Мелодия души

      В мире столько талантливых людей, которые даже и не знают о своём таланте — о том, что они могут делать то, что не дано другим. И так до конца жизни эти люди остаются жить в неведении, ведь их способности не были раскрыты. Они тратят свою жизнь на совсем ненужные для них вещи, где-то потаенно внутри понимая, что что-то не так, что они упустили нечто важное — нечто такое, что могло бы заполнить внутреннюю пустоту. Эти люди могли бы быть известны на весь мир: кто-то бы открыл в себе талант великого писателя, а кто-то посвятил бы себя целиком и полностью написанию картин, но их шанс был безвозвратно упущен — им суждено спокойно плыть по течению. Дазай всегда считал такую жизнь однообразной и скучной.       Осаму всегда был таким человеком, в котором был избыток энергии — её было настолько много, что парень никогда не мог усидеть на одном месте. И хоть его детство было не самым радостным, он никогда не сворачивал от преград и трудностей — считал это просто непростительным. Он постоянно любил познавать что-то новое — его глаза всегда горели азартом, а душа стремилась ко всему, что казалось ему увлекательным. А увлекательным парню в первые одиннадцать лет жизни казалось все, начиная от футбола и заканчивая фотографированием. Но интерес ко всем этим занятиям был подобен спичке — угасал так же стремительно, как и зажигался. Новые увлечения надоедали Дазаю уже буквально через несколько месяцев, после того, как он с ними ознакомился. Некоторыми из них он даже пробовал заниматься повторно, но результат все равно был одним и тем же — это занятие было заброшено. Он уже думал о том, что успел к одиннадцати годам попытать удачу во всех увлечениях, но поспешил с выводами — позже ему удалось найти то, что его действительно заинтересовало.       Осаму никогда не думал, что музыка фортепиано может звучать настолько прекрасно. Он не отрывался от неё часами, слушая мелодии самых различных композиторов. Каждая мелодия казалась ему особенной — одна не была похожа на другую, в каждой было что-то такое, что невозможно было бы повторить в другой. Дазай был готов всегда восторженно говорить о музыке, с жадностью смотреть и слушать концерты, впитывая в себя каждую услышанную ноту, блаженно пропуская их через все тело. Парень жил и живёт музыкой с самого первого дня, как только услышал пленительное звучание музыкального инструмента в театре. Таким завороженным, будто от каких-то чар, он никогда себя не чувствовал — пианист возвышал музыку так, как не возвышал её никто.       Осаму обожал то звучание композиций, которое он играл, — такую лёгкую и волнующую сердце мелодию, она заставляла даже самого музыканта задерживать дыхание при нажатии на клавиши. Это чувство сказочного наслаждения Дазай не мог сравнить ни с чем другим, разве что с процессом написания музыки. Различные, совсем противоположные друг другу эмоции, внутренние метания и терзания — все происходящее вокруг превращалось в единый водоворот и выплескивалось на бумагу стремительным потоком мыслей, которые сбивались между собой, но от этого было только лучше. Каждая мелодия Осаму так или иначе связана с его жизнью, словно, когда парень играл, он рассказывал все то, что с ним происходило. Он был юным музыкантом, но уже столь известным — даже за пределами Японии о нем писали в газетах, как о восходящем гении нашего времени. Люди с упоением слушали его концерты, а сам Дазай был рад тому, что он играет не только для себя, но и для них.       Иногда он задумывается над тем, что вполне мог стать тем человеком, в котором никто не смог бы пробудить талант. Там, где мальчик рос первые одиннадцать лет, не было ни одного музыкального инструмента. Вернее сказать, был — старое, неопрятное пианино, которое было старше, наверное, самой Вселенной. На нем никто никогда не играл, да и трогать его было строго запрещено, но никто и не собирался, потому что боялись, что эта развалюха может сломаться даже от простого взгляда в её сторону. Могло произойти такое, что музыка в его жизни бы не появилась. Никто и никогда бы не слышал имя Дазая Осаму как великого пианиста, никто и никогда бы не услышал его композиций, которые на слуху абсолютно у каждого, а у самого парня с каждым днем все больше бы разрасталась пустота в душе, и он бы не понимал почему.       Последние два года были сложными в жизни Осаму. Ему казалось, что весь мир в один миг отвернулся от него — что при нем больше нет людей, которые могли бы его поддержать. Пианист чувствовал себя беспомощным и одиноким — один против огромного жестокого мира, где каждый смотрел косо и осуждающе. Особенно остро он ощутил это мерзкое чувство, когда узнал о ложных статьях в газетах. Это был не просто удар в спину — это был нескончаемый град выстрелов, который выбивал весь воздух из лёгких. Музыкант даже не думал, что настолько большое количество людей поверит написанному в дешёвых жёлтых газетенках. Ему было смешно и грустно одновременно — он не мог себе представить, что кто-то способен поверить всему, что видит и слышит. Но Дазай не мог держать на них обиду — это было бы глупо. Каждый человек сам в праве решать, что принимать за правду, а что — за вранье. И для многих он теперь лишь парень, который загубил свое блестящее будущее пианиста наркотиками.       Из талантливого музыканта, игра которого завораживала абсолютно каждого, Осаму превратился в человека, который играет музыку просто на заказ — без всяких излишеств, и то не свою. Наспех написанные кем-то ноты, он даже полноценной музыкой назвать не мог. Ему резали слух мгновенные переходы и постоянно скачущие ритмы, которые остальные люди попросту не замечали. Парень не проникался ни одной из этих мелодий — было сложно воспринимать их всерьез и отдавать им все свои чувства, которых и так осталось совсем немного. За два года былые краски его жизни померкли, уступив место равнодушной серости. Пленительные звуки фортепиано все реже и реже становились слышны в его доме. И как бы Дазаю снова не хотелось играть так, как раньше, ничего не получалось — его преследовали призраки прошлого, которых он сам не хотел отпускать.       Пианист правда любил музыку — этот трепет от собственной игры и лёгкое, приятное покалывание в пальцах. Музыка для него всегда была наподобие ворот в другой мир, нечто необыкновенное и манящее, от чего никогда не хотелось отказываться и чего не хотелось забывать. Осаму помнил едва ли не каждый свой урок музыки — он всегда чуть ли не секунды считал до их начала.       Дазай никогда не думал о том, что когда-либо будет ждать чего-то с таким упоением и великой жаждой. Было столько всего, что мальчик уже успел испробовать за свои одиннадцать лет, но именно музыка пленила его настолько сильно, что он разрывался от нетерпения, чтобы снова сесть за фортепиано и начать играть. Но время, как на зло, тянулось так медленно, что хотелось любыми способами, хоть он и не знал как, но заставить время двигаться быстрее. Ему бы хватило одного взмаха волшебной палочки, если бы она у него была, но вместо этого приходилось ждать с самого утра двенадцати часов дня — времени начала занятия. Осаму всегда по-честному пытался отвлечь себя от простого смотрения на часы. Он разговаривал с семьёй, играя с такими же, как он детьми в различные игры, которые ему быстро надоедали. Бегал на заднем дворе дома, набивая себе очередные синяки на коленках. Но все равно постоянно возвращался к настенным часам, которые висели на кухне, и неотрывно смотрел на них в ожидании заветного времени.       На уроках музыки непоседливый характер Дазая мгновенно преображался. Вся та буйная энергия, которая постоянно била через край, выливалась в сладкую, тянущую мелодию, ласкающую слух. В такие моменты одиннадцатилетний мальчишка будто становился взрослее на лет восемь — такое необычно серьёзное выражение лица у него было только во время игры. Этим он ни раз удивлял своего учителя, который для Осаму был не просто преподавателем музыки, но и наставником, и лучшим другом. Его ученик, как говорил мужчина, удивлял во всем — он был талантливым и сообразительным парнем, который часто тренировался играть самостоятельно. Дазая вовсе было тяжело оторвать от музыкального инструмента — если этого не сделать, он мог просидеть за ним от утра до ночи, не почувствовав даже толики усталости. Он учился музыке настолько быстро и ловко, что даже его учитель едва ли поспевал за его прытью.       Вроде бы прошло тринадцать лет с тех пор, как Дазай начал учиться играть на фортепиано, но ему казалось, что все началось только вчера. Только вчера он, будучи мальчиком одиннадцати лет, впервые услышал не просто скрипучую игру потрепанного и старого пианино, а игру человека, который отдавал себя искусству и творчеству, хоть, на самом деле, и не был музыкантом, как таковым. Сейчас пианист понимал, что игра его учителя, проще говоря, была не идеальна, но тогда звучание его игры казалось Осаму чем-то невероятно необыкновенным. Как сейчас он помнил, что в груди что-то странно щёлкнуло, стоило ему только услышать первые ноты — словно проснулось осознание того, что он наконец нашёл то, чего долго искал. И это чувство колыхало в груди каждый раз, стоило музыканту вновь начать играть.       Но с каждым днем огонь его игры постепенно погасал, становился все более тусклым и, казалось, что любое, неосторожное движение способно окончательно его потушить. Не было былого азарта в глазах, не было прошлой заразительной энергии, не было идей и вдохновения, которые прежде присутствовали при нем всегда. Они, будто сама жизнь, покидали тело Дазая, оставляя его наедине с собой и своей беспомощностью — во всех отношениях отвратительное чувство безысходности. Пианист ненавидел это чувство — его он уже испытывал и, видимо, с того самого момента это чудовище решило не отпускать его, своими скользкими щупальцами сжимая ему горло. Именно так он себя ощущал — как человек при кислородном голодании, только вот мучения этих людей длились недолго, а в случае Осаму это продолжалось уже два года — и все это время он не мог сделать даже малейшего глотка воздуха.       С того момента, когда он решил взять на себя роль учителя по музыке для Накахары Чуи, Дазай не мог назвать себя никак иначе, кроме как чокнутым самоубийцей. Чокнутый, потому что, если бы музыкант действительно находился в здравом уме, то ни за что и никогда не согласился бы на такое — а тут он ещё и сам предложил давать уроки этому коротышке. Ему даже самому было смешно от такой ситуации. А самоубийца — из-за того, что Осаму знал, что его учеником являлся именно Накахара, тот самый нахальный и грубый мальчишка, но все равно выдвинул себя на роль преподавателя. Пианисту казалось, что в тот момент его голова просто решила дать сбой, и он вполне мог согласиться на абсолютно любой бред. Но какой бы дурацкой идеей вся эта затея не являлась, она была устроена парнем не просто так. Он был чокнутым самоубийцей, который решил попытаться выжить в «экстремальных условиях», а заодно и поймать с этого выгоду. Да, он казался себе сумасшедшим — в любой другой ситуации Дазай ни за что бы не согласился проводить все свободные дни с раздражающим соседом, но он был уверен, что его риск будет оправдан. Главное, чтобы после каждого занятия он оставался цел, ведь гнев коротышки-Чуи несомненно страшен.       Сам Накахара вовсе думал запереться у себя в комнате, чтобы не идти ни на какие занятия — одной недели отдыха от назойливой скумбрии ему было мало. Но потом он вспомнил слова Коё и с тяжёлым вздохом решил не устраивать у двери своей комнаты баррикаду, чем слегка удивил Артура. Мужчина знал, что его племянник обладал упертым характером. Если он говорил «Нет» — это значило «Нет» и никак иначе. Когда утром, перед тем как уйти на работу, Рембо напомнил юноше об уроках музыки, тот отреагировал весьма спокойно, хоть в голосе слышались слабые нотки отчаяния. Чуя будто уже смирился с тем, что от этих занятий ему все равно не убежать, да и Озаки была права — ему не стоило бояться вновь сесть за фортепиано. Если он будет избегать всего, что связывало его с музыкой, то он сам себе потом станет противен.       Экскурсию по своему дому Дазай для мальчишки проводить не стал — сначала попросту забыл, а после и вовсе не захотел. Честно говоря, он даже запамятовал о том, что Накахара не был способен видеть. Поэтому Осаму удивился, когда, придя в кабинет, где стояло фортепиано, он не увидел Чую, который, как оказалось, пошёл совсем не в ту сторону и умудрился всего лишь за минуту удариться плечом два раза. Музыканту было смешно и одновременно грустно. До него только в это мгновение дошла мысль о том, что вся эта авантюра, как он её называл, будет совсем не простой — они уже провалили первый урок, хотя даже не начали его. Эта затея с самого начала была ужасной, но теперь он убедился в этом полностью.       Придерживая Накахару за плечо, — хотя скорее не придерживая, а подталкивая — Дазай со скучающим видом указывал парню на ступеньки. Но следовать по указке этого идиота для Чуи было себе дороже — казалось, будто слепой не он, а этот придурок. Либо же Осаму специально не сообщал ему, что в этот самый момент нужно поднять ногу, только для того, чтобы в очередной раз насмешливо улыбнуться. Рыжий мальчишка бы с великим удовольствием скинул своего соседа с этой же лестницы, но перспектива полететь следом была не самой удачной. Поэтому ему пришлось довериться собственным чувствам, что тоже особых плодов не давало — от спотыканий Накахару это не спасло. По его подсчётам, они дойдут до этого злосчастного кабинета только к завтрашнему утру, и то если повезёт, а Чуя будет выглядеть так, словно упал с качели — весь в синяках и с болью во всем теле. Но все же им каким-то волшебным образом удалось дойти до кабинета меньше чем за пять минут, чему они оба мысленно удивились.       Ещё только зайдя в дом Дазая, парень почувствовал в воздухе необычный, горький аромат, но он никак не был связан с сигаретами — хотя и без них не обошлось, запах которых был тяжёлым, из-за чего хотелось кашлять. Этот аромат был, наоборот, лёгким, на первое ощущение едва заметным, но запоминающимся. В комнате с фортепиано этот запах, который был вперемешку с табаком, чувствовался намного сильнее, но Накахара никак не мог понять, что может пахнуть так горько и в тоже время приятно.       Когда пианист посадил Чую за музыкальный инструмент, по спине парня прошёлся колючий мороз. Нервно сглатывая вязкую слюну, он почувствовал, как сердцебиение начинало учащаться. Короткие ногти на руках больно впивались в горячие и потные ладони. В ушах был не тот глухой звон, который он постоянно слышал в своих кошмарах, а его собственная ужасная игра. Юноше казалось, что ещё несколько секунд, и он невольно позволит своему страху взять над собой верх. Накахара не просто всеми силами старался ровно и глубоко дышать — он делал это так, чтобы Осаму не заметил, что с ним что-то было не то. Не хватало ещё того, чтобы этот идиот увидел, как его захлестнет волна паники — мальчишка даже не мог представить себе реакцию музыканта. Поэтому пугать его, а уж тем более позорить себя он очень не хотел. Парень совсем не думал о том, что, окажись он снова рядом с фортепиано, у него возникнет чувство полной беспомощности и удушающая тревога.       Неожиданно прозвучало ласковое, мимолетное звучание высоких нот, и Чуя ощутил, что ему стало немного легче. Эта быстрая мелодия, словно магнитом, унесла за собой все его переживания, которые тяжёлым грузом повисли на плечах. У парня вновь возникло то самое двоякое чувство по отношению к музыке, которое он испытывал на протяжении практически всей прошлой недели. В один момент музыка заставляла Накахару чувствовать себя самым слабым и ничтожным человеком во вселенной, но уже в другой — она благословенно дарила ему лёгкость и свободу. И кто бы мог подумать, что он сможет испытать на себе это скачущее, словно американские горки, ощущение. То же самое, как пробовать одновременно что-то солёное и сладкое — вкус возникал странный, вроде приятный, а вроде противный. — Итак, с чего начнём? — голосом, полным бодрости и энергии, спросил Дазай, опираясь руками на крышку фортепиано. На самом же деле, он чувствовал зверскую усталость, будто прошёл пешком от одного конца Йокогамы до другого по несколько раз. Он был бы абсолютно не против на этом закончить первый урок, но не мог просто так выгнать коротышку из дома. Но вовсе не из-за каких-то моральных соображений, а потому что просто не хотел слушать вопли подростка под окнами. — Разве это не я должен спрашивать? — ответил вопросом на вопрос Чуя, криво усмехнувшись. Нагнетающие мысли, которые давили на него, постепенно исчезали — вроде он должен радоваться, но было одно «Но». Опять повторялась та же история, как и с автомобилем — парень должен был отблагодарить пианиста за помощь. Хотя тот даже и не подозревал, что чем-то помог Чуе. Но он не стал ничего говорить Осаму — слишком много чести. — Кто из нас двоих учитель? — Я же в этом деле новичок, — Дазай, словно ребёнок, обиженно надул губы и по-детски стал раскачиваться на носках. Тринадцать лет назад, когда он сам только начинал учиться играть, он и подумать не мог, что когда-нибудь станет учителем для кого-то. Что уж там тринадцать — и десять, и пять лет назад, и когда его карьера как успешного пианиста пошла под откос, он не задумывался, что станет чьим-то преподавателем. Знал бы, то брал бы уроки у своего собственного учителя не только по музыке, но и по тому, как учить кого-либо. Но ладно бы Осаму был педагогом для обычных детей, но нет — он учитель для взбалмошного парня, который не может видеть. Так он только повысил себе уровень сложности до максимума. О чем можно было только мечтать? — Мне не помешала бы пара советов. — И причём тут я? — насмешливо выгнув одну бровь, удивленно проговорил Чуя, поворачивая голову в сторону соседа. У него было два варианта, с чего вдруг Дазай начал косить под идиота. Первый — потому что хотел всего-навсего потянуть время пустыми разговорами, а вторая — он действительно идиот. Второй вариант Накахаре нравился больше. — Ты же сам втянул нас в эту дурацкую ситуацию — теперь вытягивай, раз такой умный. — Хватит злословить, коротышка, — легонько оттолкнувшись от музыкального инструмента, Осаму начал бродить по комнате. Честно говоря, в какой-то степени, он был согласен с мальчишкой. За всю прошлую неделю у пианиста совсем не возникло мыслей о том, что, возможно, нужно хоть как-то подготовиться к урокам музыки — не только морально. Но он нашёл себе оправдание, что все прошлые дни в его голове были только мысли о работе. — Мы же одна команда и должны помогать друг другу. — Кто это сказал? — недоверчиво произнёс Чуя, сдвигая брови к переносице. Логика Дазая была ему до колик в боку смешна и нелепа. Накахара вообще не соглашался ни на какие уроки, его мнения даже и не спросили. Его сосед не подумал о том, на что соглашался, а выкручиваться из всего этого должен юноша? Его совершенно не устраивал такой расклад — в этой игре он только второстепенный участник. — Это не мои проблемы, что ты не умеешь держать язык за зубами. Ты должен сам выполнять свою работу, — мальчишка неожиданно улыбнулся, и Осаму стало немного не по себе от этой улыбки, скорее напоминающей злой оскал. — И она должна быть успешной, не так ли? — Что ты имеешь в виду? — с подозрительным прищуром, остановившись по середине комнаты, спросил музыкант. Он сразу понял, что этот внезапно повеселевший настрой коротышки ни к чему хорошему не приведёт. — Думаешь, я понятия не имею на кой черт ты устроил весь этот цирк с безвозмездной помощью? — Чуя круто развернулся на скамейке в сторону Дазая, не стирая с лица прежней таинственной улыбки. Секреты пианиста были для него не такими уж и секретами — они были как на ладони. Как только о них не узнал опекун, Накахара понятия не имел. — Ты же знаешь, что Артур является директором Yokohama Minatomirai Hall*, наверняка он сам ни раз это говорил. И вот ты, как герой, берёшь себе в ученики его слепого племянника, чтобы тот снова смог играть, — от той тишины, что на секунду повисла в воздухе, парень только больше веселился. Он не мог удержаться от наигранной жестикуляции, как бы невзначай передразнивая пианиста. — Артур в восторге и в благодарность предлагает устроить твой концерт. Очень хитро, скумбрия.       Сказать о том, что Осаму был поражён настолько, что готов был повалиться с ног, — ни сказать ничего. Его по-настоящему удивило то, что его план оказался раскрыт, и раскрыт не просто кем-то, а именно Чуей. Почему-то Дазай был уверен, что если его сосед о чем-то и догадывался, то сумеет окончательно сложить два плюс два только спустя лет пять, уже после их уроков. Но неужели его мотивы были настолько кристально чисто видны, что их заметил даже мальчишка, у которого, как думал музыкант, интеллект не превышал уровня камня, и ничего, кроме как возмущаться и раздражать, тот не умел? Прям какие-то чудеса света — никак иначе. — Удивительно, как твой крошечный мозг смог додуматься до такого, — прыснул в кулак пианист, когда смог отойти от парализовавшего его шока. Ему пришла в голову мысль, что Рембо вряд ли знал то, что знал его племянник. Возможно, тогда бы он отказался от услуг Осаму как учителя — это он только предполагал. Но если уж получилось так, что Чуя обо всем догадался, то Дазай решил не играть больше в дурачка — с таким проницательным пареньком это явно не прокатит. Тем более, что он сам не видел смысла притворяться дальше. — Я не буду скрывать — да, это все правда.       Слова Осаму, словно насмешливым эхо, отражались в голове Чуи. Почему-то мальчишка был уверен, что скумбрия начнёт упираться, отстаивая то, что он помогал бедному соседу совершенно без каких-либо посторонних умыслов, совсем бескорыстно. Но такой исход событий ему нравился значительно больше — не нужно будет слышать наигранные ноты добродетеля в голосе Дазая и возмущения по поводу того, что Накахара не хотел верить в его искренность. В этом случае он не знал бы, куда ещё выше закатывать глаза от откровенного фальша в словах. Если талант музыканта в игре на фортепиано был раскрыт буквально запредельно высоко, то актёрским мастерством от этого идиота даже и не пахло — он был бы самым ужасным артистом в истории мира.       Чуя едва ли ещё не с самой первой минуты, как услышал о том, что пианист вызвался стать его учителем, начал подозревать что-то неладное. Конечно, только уже после того, как отошёл от такого неожиданного поворота событий. За то время, что они были знакомы, никто из них не пытался узнать что-либо друг о друге, потому не было никакого желания, но парень успел понять, что Осаму не из тех людей, которые делали что-то для других просто так. Казалось, что не было ничего необычного, что могло бы заинтересовать Дазая настолько сильно, что тот, несмотря на свою неприязнь к мальчишке, сам предложил стать преподавателем музыки для него. Для начала Накахара не смел исключать тот вариант, что его сосед окончательно сошёл с ума — он никогда бы не отважился на такое, будь полностью здоров. Но собрав воедино все свои мысли, он понял, что все дело в Артуре, точнее, в его работе. Разве мог музыкант упустить такую возможность и не воспользоваться шансом, когда он так близко? Рембо ведь будет в полном восторге, если его племянник вновь сможет играть — благодарности будут обеспечены. И не лучшей ли благодарностью будет организация концерта, который возродит былое имя Дазая Осаму? Если честно, то Чуе правда интересно было узнать результат стараний соседа. — Только вот ты уверен, что справишься со свой ролью? — подал голос юноша, в котором слышалась нескрываемая издевка, и слегка наклонил голову. Им обоим придётся потерять очень много нервов в работе друг с другом, но переживать о чем-то — кроме как, конечно, о самой игре — Накахаре не нужно было. Ни за какой выгодой он не гнался и вообще был настроен весьма сомнительно к этой затее. В том, что он сможет играть так, как раньше, с помощью пианиста, парень был уверен, самое большее, на процента три. — Я думаю, что нет. — Один я действительно не справлюсь с твоим упрямым характером, — загадочно понизив голос, проговорил Осаму. Теперь пришла его очередь заговорщически улыбаться. Ему вдруг в голову пришла мысль о том, что знания Чуи о его плане, могли бы сыграть ему только на руку. В одиночку терпеть невыносимость коротышки ему будет крайне сложно, Дазай не боялся признать этого. Да и сам мальчишка наверняка понимал это и испытывал тоже самое — желание придушить соседа прямо сейчас. Но если один будет помогать другому, то прохождение этого ада станет немного легче. — Поэтому ты мне поможешь. — С какой это стати? — возмутившись такой наглости, воскликнул Накахара. Он даже боялся представить, какие ещё «великие» планы могли быть в голове у этой скумбрии. А если уж они каким-либо образом связаны с Чуей, то тут можно было без раздумий уносить ноги куда подальше. — Мы оба останемся в выигрыше, если все получится, — тихим голосом, будто говорящим о чем-то искушающем, произнёс музыкант, снова опираясь руками о фортепиано и не сводя с соседа глаз. Эта идея была обречена на успех — он это чувствовал, ничто ему не казалось ещё более заманчивым как этот план. Он был уверен, что парень, насколько сильно бы ненавидел Дазая, не сможет ему отказать. — Я смогу вернуться на сцену, в то время как ты снова сможешь играть. Может, я даже смогу замолвить за тебя словечко перед каким-нибудь важным человеком, — лукавая улыбка пианиста не сходила с его губ и стала даже ещё шире. На секунду ему показалось, что в стеклянном, невидящем взгляде Накахары проскользнула заинтересованность. — А также, что мне безумно нравится — мы перестанем пересекаться друг с другом. Как тебе такой уговор?       Честно говоря, слова Осаму действительно заставили юношу с внимательностью слушать такие заманчивые речи. Даже условия того, что ему придётся работать с идиотом-соседом сообща, уже не вызывали в него такого отвращения, как раньше. Хотя оно все же никуда так просто не делось. Но если и правда этот план удастся, то Чуя не только сможет вновь играть, но ещё и избавится от проблемы в лице Дазая. Что может быть ещё прекрасней? — Перспектива того, что ты наконец отвалишь от меня, слишком соблазнительна, — ехидно усмехнувшись, ответил Накахара, повернув голову в сторону Осаму. Он думал, что скорее всего поспешил с выводами, но ему, в какой-то степени, начинала вся эта ситуация, не то чтобы нравиться, по крайней мере, забавлять. Было бы, конечно, лучше, если бы парень был просто наблюдателем со стороны, или же музыкант сам выполнял всю работу, которую сам на себя и повесил. Но отказываться от тех поощрений, что будут ждать Чую в конце этого цирка, было бы преступлением. — Так и знал, что тебя заинтересует эта идея, коротышка, — щёлкнув пальцами, ответил пианист. Это было проще простого, хотя он почему-то был уверен, что ему опять придётся столкнуться с подростковыми заскоками соседа — он уже даже был наготове, чтобы вступить с мальчишкой в очередной спор, из которого он, как всегда, вышел бы победителем. Накахара всего лишь построил бы из себя непреступную стену, а после все равно бы согласился. Без своего упрямства Чуя не есть Чуя. — А теперь нам все-таки стоит перейти к тому, зачем мы здесь собрались. — Неужели в твоей пустой голове появились идеи? — саркастично проговорил парень, совершенно невинно склоняя голову набок. Особо никаких правил они не обговаривали, главной задачей являлось лишь то, что они должны помогать друг другу в их совместном деле. Но никто не отменял того стиля общения, который у них был — в голосе у одного по отношению к другому слышалось нескрываемое ехидство и язвительность, и наоборот. Хотя если бы такие правила были, то Накахара все равно не стал бы их придерживаться — просто не смог бы не назвать Дазая невыносимым придурком. — Голова пустая у того, кто не смог додуматься до такого элементарного плана, — сладким, ангельским голосом пролепетал Осаму, но у него в глазах пылали зловещие огоньки. Музыкант придерживался точно такой же позиции, как и юноша — он не смог бы не подкалывать своего соседа в чем-либо. В какой-то степени, это уже стало своеобразной формой их разговоров. — По крайней мере, я понял все твои намерения, — твёрдо парировал Чуя, скрещивая руки на груди. Ему вдруг прилетела в голову мысль о том, что их перепалка была похожа на детский сад — все их переговоры таковы, но эта особенно. Будто двое детей соревновались друг с другом у кого больше было игрушек. Парню ещё не хватало в конце своих слов показать язык для пущего эффекта. — Боюсь, что если я скажу, что все равно лучше тебя, то ты заплачешь, поэтому не буду этого делать, — опираясь рукой о подбородок, не остался в долгу Дазай. Да, музыкант тоже признавал, что их ругательства — сплошной детский лепет, но его это только веселило. Видеть то, как лицо мальчишки начинало пылать от возмущения — самый лучший подарок. Если бы он ещё и возмущался бесшумно, то был бы и вовсе бесценен. — Чтоб ты… — Накахару ещё никто и никогда так дико не раздражал, как эта невыносимая скумбрия. Этот идиот собрал в себе все самое ужасное, что только можно представить. Чуя до сих пор не мог свыкнуться с мыслью о том, что ещё совсем недавно он восхищался Дазаем Осаму, как музыкантом. Теперь же, слыша это имя, у него появлялся нервный тик и огромное желание ударить этого гения по его тугодумной голове.       Чуя уже хотел послать своего неотесанного соседа куда подальше, но тот бесцеремонно перебил его и нагло уселся рядом с юношей, чуть не столкнув того со скамейки: — Хотелось бы для начала послушать, как ты играешь, — не обращая внимания на то, что парень уже готов был взорваться от злости, пианист решил перейти к самому главному. В противном случае, они могли пререкаться между собой до завтрашнего утра. Но последнее слово как и сейчас, так и в том случае, осталось бы за ним. — Попробуй вот это.       Задумавшись на несколько секунд, Осаму лёгкими и плавными движениями пальцев проиграл небольшую мелодию. Он медленно скользил по клавишам, едва к ним прикасаясь. Своей игрой музыкант был способен удивить любого, даже такого человека, который совершенно не разбирался в музыкальном искусстве. Ласкающее слух звучание нот пленяло настолько, что хотелось слушать игру Дазая ещё и ещё, — она завлекала в свои невесомые объятия и больше не отпускала. Да и никакого желания не было уходить от её нежащей ласки.       Чуя почувствовал, как по телу стремительно прошлось приятное чувство некого блаженства — совсем как после тяжёлого рабочего дня удаётся наконец прилечь на теплую постель. Хотя он даже не мог найти правильных ощущений, которые смогли бы сравниться с этим чувством. Игра пианиста всегда на него так действовала и, видимо, будет действовать, даже несмотря на неприязненное отношение к исполнителю. Но парень был совсем не против этого — ему нравилось, когда по коже, словно от теплого ветерка, бежали приятные мурашки.       Только вот чувство эйфории продлилось сравнительно недолго. Как бы медленно не старался играть Осаму такую короткую мелодию, её невозможно было растянуть на целую вечность. Когда музыка закончилась, тот выжидающе замолчал. Ощущения расслабленности и воодушевления у Накахары сменились нарастающим испугом — теперь он должен был сыграть эту мелодию. Но ему казалось, что руки в один момент стали ужасно тяжёлыми, и что поднять их было невозможно — на них будто надели кандалы. В комнате стало невыносимо жарко, совсем как в пустыне, даже несмотря на то, что было открыто окно, а на улице уже несколько дней шёл октябрьский дождь. Сжимая зубы от ощущения всепоглощающей тревоги, Чуя вторил себе то, что нужно хотя бы попытаться проиграть эту музыку. И вот, вроде юноша уже набрался решимости, но в последний момент вновь начали накатывать смятения и страхи — ничего не выйдет, все будет ужасно, а Дазай только посмеётся над его отвратительной игрой. Эти сомнения нарастали словно снежный ком, и мальчишка понял, что та сила духа, которую он испытал после разговора с Коё, ошибочна, — он не был готов играть ни морально, ни физически.       Пианист на какое-то мгновение подумал, что время после его игры остановилось. Мальчишка сидел так не подвижно, что, казалось бы, даже не дышал — только изредка напрягались его скулы, а рыжие брови все сильнее хмурились. Поведение Накахары показалось Осаму странным, он совсем не знал, как охарактеризовать вид соседа — он выглядел каким-то потерянным или что-то вроде того. Но таким несносного коротышку встретишь не каждый день, поэтому музыкант просто решил не торопить парня.       Дазай ничего не знал о проблеме мальчишки — Артур решил, что будет лучше, если племянник сам когда-нибудь расскажет об этом. Хотя он прекрасно понимал, что такой момент вряд ли наступит — его воспитанник был не из тех людей, которые могли делится своим переживаниями с кем-либо. А говорить на эту сложную для него тему с музыкантом Чуя тем более не собирался. Он казался парню ветреным простаком, который совсем не умел слушать людей и относился ко всему с привычной для него насмешкой. Разве с таким человеком вообще можно было говорить хоть о чем-то серьёзном и, более того, личном? Накахара очень сильно в этом сомневался. И это была только одна из миллиона причин, почему у него абсолютно не было никакого желания говорить об этом.       Сам пианист и не задумывался о том, что у его соседа могли возникнуть какие-то трудности в игре на фортепиано, кроме, конечно же, отсутствия зрения. Он считал эту проблему, в принципе, легко решаемой — самым главным «оружием» в музыке были вовсе не глаза. После просмотра приличного количества наград за отличные музыкальные навыки у Осаму пропали практически все сомнения насчет того, что его сосед всего лишь ради спора с ним сказал о том, что смог бы играть намного лучше, чем он. А Дазай, на самом деле, задумался над этими, пусть даже и в злобе, брошенными словами. Чтобы какой-то невоспитанный, дикий мальчишка играл лучше него? Ему было смешно от одной такой мысли. Он не ожидал чего-то сверхъестественного, но почему-то думал, что останется доволен исполнением Накахары.       Но прошла минута, потом две и три, а Чуя сидел все так же без движения, будто превратился в мраморную статую. Терпение музыканта уже было на исходе, — он нервно топал ногой и, недовольно хмурясь, поглядывал на настенные часы, словно это могло как-то помочь юноше наконец начать играть. Совсем не такого поведения он ожидал от вечно кричащего Чуи. Но вдаваться в подробности о состоянии своего ученика — он действительно мысленно только что назвал так Накахару? — Осаму не собирался, и даже не подумал о том, что нужно это сделать. По окончании четвертой минуты — а он правда считал — парень тяжело и недовольно выдохнул и, развернувшись к соседу всем телом, потянулся к нему: — Дай свои руки.       Честно говоря, Чуя даже не успел понять, что происходит. Он настолько глубоко засел в своих мыслях, что не слышал ничего, что творилось вокруг, а уж тем более не слышал возмущений и нервных вздохов Дазая. Но когда чужие холодные ладони грубо схватили его за руки, то он мгновенно вернулся в реальность, где рядом с ним было не только фортепиано, но и идиот Осаму, который, видимо, не имел понятия, что значит «личное пространство». С какого перепуга этот ненормальный вообще вздумал, что может так по-варварски хватать Накахару за руки, словно собираясь их оторвать? Да, парень не сомневался, что у пианиста наверняка пролетали такие мысли в голове, но не думал, что дойдёт до такого. Мальчишка и сам был не против оставить его без рук, но пока это было только на словах. И он думал, что сейчас настал именно тот самый момент, когда от слов пора перейти к действиям. — Убери от меня свои грабли! — кричал Чуя, махая руками в стороны, в попытках хоть как-то задеть этого идиота, что пару раз даже удалось. Он не рассчитывал, что их урок музыки будет проходить спокойно — без их взаимных пререканий не обошлось бы, но он не думал, что когда-нибудь настанет очередь и драк, если это, конечно, можно было так назвать. Хотя такое было бы лучше охарактеризовать, как махание руками двух детей, которые не поделили игрушку в песочнице. — Я всего лишь пытаюсь помочь! — тихим, закипающим от гнева голосом проговорил Дазай, нависая над Накахарой угрожающей тенью. Он сгорал от желания прямо сейчас задушить этого невыносимого парня с его заскоками. Он действительно думал, что Чую всего лишь нужно подтолкнуть к тому, чтобы он начал играть. Конечно, пианист сделал это в не совсем мягкой форме, но все же это была небольшая попытка показать свою своеобразную доброжелательность. Но какая речь может быть о доброжелательности, если твоим собеседником являлся Чуя Накахара? — Хреновый из тебя помощник, — сквозь зубы процедил парень, окончательно вырываясь из хватки Осаму и потирая запястья. Слишком странный жест помощи — такими движениями юноша раньше скручивал руки тем, кто постоянно лез к нему в драку. Лучше уж остаться без такой помощи, чем потом без рук, а сила у Дазая, как бы не хотел признавать того Чуя, была неплоха. — Для того, чтобы начать играть, тебе надо хотя бы нащупать нужные клавиши, — Осаму хотелось рвать и метать. Ему казалось, что он говорил абсолютно элементарные вещи, которые понял бы даже младенец. Он сам был не в восторге от того, что по его лицу несколько раз ударила рука соседа — причём нельзя сказать, что слабо. Ему думалось, что он, наверное, опять поспешил с решением о заключении с коротышкой договора о помощи друг другу. Что-то никакой помощи от этого несносного парня Дазай не наблюдал. — Ты мне доверяешь?       Чуя для себе определил, что последняя фраза скумбрии — это самый идиотский и абсурдный вопрос, который он когда-либо слышал. Таких слов он ожидал услышать от кого угодно, но только не от пианиста. Вопросы о доверии от него — что-то из рамок вон выходящее, слишком необычно, чтобы быть правдой. Это было странно, но в тоже время настолько смешно, что Накахара не выдержал и засмеялся настолько громко, что Осаму даже вздрогнул от такой внезапности вперемешку с недоумением. Музыкант точно уверил себя в том, что его сосед имел не только проблемы со зрением, но и с головой.       Чуя признавал, что давно так не смеялся — этому парню удалось развеселить его до болей в боку. Утирая слезы от смеха, мальчишка оперся руками о скамейку и незаметно подрагивающим от веселья голосом ответил: — Доверять тебе — это последнее, что я сделаю в своей жизни, — говорить и слышать от Осаму о доверии было сродни чему-то несуществующему. Доверять такому человеку, как Дазай — небезопасно для жизни. Накахара даже несколько раз ощутил это на себе. Тот же совсем недавний случай, когда они поднимались в комнату — он уверен в том, что парень специально не говорил ему о некоторых ступеньках, чтобы посмеяться над его неуклюжестью. — С чего ты вообще взял, что мне нужна помощь? — Это не я сидел на протяжении пяти минут, глядя в пустоту, — язвительно проговорил пианист, нисколько не обидевшись ответом Чуи. Если бы они внезапно поменялись местами, то он бы тоже с подозрениями относился к любым попытками соседа ему помочь.       Слова, связанные с темой зрения, Накахара до сих пор не мог воспринимать легко — особенно, когда их говорил Осаму. Он как будто специально напоминал парню о его «особенности». Несмотря на то, что он сам уже признавал тот факт, что его зрение нельзя было восстановить, ему все равно было, не то чтобы неловко, а неприятно об этом говорить. А слова наподобие «видишь», «смотришь» и так далее ощущались так, будто тот, кто их произносил, — в его случае Дазай — просто издевался. Да, может, такая реакция была неправильной, но Чуя ничего не мог с собой поделать и реагировал на подобные фразы слишком бурно.       Пустота для парня была обычным серым пятном — это было единственное, что он мог видеть. Какие-то пятна были темнее, какие-то светлее, одни больше, а другие меньше, но кругом была одна сплошная серость. Накахара мог лишь представлять, как все вокруг выглядело. По рассказам Артура он более-менее мог придумать у себя в голове образ своего дома, но все остальное для него было абсолютной неизвестностью. Он мог только догадываться, как на самом деле выглядел кабинет Дазая, как и его дом в целом, как выглядели участки около домов, люди, насколько сильно сейчас пасмурно и много ли луж появилось от дождя. Это отнюдь не из приятных ощущений, когда перед тобой словно отключили свет и его включение уже никогда не наступит.       Чуя знал, что Осаму никогда не понять то, как он себя чувствовал — его блуждания в кромешной тьме будут вечными. Когда-нибудь юноша с этим свыкнется, но не сейчас. Поэтому собрав всю свою силу, Накахара коротким ударом бьёт музыканта по плечу, заставляя того ойкнуть от неожиданности и боли. — Следующий кулак полетит в лицо. — Просто скажи, в чем дело? — потирая ни в чем неповинное плечо, без давления и раздражённости проговорил Осаму. Кто бы мог подумать, что первое занятие по музыки превратится в урок по самообороне? И выигрывал в них явно не пианист с его синяками, которыми он был награждён от соседа. Откуда вообще в таком мелком комке возмущений есть столько силы? — Ты меня раздражаешь, — равнодушно пожав плечами, ответил Чуя, смотря сквозь фортепиано. В принципе, даже если бы он этого не сказал, такое отношение к соседу было бы весьма очевидно, но он не смог удержаться, чтобы не произнести это. — Ну почему из всех живущих на Земле моим учеником стал именно ты? — хватаясь за тёмные волнистые волосы, будто собираясь их вырвать, как можно мучительнее простонал Дазай. За что ему на голову упало такое наказание с именем Чуя Накахара? Парень был готов учить музыке кого угодно — будь то глухонемая старушка, от которой за милю пахло бы лекарствами, или пусть даже неугомонный маленький ребёнок, у которого энергии в раз десять больше, чем в те же самые годы у Осаму. Но как можно было чему-то научить этого несносного гнома, когда тот постоянно ворчал и огрызался? Музыкант думал, что ничто не могло быть хуже тех событий, произошедших с ним два года назад, но, видимо, могло. — Твой характер тоже не сахар, чтобы ты знал, — брезгливо сморщив нос, словно от неприятного запаха, пробубнил Чуя. Он не был виноват в том, что один болван решил поразвлечься погоней за выгодой — мальчишка лишь удивительным образом оказался участником этой дурацкой игры. Как он мог согласиться на такое? Будь проклят чёртов Дазай и его сладкие, завораживающие речи! Теперь, как бы не хотел Накахара, ему уже не отвязаться от их плана. Радовало одно — после всех этих мучений в компании Осаму и его «остроумных» колкостей, парень больше никогда не услышит о своём раздражающем соседе, разве что по телевизору и новостях Интернета — и то возможно. — Ты вообще собираешься следовать уговору? — пропустив замечание Чуи мимо ушей, все с таким же недовольным голосом спросил пианист. Согласиться участвовать в чем-либо, особенно если знаешь, что в конце тебя ждёт хорошая награда, — проще простого. Самым сложным являлось то, что нужно, не только лишь знать правила и условия сделки, но и соблюдать их. Все, чего Дазай добивался от юноши — это немного помощи и полного сотрудничества, но ни того, ни другого в действиях подростка он пока не наблюдал. Тот как будто специально противоречил этому на зло Осаму — такое не могло не злить. — Или твоя память настолько скоротечна, что ты уже обо всем забыл? — Учитывая то, что моим напарником являешься ты, выполнять уговор не так уж и легко, — съязвил Чуя, тяжело вздыхая.       В принципе Дазай не был ни в чем виноват. Да, его нахальное поведение выводило из себя, но в том, что Накахара не мог нормально сыграть на фортепиано, — хотя что уж там — даже прикоснуться к инструменту, вины его соседа не было. Сам парень постоянно себя накручивал, из раза в раз вспоминая то, что Хироцту отказался у него преподавать после его игры. Осаму же не было смысла отказываться от него, как от ученика, — этот договор был несомненно важен. Но на смены таким успокаивающим мыслям в голову все так же приходили те, которые подавляли в Чуе всю возросшую уверенность.       Такая запуганность мальчишки только от одного ощущения того, что музыкальный инструмент находится в комнате, могла продолжаться вечность — Чуя понимал это. Такую реакцию на некогда обожаемое фортепиано можно было назвать странной, но он предпочитал слово «неясный». Его поведение было неясно окружающим: ни Дазаю, который вовсе не знал о его проблемах и не интересовался ими; ни Артуру и Коё, которые всеми силами пытались ему хоть как-то помочь, но их слова не приводили к желаемому результату. Даже самому Накахаре не было ничего ясно — все было в прямом и переносном смыслах как в тумане. Он хотел бы попрощаться с ненавистными воспоминаниями, которые присосались к нему, будто пиявки, но всякий раз, когда он пытался это сделать, они словно впивались в кожу ещё сильнее, не желая прощаться. Эта беспомощность заставляла парня чувствовать себя слабым — он ничего не мог, было сложно, хотелось навсегда опустить руки и больше не мучиться, в жалких попытках найти дорогу к долгожданному свету. Но он знал, что должен себя пересилить, как бы не было страшно. Ему надо было побороть свои страхи и начать с того, что перекрывало ему кислород больше всего — страх перед музыкой. — Слушай, — неуверенно начал Чуя, прерывая образовавшуюся тишину. Это был первый раз, когда он почувствовал неловкость перед Дазаем. Он понимал, что правда облажался, но признавать это, так ещё и в лицо соседу-музыканту было ужасно стыдно. Накахара вообще никогда и не перед кем не признавал свою вину, даже перед Артуром, поэтому сказать об этом парню было очень не просто. — Мне нужно ещё немного времени, чтобы опять играть. Тогда я буду готов.       Осаму медленно повернул голову в сторону мальчишки и снова увидел тот самый взгляд, что и некоторое время назад, только теперь он не казался потерянным, а действительно был таким. Пианист с точностью мог это понять, даже несмотря на то, что глаза соседа практически ничего не могли выражать. Но они показались Дазаю настолько живыми, что он на секунду подумал, что все это время Чуя лишь притворялся слепым. Музыкант знал этот взгляд, полный безысходности и нескончаемой боли, — когда-то он точно такими же глазами стал смотреть на окружающий мир. Он скрывал все это под ложным огоньком, который был у него раньше, в надежде на то, что тот снова действительно появится. Но прошло уже два года, а былая искра оставалась такой же потухшей.       Осаму понятия не имел, какие метания и терзания могли быть на душе у Накахары, но теперь осознавал, что они точно были — такой взгляд ему не мог просто привидеться. Мальчишка сам бы ни за что не рассказал об этом, и пианист понимал почему, — он сделал бы точно так же. Дазай был не из тех людей, кто любил делиться проблемами — в этом они оказались похожи. Поэтому они должны помочь друг другу, не взирая на обоюдную неприязнь.       То чувство, которое испытал пианист к Чуе, было странным для него. Это была не жалость, с которой ему самому ни раз пришлось столкнуться, а скорее понимание. Парню показалось, что они с коротышкой похожи не только тем, что носят все переживания в себе.       От таких мыслей Осаму слегка передернуло — захотелось закурить. Поднявшись со скамейки, он взял пачку сигарет со стола, который находился рядом с фортепиано. Дазай достал из кармана светлых брюк зажигалку и, прежде чем зажечь сигарету, ответил Накахаре тихим голосом, смотря на того через плечо: — Тогда следующий урок состоится в выходные.