Не их дело

Мир всегда был тем ещё дерьмовым местом, но в последнее время от него откровенно несло вовсе не фиалками. Может, это была болезнь под названием «старение», критический возраст в десятку лет, с которым так не вовремя пожаловали депрессняк и мысль о том, что это — кризис среднего возраста, потому что такие, как Фиркл, долго не живут. Дело не в том, сколько кофе выпито и сигарет выкурено, не в том, сколько раз он чуть не застудил почки на ледяной пожарной лестнице и не в бесконечном мучительном самокопании, нет. Хотя может быть и в последнем, как бы отстойно это ни звучало. Он смотрел на своих повзрослевших друзей, с лиц которых потихоньку начинали сбегать мерзкие подростковые прыщи. Никто из их компании не превратился в прекрасного лебедя, оставшись гадкими утятами, почти сменившими пух на прилизанные перья. Они всё ещё были готами, всё ещё тусовались у Генриетты дома и обсирали всё вокруг, но боже, как же им было наплевать на всё остальное. Не то чтобы Фиркл вообще пытался с ними поговорить о своих настоящих проблемах, которые заставляли навязчиво примеряться ножом к руке. Он уже был эмо и не собирался повторять своих ошибок с покраской волос и завываниями под их музыку. Из той истории он чётко вынес одно — вены режутся не поперёк, нет, это всё оправдание для модных в те годы напульсников. Был нож, были руки, было желание… Мотивации не хватало. Страх смерти давно ретировался из его головы, ведь за жизнь в Южном парке он успел повидать её десятки, если не сотни раз, и она приелась так же, как надгробия на кладбище. Фиркл тоже обернётся бездушным надгробием, пока его остатки будут сжирать могильные черви, и после смерти из него не получится ничего полезного вроде удобрения для деревьев или хотя бы корма для свиней, потому что люди сентиментально продолжают переводить древесину на гробы, камни — на плиты, и ходят плакаться небесам. По Фирклу никто не будет плакать, он знал это, видел по лицам друзей. Отвратительным безразличным лицам, с которыми бок о бок взрослел. Они всё ещё баловались сиропом от кашля, по ошибке выписанным им из-за зачатков проблем с лёгкими на фоне хронического курения. Иногда с сиропа уносило, но чаще — просто мазало по полу в комнате Генриетты, и самый живой декламировал стихи Эдгара Алана По, упорно продолжая читать их из книжки. За годы этой практики, Фиркл был уверен, они знали творчество Боли Ночи даже лучше его самого, но никто не мог вспомнить дальше пары строк без подсказок. Вот как им на всё было наплевать, они даже любимые стихи не могли запомнить. С возрастом становилось всё хуже, мрачнее и безразличнее. Они не помнили точно, кто такие конформисты, и окончательно выпадали из мира, стоило лишь запереться в комнате. Атмосфера душила не на шутку. Сироп вытворял что-то с мозгами, как и мысли, и всё вместе казалось невыносимым. Вот она — та самая мотивация, которой так не хватало Фирклу. Никто не спросил, куда он пошёл, никто не уточнил, в порядке ли он и почему глаза у него злые-злые. Готы были слишком увлечены собственными страданиями, существовавшими для галочки. Фиркл же был слишком увлечён тем, что ненавидит их всех в этот момент. Карманный нож входит в кожу больно, но легко, не потерявший остроты с последней заточки. Кровь проливается сразу, пачкая кухонный пол. Жужжит дешёвая кофеварка, почти выплюнувшая новую порцию кофе. Фиркл ведёт ножом дальше, к локтю, но местами промахивается по вене — та издевательски уклоняется от ножа, позволяя себя лишь царапать, а не прорезать насквозь. Слишком тонкая и живая для неуклюжего лезвия и неумелой руки. Кровь идёт из раны толчками — то виноват зашкаливающий от боли и обилия кофеина пульс. Закончив длиннющий порез, Фиркл делает глоток кофе, обжигающего язык и нёбо. Последняя капля — он съезжает на пол, хватаясь руками за кухонный гарнитур. Мир гасит свечи, и гот не успевает подумать, загадано ли желание, чтобы он наконец-то сдох. Фиркл, если честно, не помнит скорую и то, как ему бинтовали руку, почти привязав ту к ручке верхнего ящика злосчастного гарнитура. Он даже не старается это сделать, но воображение услужливо пихает образы его друзей, стоящих на кухне с каменными рожами. Фоном льётся шум кофеварки, потому что лишь она заставила их спуститься, и нет смысла отказывать себе в чашке кофе. А полумёртвый друг — всего лишь деталька, заслуживающая внимания лишь тем, что из-за него теперь скользкий пол. Готы не навещают его в больнице, только зашли один раз в самом начале. Их спрашивали долго и с пристрастием, не они ли во славу Сатане полоснули Фиркла ножом — горожане так и не вникли в тонкости субкультур. Тогда они спросили у Фиркла, совсем он больной или как, может, ему в психушку надо. Он слабо помотал головой. Фиркл не хотел в психушку, и готы сказали, что он всего лишь резал картошку, потому что предки не оставили ничего на ужин. Резал картошку от запястья почти до локтя. Рука соскользнула. Всех устроила эта версия, даже самого неудавшегося самоубийцу. Домой его выпнули быстро, даже рука толком не зажила и кровила ему на чёрную рубашку. Разговор с родителями был короток и бесцветен, как миг, в который в конце тоннеля появляются фары несущегося на тебя поезда. Разговор проехался по Фирклу смачно, в воображении ломая кости, и теперь тот валялся дома, созерцая потолок. Такой же безразличный, как его единственные друзья. Им было насрать, когда он ушёл среди разговора. Им было насрать, когда он пытался вскрыться. Им было насрать всю его жизнь, и не насрать стало лишь потому, что он пытался умереть в их присутствии. Он живо представил себе их разговор об этой ситуации: — А если бы он умер у себя дома? — Одной проблемой стало бы меньше. Какие же они всё-таки ублюдки, Фиркл был прав. Всегда. Но, боже, как же от этого было на душе гадко. Пит был один, без привета и стука. Самый отзывчивый и разговорчивый в их компании, смотрящий одним безразличным глазом вместо двух. Взгляд этот словно крюком выковыривал Фирклу рёбра. У него не было ни сил, ни желания говорить о своём состоянии теперь. На новую попытку вновь не хватало мотивации и, может, чужой кухни — чтобы кому-нибудь ещё поднасрать в процессе ухода из жизни. — Что, ты даже не подойдёшь и ничего мне не скажешь? — всё же огрызнулся Фиркл на друга. — Боюсь со злости тебе руку сломать, — бесцветно заметил Пит. Он не выглядел хоть сколько-то разозлённым, скорее безмерно уставшим от того, что человек перед ним продолжает потреблять кислород. — У тебя тоже проблемы с гневом, да? Сходи на собрание тех, у кого маленький член. — Единственный маленький член здесь — это ты, — и Пит хлопнул дверью. Фиркл едко улыбнулся, до боли в уголках губ. Их жгло солью непрошенных слёз. Конечно, готы не забывали о нём на самом деле. Не убивались, что оказались совсем паршивыми друзьями и проглядели попытку окончательного превращения в дохлого эмо, но и не собирались вычёркивать мелкого из жизни. Читали про бед-трипы от их сиропа, про мифических нормальных психиатров и понятия не имели, о чём с Фирклом заговорить. Это сейчас, оглядываясь назад, они слышали оглушительный колокольный звон беды с его дурной головой, а тогда — подумаешь, смотрит на всех волком и разве что зубы не скалит. — Выпилится или придёт в себя? — Майкл бросил монетку Генриетте, и та прихлопнула её рукой, как назойливую муху. Решка. Одна проблема — они не загадывали, что чем будет. — Заткнись, — попросил Пит, устало вплетая пальцы в свою чёлку. У него с того дня не проходила головная боль, а перед глазами то и дело всплывал образ бледного от потери крови Фиркла, растянувшегося на полу. Молчание накрыло комнату, как снег накрывал их город — в очередной раз и словно насовсем. Обсуждать не хотелось. Нет, они не были действительно паршивыми друзьями, так думал каждый из них. И Фиркл не бы совсем уж паршивым, просто слегка отбитым. Через месяц они всё равно сидели вчетвером у Генриетты дома, потому что никуда друг от друга не деться. Только теперь три пары глаз внимательно следили за каждым движением Фиркла. Никто не желал ему смерти, по крайней мере от его собственных рук. Быть благодарным у Фиркла получалось едва ли не хуже, чем быть мёртвым. Психиатр смог ему объяснить, что иногда нужно говорить о своих проблемах, а не думать, что вокруг ясновидцы, читающие мысли по выражению лица и тональности вздохов. Фиркл даже нашёл в себе силы простить друзей за то, что они сволочи, и перестать думать об очередной попытке грубо привлечь их внимание чтобы потешить своё самолюбие. — Мир — дерьмовое место, и пахнет он вовсе не фиалками, — Фиркл выдохнул сигаретный дым. — А сам как? — учтиво поинтересовался Пит, и Майкл с Генриеттой изобразили на лицах неумелое участие в разговоре. — Жить буду, — криво улыбнулся младший в компании. Они выдохнули дым в унисон, испытав жалкое подобие облегчения. Фиркл почти смог ощутить незримую поддержку, отозвавшуюся пульсацией до конца не разрезанной вены.