***
Разлагаясь в своей квартире уже целых три часа в одиночестве, три чайных кружки, около сотни страниц вчера начатой «Кэрри», прочитанных пустыми глазами, и ни одного сообщения от Тэхёна, Хосок чувствует, что медленно, но верно, летит прямо в черноту мерзкой апатии. В том смысле, что всё вокруг вдруг становится пиздец, как неважным: ни эти одиннадцать групп, из-за которых он приползал домой под ночь и порой просто не в состоянии даже был банально в душ сходить перед сном; ни ебучий Тэхён, который свалил к Чонгуку — парню с факультета вокала, на курс младше, умеющему, кажется, всё на свете и хорошему во всех отношениях: красивое тело, красивое лицо, красивый голос, вкусная еда, вкусный кофе, вкусный парфюм и член, да, наверняка тоже вкусный — возможно, когда Хосока попустит, он задаст Тэхёну едкий вопрос на тему того, чью сперму приятней глотать, но пока он уязвлён, обижен, разбит и растоптан, чувствует себя пиздецки задетым и самую малость хочет либо сдохнуть, либо нажраться — и чтоб Тэхён, которого он, мать его, любит, где-то там, на члене Чонгука икал сто часов, раздумывая, кто же такой его вспоминает. Боль тоже кочует в категорию «похер»: Хосок чувствует, как жжёт в глазах, но рыдать он не может, словно от шока — всё вокруг заторможено, в груди — пустота, даже сердечный ритм не чувствуется. А потому, когда он слышит, как кто-то вбивает код к его входной двери, ему тоже как-то плевать: едва ли это Тэхён, который решил забрать предметы для рисования — Хосок их в лучших традициях выставил в коридор подъезда в пакете, чтобы выбросить вечером, когда решит в одиночестве хорошо накидаться; для того, чтобы молча забрать их, не нужно вбивать никаких кодов и встречаться взглядом с тем, кого трахал три года, прикрываясь фразой «занимаюсь любовью», тоже не нужно. Но Хосок всё равно надеется где-то там, очень глубоко, что сейчас откроется дверь, а на пороге будет стоять его Тэтэ, виновато склонив свою темноволосую голову и бормочущий своё «хён, прости, я такой идиот». Но это не он. Тэхён бы не замер у него на пороге, а потом не прошёл бы до конца коридора в белых эйрмаксах, чтобы, скрестив руки на толстовке размера XL тёмно-синего цвета, привалиться плечом к стене, не сводя с него взгляд. Тэхён бы вообще не позволил себе не разуться, зная, как Хосок помешан на чистоте, а ещё в принципе не надел бы толстовку или рваные чёрные джинсы в обтяжку. В довершение, Тэхён будет повыше и не напоминает тощего мерзкого обозлённого гнома с бледно-зелёным цветом лица, но зато с мятной копной жёстких волос. И, конечно же, Тэхён не сказал бы ему: — И хули ты мне тут сидишь ноешь? — Технически, я ною у себя тут — это во-первых, — отложив книгу, Чон прикрывает глаза и откидывается светловолосым затылком на спинку дивана. — Во-вторых, я не ною. — Окей, но ты распространяешь вайбы нытика прямо сейчас. — Так вали домой, хён. Я не звал тебя, — да, возможно, Хосок действительно дерьмовый друг последнее время, но сейчас подобного отношения к его и без того искалеченной личности он не вытянет чисто физически. В смысле, наверное, нужно было попросить Намджуна приехать: перед тем хоть пореветь было бы даже не стыдно. А перед Юнги не поревёшь — Юнги за такое может и всечь. Он вообще достаточно прямолинеен в том, что чувствует или же нет: люди его часто не любят, а ещё чаще — негодуют, как «этот бесчувственный» может «писать такие раздирающие душу треки», но вот он, Мин Юнги, двадцать пять лет — тот самый хён, который, когда ты позволишь себе опустить руки или расклеиться, надерёт тебе задницу, а потом, в знак утешения, сделает это ещё раз, для профилактики. Они познакомились в тот самый день, когда Хосок пришёл сдавать экзамен по истории живописи, которая шла у них общим курсом без намёка на углубление, для сдачи досрочной сессии, а Юнги, учась на год старше — сдать долги, и так получилось, что им, сидящим друг за другом, попался в билете один и тот же Клод Моне. После того, как они вышли из аудитории, Мин сказал: — Я считаю, что это знак свыше: несмотря на то, что про тебя все говорят, что ты классный парень, я всегда считал и всё ещё считаю тебя говнюком. Поэтому пойдём выпьем кофе. — Зачем тебе пить кофе со мной, если, по твоему мнению, я говнюк? — вскинув брови, спросил Хосок. Он про Юнги, кстати, слышал только одно: всё то же «говнюк с композиторского», но почему-то всегда был уверен, что этот парень не так уж и плох. Возможно, уверенность эта была слишком оптимистична, потому что Юнги, ну, реально выглядит как полная мразота и ведёт себя так же: надутые губы, будто вечно обиженный, большие детские щёки, похуистичный взгляд глаз-щёлок и полное равнодушие на объективно симпатичном лице, но то, как он держит себя, выдаёт в нём, эм, мудака. Ну, вот прям мудак мудаком, как по учебнику. — Чтобы я укрепился во мнении, конечно, — ответил ему тогда хён, а Хосок внезапно заржал: настолько ясно прозвучал подтекст «ну очевидно же». И больше они не расставались по непонятной причине, а спустя уже несколько месяцев в жизнь Хосока ворвался Ким Тэхён с факультета живописи, и, страдая от сильного влечения к симпатичному первокурснику, в тот день, когда они столкнулись в пустом коридоре, Чон почему-то на стрессе выдал тому биографию Клода Моне. Тэхён рассмеялся, а потом сказал: — Все вокруг говорят, хён, что ты классный парень. Пойдём выпьем кофе? Хотя, знаешь, я ненавижу кофе, но ты можешь взять его себе, а я попью чай, ладно? И уже куда позже, лёжа после секса в постели Хосока, старший спросит Тэхёна, откуда у него такой опыт в варке охрененного кофе, если он его ненавидит, на что тот покраснеет, а потом ответит, что научился ради одного человека, который очень его любит, и, нет, он не о Юнги, если что. Блять, Тэхён. Снова. Всегда Тэхён, кажется. — Я хочу тебе сказать, — произносит тем временем Юнги, не просто полностью игнорируя предложение лучшего друга свалить, но и, разуваясь, проходя в кухонную зону небольшой комнаты, которая включает себя и уютную яркую гостиную, — что вижу только единственный минус в том, что этот альфонс наконец-то свалил, — продолжает, уже открывая нужный шкафчик, — это то, что ты, в отличие от него, варишь совершенно отвратительный кофе, а самому себе мне варить его сейчас неебически лень. — Ага, — апатично произносит Хосок, глядя в одну точку на стене и не видя, что Юнги застывает с ещё закрытой новой пачкой зёрен, глядя на него, вскинув тёмную бровь. — Возможно, пиком его карьеры будет карьера бариста, — замечает хён, внимательно изучая чужое лицо. — Это не так уж и плохо, если подумать, в том смысле, что сейчас, возможно, я немного навожу на него порчу из-за того, что ты тут сидишь такой. — Ага. — Что-то вроде «Колдуй баба, колдуй дед, колдуй серенький медведь, пусть Ким Тэхён, бросивший Чон Хосока ради новой пиписьки, никогда не сможет получать зарплату больше ста тысяч вон в месяц». — Ага. — И никаких чаевых. — Ага, — хён, вскинув вторую бровь, задумчиво трёт подбородок рукой со всё ещё зажатой пачкой с кофейными зёрнами, а потом всё же просто вздыхает, чтобы выдать: — London is a capital of Great Britain, а хлоропласты содержат хлорофилл. Хосок, синие шторы в стихотворениях Пушкина символизируют грусть? — Ага. — Да отомри уже, ёб твою мать! — и Хосок вздрагивает, когда пущенная в него пачка попадает прямо в лицо и падает на колени, а потом переводит взгляд на Юнги: хён снова абсолютно спокоен, стоит, скрестив на груди свои тощие руки. — Я перенёс запись с Аю ради тебя, долбоёб, цени мою заботу, а не сиди, словно протухший ролл, упиваясь отчаянием. Мир, блять, не остановился, политическая система не рухнула, пандемия чумы не скосила большую часть населения земного шара! От тебя просто ушёл парень, который так же просто сосал твои деньги, пока ты упахивался на работе! Тут не грустить надо, а танцевать макарену! — Как ты вообще узнал? — апатично интересуется Чон, не менее апатично разглядывая лицо хёна, которое в этот момент пронзила гримаса настоящего злодея из диснеевских мультиков: ещё немного — и в квартире Хосока появится корейская версия главного визиря султана Аграбы по имени Джафар*, ну, или хотя бы одной из гиен**, потому что для Джафара Юнги явно ростом не вышел. — Он мне позвонил, — сообщает Мин с гордостью. — Сказал, что вы расстались по его инициативе и что, скорее всего, тебе сейчас нужна моя поддержка, потому что я действительно плох в этом. Я, кстати, сказал ему всё, что думаю о нём и о его настенной живописи, а потом, возможно, немного проклял, — и у Юнги такой самодовольный вид становится на этом моменте, что Хосок не удерживается от того, чтобы улыбнуться, пусть болезненно и едва-едва — самыми кончиками губ. — И как же ты его проклял? — Пожелал, чтобы у этого его Чонгука уменьшилась писька до размера канцелярской кнопки, а что? — и Хосок прыскает от смеха, потому что, блять, Юнги действительно настолько плох в поддержке и вытирании соплей, что проще сдаться и принять все попытки: — А ещё я не поленился и сходил выбросил всё его рисовальное говно, которое ты оставил у входной двери. Если надо, пусть копается в мусоре, может быть, чувак в уборочной машине в этот момент примет его за один из мешков и отвезёт на утилизацию. — Хён, нельзя желать людям смерти. Особенно таким извращённым способом. — Нельзя в «Temple run»*** добежать до финиша, а всё остальное — вполне себе. Верни мне кофе, мерзкий отвратительный нытик, я попью его и поедем. — Куда? — На мою запись с Аю, разумеется, — чертыхаясь, отвечает Юнги. — Неужели ты думаешь, что я просру эту возможность? Земля вызывает Хосока: мне всего лишь двадцать пять лет, а я уже продюсирую треки для одной из ведущих певиц страны. Я не собираюсь лишаться своих денег только потому, что ты неожиданно решил внепланово пострадать по хуесосу, который обкатывал твой член на протяжении трёх лет.***
Сидя на стуле на колёсиках в звукозаписывающей студии с пластиковым стаканчиком кофе в руках, Хосок понимает две простых истины: 1. Аю охрененная певица; 2. Юнги как продюсер всё равно лучше в тысячу раз. В том смысле, что он всегда знал, что его хён, не побояться бы этого слова, ёбаный гений, который просрал красный диплом лишь из-за того, что просыпал все пары («Я сова и я не собираюсь идти на поводу у грёбанных жаворонков, которые захватили этот мир. Какого чёрта я должен приходить к восьми тридцати, если я ложусь только в пять?»), забивал болт на общеобразовательные предметы («Если мне похуй на живопись и её историю, то мне похуй на живопись и её историю. Я шёл на композиторский, а не на художника.») и бесконечно спорил с преподавателями («Блять, ну если септаккорд в конце звучит здесь лучше и делает звук насыщеннее, на каком основании я должен оставлять голую септиму? Она звучит отвратительно, а Ли-ним говорит, что это слишком сложно будет исполнить в плане аккомпанемента, я для него шутка?»). К последнему — Хосок хорошо помнит тот день, когда Юнги повздорил с преподавателем, который был уверен, что в контексте общего фона это будет невозможно быстро и чётко сыграть, чем разозлил хёна настолько, что тот рявкнул: «Дайте мне фортепиано и я сыграю». И сыграл. Но за защиту работы получил три. За длинный язык. И пошёл сраться к декану, тыкая носом в «неумение Ли-нима признавать свои ошибки» и «смешение личного отношения к группе лиц и оценки индивидуальных возможностей обучающихся». Конфликт у Ли-нима был только с Юнги, а не с «группой лиц», но, возможно, хён подразумевал себя и свои заёбы, которые уже стали как родные, под этим словосочетанием, чёрт его знает. Но Юнги получил свой высший балл. Однако красный диплом всё равно был им проёбан, потому что он чёртов горделивый конфликтный говнюк с характером ворчливого деда. Но сейчас, сидя рядом с ним в студии, Хосок понимает: каким бы говном хён всё-таки ни был, он... не боялся выйти за рамки. Никогда не боялся не вписаться в стандарты и нормы, всегда экспериментировал в музыке, отдавался ей целиком ровно настолько, что забывал про сон и еду, а потом приходил к своему лучшему другу с неизменным «Послушаешь?». Если вдуматься, то Хосок, полностью растворившийся в Тэхёне, эти годы реально был дерьмовым другом, потому что иногда пропадал на целые месяцы, сначала уёбываясь на учёбе, а после — работе, а потом упиваясь своими чувствами, и всегда объявлялся только после хмурого «Послушаешь?» в трубке. Если вдуматься ещё покрепче, то Юнги, который ровно так же, как и Хосок уёбывался в написании музыки, а потом упивался своими чувствами к ней, никогда про него не забывал: скорее, просто давал от себя отдохнуть, пусть они ни разу не говорили об этом. И только сейчас Чон понимает: он правда был ублюдком по отношению к своему самому близкому человеку, человеку, который ни разу не сказал ему о том, что, ну... ему его не хватает. Ни разу не поставил в упрёк факт того, что с появлением в их жизни Тэхёна Хосок реально забил на их дружбу, чего нельзя было делать. И всё равно сейчас остался на его стороне. Привёл в студию, дал повод развеяться, позволяя наблюдать за собой в работе — и это пиздец интересно, слушать, как они обсуждают те или иные моменты, согласовывая звучание и на ходу делая правки по музыке: так, чтобы песня была только для Аю. — Я хочу написать её так, чтобы никто лучше тебя не мог её спеть. Я надеюсь, ты понимаешь, — говорит Юнги, сидя в больших студийных наушниках, прямо в микрофон — так, чтобы она, там, за стеклом, его всё же услышала. Певица кивает и показывает ему большой палец в ответ. — Отлично, тогда давай прогоним припев ещё раз: на словах «ярче, чем солнце» ты сейчас сможешь пойти вразрез и спеть на октаву выше, чтобы я сделал тебе объёмный и внушительный бэк, или тебе нужно ехать? Нет? Окей, тогда пишем. — Ты к ней на «ты»? — интересуется негромко Хосок, когда Аю, поклонившись каждому из них и благодаря за проделанную сегодня работу, выходит за дверь вместе с менеджером: на сегодня работа закончена и они договорились встретиться через два дня ещё раз. — Это уже мой второй трек для неё, и с первым она получила награду «Лучшая песня года» на последней Melon Music Awards, — пожимает Юнги плечами так, будто это вообще ничего не значит. — Она даже звала меня в норебан**** отметить это событие, но я случайно рассмеялся ей в лицо, однако она, впрочем, тоже посмеялась над нелепостью этой ситуации. После этого со мной связались ребята из YG и SM и предложили работать с ними, но я отказался. — Но почему? — захлопав глазами, ошалело интересуется Чон. — Это же... — Это значило бы затеряться среди кучки других продюсеров — раз, — спокойно отвечает хён, делая глоток кофе из стаканчика Хосока. — Проплаченных дядек в абсурдных брендовых кепочках и с кучей моделек на членах, которые очень хотят, чтобы их показывали по телевизору. И оказаться связанным по рукам и ногам кучей контрактов — два. Поэтому я выбрал BigHit: их условия подходят мне полностью. Имею в виду, что у них пока нет такого огромного веса, как у SM и YG, и денег я получаю куда меньше, но меня там ценят как талантливого музыкального продюсера, пусть я ещё и сопливый, и никто не пытается выжить меня из индустрии только потому, что я пишу не односложный бит и песни по типу «копировать-вставить», которые потребляет основная масса народа. Ничего не имею против этих агенств: они реально крутые ребята и делают охуительный бизнес, но мне не нравится этот пресный контент. Аю не нравится тоже: поэтому она и обратилась ко мне за помощью снова. И, как оказалось, нестандартный подход людям нравится тоже. Это приятно. — Контракт позволяет тебе записывать треки со сторонними исполнителями? Я удивлён. — Я же говорю: поэтому я и выбрал BigHit. Это взаимная выручка: я приношу им копеечку со стороны, а все вокруг знают меня как «тот чувак из BigHit». Я пишу музыку, да, но я делаю это от имени лейбла. Я давно прошёл стажировку и официально устроен. Кстати, из ништяков: у меня нет нормированного рабочего дня. Имею в виду, что они к этому вопросу подходят, как адекватные люди: не нужно сидеть в студии агенства и постоянно терпеть нытьё айдолов о том, какой я хуёвый и делаю их исполнение сложным. Я в основном работаю из дома в своём режиме и приезжаю только по предварительной договорённости с менеджерами, так, чтобы не ломать график ни себе, ни исполнителям. — Ты не говорил мне об этом... — растеряно тянет Хосок, чувствуя себя... отвратительно. В жизни Юнги произошло так много событий, которые прошли мимо него, его лучший друг, оказывается действительно крутой композитор, а он даже не знал. Типа, пока хён был тем самым Мин Юнги, Хосок всё ещё оставался... просто Хосоком из «Alive Dance studio», да, на Каннам-гу, но одним из многих других. И, чёрт возьми, нет, это не зависть: у них двоих абсолютно разные дороги, и Хосок сам выбрал путь не очень высокой, но стабильной зарплаты и скромную карьеру хореографа среднего класса вместо того, чтобы рисково блистать на конкурсах разного уровня, найдя себе тренера, жертвуя постоянными разъездами и нестабильными денежными выигрышами в пользу того, чтобы постоянно быть рядом с Тэхёном, но... Но Юнги не говорил. А теперь сидит здесь в своих джинсах и синей худи размера XL в тишине студии, около целой панели с настоящей горой кнопок и пультов, и смотрит на него с непонятными чувствами в карих глазах, чтобы плечами пожать и, странно хмыкнув, ответить только лишь: — А ты и не спрашивал. Хосок прикрывает глаза, чувствуя, как второе за день потрясающее сознание понимание даёт ему очередную пощёчину. Он действительно был самым дерьмовым другом последние три, сука, года. ...— Я хочу загладить вину перед тобой, — произносит Чон неожиданно, заставляя Юнги вскинуть брови и посмотреть на него снизу вверх: ему не привыкать к тому, что этот говнюк несколько выше, как и не привыкать к бесконечным подколкам относительно роста, но что-то в интонации Хосока заставляет его неожиданно вслушаться. Не то, чтобы Юнги никогда не слушал Хосока последние несколько лет. Всего, целиком, полностью — слушал всегда, обо всём, будь то истории с работы в танцевальной студии или же жалоба на очередную ссору с Тэхёном, отношение к которому Мин всегда прятал глубоко-глубоко, прикрывая беззлобными издёвками и бесконечной чередой подъёбов парня Хосока в надежде, что правда никогда не откроется. Юнги ненавидит Тэхёна. Так сильно, насколько человек может ненавидеть другого, стараясь не желать ему самого мерзкого в жизни, но лишь потому, что верит в блядскую карму, которая, впрочем, и без того над ним уже посмеялась. Вы когда-нибудь испытывали чувство невероятнейшей боли от факта того, что любовь всей вашей жизни, которой вы так и не успели открыться, исчезает с горизонта всего вашего существования, потому что «это Тэхён», потому что «блин, хён, я люблю его так сильно, ты знаешь» и потому что «мне кажется, у нас всё серьёзно», а ещё «я предложил ему съехаться и он согласился, хён, представляешь?». Типа, меньше всего на свете Юнги хотел бы, чтобы Хосок испытывал невероятное чувство невроза лишь от того, что его чёртов хён случайно оказался въёбанным в его улыбку по самые уши. И не только в улыбку, на самом-то деле: типа, весь Хосок для его дурацкого хёна был чем-то вроде... жестокого возмездия за то, каким мудаком он когда-либо был. Это была, чёрт, не та любовь, которой он мог бы гордиться. Она бы разрушила всё, он уверен в этом, потому что ни разу ни словом, ни делом Хосок не обмолвился, что хён ему импонирует как-то иначе, чем друг, и это заставляет и по сей день тонуть в собственной, сука, неправильности. Юнги правда старается быть для него самым хорошим другом, но характер у него — дрянь, как бы он над собой ни работал. Ведь, будь иначе, Хосок бы давно... обратил внимание? Почувствовал что-то в ответ? Он точно не знает, а потому просто, наверное, свыкся с ощущением того, что он, блять, лицемер, который не умеет дружить здраво, без примесей, раз за разом загоняя себя в один и тот же угол: если бы не было этого, дружил бы он с младшим так же... весомо? Не окажись Тэхёна внезапно, попытался бы он обратить чужое внимание в том самом смысле? А если бы это было ошибкой, то как было бы с дружбой? Юнги не знал. И не знает. А ещё — всё это время был уверен, что не узнает, блять, никогда, а потом случилось то, что случилось. Тэхён за эти три года звонил лучшему другу своего бойфренда раз пять: пару раз — узнать, что Хосок хотел бы получить на свой день рождения, пару раз — узнать, чего хотел бы сам Юнги, и один — в самом начале — хотел узнать, не с ним ли Хосок. Между ними не было того самого тепла, которого Чон так отчаянно пытался им навязать, потому что Тэхён всегда чувствовал людей лучше, чем его парень, а Юнги всегда был достаточно прост на эмоции, и первая тайная стычка между ними двумя произошла ещё на задворках их отношений, кажется, в канун их первого совместного с Хосоком Нового года — Тэхён приехал к нему без предупреждения, а потом, стоило Юнги открыть ему дверь, с порога сказал: — Ты не заберёшь его у меня. Он мой, хён, ты понял? Я люблю его и никогда не предам. Это было... больно, блять, охуительно больно, вот, как это было, а этот пиздюк смотрел на него сверху вниз с вызовом в карих глазах и напряжение между ними двумя достигло той самой точки, когда разряды ощущались почти что физически. Но из них двоих кто-то должен был быть немного мудрее, ведь так? Типа, если бы Мин молча разбил этому парню лицо прямо в ту же минуту, разве Хосок это одобрил бы? — Тебе девятнадцать, — спокойно ответил тогда просто Юнги. — Не стоит бросаться такими словами. В этом возрасте всё неоднозначно, знаешь ли. — А тебе двадцать два, — не задумываясь, ответил Тэхён. — И я повторюсь: Хосок-хён мой парень. Ты его лучший друг, так? Вот и оставайся с ним в качестве лучшего друга или не оставайся вообще, потому что я не потерплю конкуренции. — Что ты несёшь, чёрт возьми? Я не претендую: он видит только тебя, а какое тебе дело до того, что чувствую я? — и в этот момент Юнги это заметил, чтоб, вскинув бровь, хмыкнуть: — А ты реально боишься, что Хосок променяет тебя на меня. Зачем тогда с ним встречаешься, если не уверен в его чувствах к тебе? — Я поэтому и пришёл, на самом-то деле. Я не могу говорить тебе держаться подальше, потому что это абсурд. Но я могу сказать тебе вот, что: все мы знаем, какой он человек. Имею в виду, ты прекрасно понимаешь, что он влюблён в меня по уши, и у тебя нет ни шанса сейчас. Но может появиться попозже, ведь так? — Предположим? Но я не уверен, что это действительно может быть даже параллельной реальностью: Хосок, который отвечает мне взаимностью? Звучит, как бред сумасшедшего. — Возможно. Но я хочу, чтоб ты знал: если ты хоть попробуешь переступить черту дружбы с ним, то я немедленно ему расскажу то, что ты так тщательно пытаешься скрыть. Ты меня понял? И на этом моменте, возможно, Юнги с размаху дал Тэхёну в ебало. А потом, когда тот, охнув, согнулся и схватился за разбитый нос, позволил себе напоследок унизиться, потому что сказал: — Знаешь, в чём разница между мной и тобой, а, Тэхён? Я ни за что в своей жизни не причиню боль Хосоку, даже если это будет идти вразрез с тем, что я реально хочу. А ты, мелкий ублюдок, готов провернуть в его спине нож, чтобы удовлетворить свой эгоизм. И закрыл дверь. А когда Хосок позвонил ему часа через три, то, блять, вздрогнул, потому что был стопроцентно уверен, что пиздюк всё-таки что-то, да спизданул: он помнит то ощущение животного ужаса и свои похолодевшие руки. Но трубку всё-таки взял. И, блять, выдохнул. — Прикинь, хён, Тэхён такой неловкий! Скажи мне, как можно было споткнуться на лестнице и пропахать носом ступеньки? А ведь он был даже не пьян! В тот момент было больно, да. Но всё-таки отпустило — возможно, пока что, хуй его знает, потому что Ким знатно посадил его на очко на долгое время своими словами: расскажет же, если захочет. А Юнги окажется в заднице: и с дружбой, и со своими блядскими чувствами, которые не проходят уже чертовски давно, хотя в их самом начале он робко надеялся, что в итоге попустит. — Не знаю, Хоби-я. Но ты же и таким его будешь любить? — и улыбнулся собственной спальне, услышав заливистый смех по ту сторону провода: — Ну, конечно, хён, буду! Что за вопросы! — Вину? — в режиме реального времени Юнги только и может, что хлопать глазами, чувствуя себя отвратительно от факта того, что Тэхёна в их жизнях нет, а он отсосно надеется, что больше не будет. Нахуй Тэхёна, нахуй его отношение, нахуй его вообще из этой вселенной, потому что люди с амбициями из категории «Мне все должны, а я посижу, подожду» и с большим облаком сахарной ваты вместо мозгов им не нужны. Пожалуйста, не нужны: Мин уже дошёл до той крайней точки, когда плевать, что не он — просто хоть кто-то, кто Хосока с его лучезарной улыбкой оценит по достоинству так же, как он это сделал в своё, сука, время. — За то, что я был дерьмовым другом последние... года три? — Хосок ухмыляется очень невесело, а потом морщится, словно от боли: Юнги в этом никогда не признается, но, возможно, всё, что он когда-либо делал, было результатом желания доказать себе то, что он чего-то, да стоит. В том смысле, что Хосок этого не заметил когда-то — и это нормально, он был не обязан, но, несмотря на мозговитый подход к ситуации, Мин всё же терзал себя кучей сомнений: не такой? бракованный? хорош, но недостаточно? а что нужно сделать, чтобы было как надо? За это мелкому, конечно, спасибо: так, как он начал ебашить, подстёгиваемый внутренней болью неразделённой любви, он бы, наверное, никогда бы не смог. А теперь ему всего двадцать пять, а у него — удобная работа, две записи с Аю и по графику встречи с Тэмином, G-dragon и даже, блять, PSY с целью обуждения совместных проектов. Шихёк-ним говорит, что он самородок, но Юнги не звездится ни разу. Ведь Хосоку всё ещё было... плевать на все его достижения. Ровно настолько, что он узнал о них только сегодня — и это тоже нормально, потому что Юнги ему не рассказывал, пусть даже и был уязвлён фактом того, что Чон, ну... Не спрашивал? — Разве не мне нужно перед тобой извиниться? — остановившись посреди тротуара, произносит Мин после неловкой заминки. Хосок смотрит на него, а в глазах — боль концентрированная, ей-богу, ещё немного — и выпилится, и руки дрожат, пальцы заломаны в призыве о помощи. — За что, хён? — Ну, — и Юнги хмыкает с долей неловкости. — Как минимум за то, что я вломился в твою квартиру без спроса, кинул в тебя пачкой с кофейными зёрнами, а потом утащил заниматься своими делами вместо того, чтобы дать тебе возможность вволю страдать? — Хосок снова смеётся, пусть даже невесело: он улыбается и сегодня этого Юнги достаточно: пока эти охуенные тонкие губы растянуты, есть надежда на то, что младший будет в порядке. Он давно уж забыл тот момент, когда хосоково «в порядке» приравнялось к его собственному «тогда я сегодня счастливый». Возможно, это будет больно звучать, но Юнги правда будет счастливым, пока Хосок просто в порядке — а от его односложного «счастлив» жизнь заиграет яркими красками. — Хён, ты невозможен. С тобой реально иногда пиздец, как сложно даже просто словом обмолвиться! — Ты говоришь как наши преподы из универа, заканчивай, — шутливо обижается Мин, а Хосок смеётся уже намного громче — и его улыбка так заразительна, что начинает улыбаться сам Юнги. Потом, правда, хмурится, задумчиво потирая подбородок рукой, чтобы сказать: — Идея. — Мне уже страшно. Твои идеи всегда ебанутые. — Как ты смеешь, а?! — и снова хоронит в груди грёбанный трепет при звуках этого смеха. — Я знаю тебя пиздец хорошо для того, чтобы знать, что от твоих идей редко есть польза здоровью... — и, замерев, отводит глаза, чтобы негромко, но бросить: — Вернее, я хотел сказать, знал. Я знал тебя пиздец хорошо для того, чтобы... ну, ты понял, короче. Больно. Больно пиздец. Возможно, когда-нибудь Юнги скажет ему, что молчал лишь потому, что не хотел быть пятым колесом, преградой и по списку далее вниз: его наличие в жизни Хосока на постоянной основе означало нервозность Тэхёна, а нервозность Тэхёна влекла за собой не сколько страх Юнги быть раскрытым, сколько... проблемы всё у того же Хосока, потому что никому не понравятся истерики второй половинки, высосанные из абсурдных причин. Так Мин думал всё это время. Но теперь Тэхёна здесь нет. Но есть они двое: стоят посреди тротуара в блядских пальто, и мешают прохожим. — Моя идея дополнилась только что, — с мягкостью произносит Юнги. — Ну, рассказывай уж. — Мы с тобой поиграем в игру. — Игру? — Игру, да. Называется она «Десять правил для прихода Чон Хосока в сознание». Это глупо, по-детски и наверняка ни хрена тебе не поможет, но мне хочется верить, что да. Каждую неделю ты будешь получать по правилу от меня и всю неделю будешь их придерживаться. Соответственно, в первую неделю будет одно правило жизни, которое ты должен будешь соблюдать, на вторую неделю к первому добавится ещё и второе, и так далее. Что ты думаешь об этом? — Звучит действительно как блядский абсурд, — тянет Хосок неуверенно. — Зато это тебя отвлечёт, — заверяет Юнги. — А какой выигрыш? — Если ты всю неделю безропотно будешь придерживаться тех установок, которые я тебе задам, я буду рассказывать по нескольку фактов из своей жизни, которые ты пропустил, — морщит нос Юнги. — И ты перестанешь быть дерьмовым другом. Идёт? — А как ты поймёшь, что я действительно делаю то, что ты мне говоришь, а не обманываю или юлю? Юнги задумывается. Но лишь на секунду, а потом дарит Хосоку одну из самых ярких улыбок, что есть у него в арсенале: — Я верю тебе, Хоби-я. Ты самый близкий мне человек, я открыт для тебя... — почти. — ...полностью. И я хочу, чтобы ты был таким же открытым в ответ. По рукам? Хосок колеблется. Но тоже — с секунду. — По рукам. Ты улыбаешься слишком очаровательно, чтобы я тебе отказал. — Признай, что ты сходишь по мне с ума, а? Да ты влюблён в меня, Чон Хосок! — Чёрт! — и младший изображает ужас на красивом лице. — Ты раскрыл меня, хён! — Ты всегда был дерьмовым актёром, — и они снова смеются, где Хосок — искренне, а Юнги — вновь пряча свои настоящие чувства. Больно. Больно пиздец.***
— Правило первое: ты не должен предаваться апатии, читая Стивена Кинга, и брать отгулы, ясно? — это Юнги говорит ему, сидя рядом на лавочке без страха отморозить придатки, и Хосок вздрагивает: чёрт, он действительно для хёна грёбанная открытая книга, потому что как иначе тот понял, что Хосок собирался сделать ещё минуту назад? — Что тебе сделал Стивен-хён? — и сам опять улыбается, когда Юнги смеётся на такое обращение. Он тёплый: действительно тёплый, обволакивающий своим нестандартным подходом к проблемам — сидя рядом с Юнги Хосок сейчас чувствует, что, возможно, действительно справится с тем, что на него навалилось сегодня, но совсем не уверен, что этот оптимистический настрой не исчезнет сразу же, как только он переступит порог той квартиры, где он жил с Тэхёном весь последний год, деля и совместный быт, и прочие хлопоты, которые его сопровождают в процессе. — Мне? Ничего, — и, протянув руку, хён ерошит чужие светлые волосы, тепло улыбаясь. — Но тебя затворничество вгонит в тоску, Хоби-я. Поэтому, да: никаких отгулов. Отвлекайся на людей вокруг тебя, не оставайся один. Если хочешь, можешь приезжать ко мне после смен и иногда оставаться. — Правда? — выдохнув, произносит Хосок, глядя во все глаза на этого невыносимого парня: парня, который, он точно знает, ненавидит, когда вторгаются в его личное пространство ровно настолько, что никогда не остаётся на ночь и к себе не зовёт — ни разу за все годы их дружбы этого не было. А теперь, вот, пожалуйста — и этот брюзга, чертыхнувшись, лицо отворачивает в тот самый момент, когда Чон бросается его обнимать и тянется губами к детской пухленькой щёчке, чтобы запечатлеть на ней самый отвратительный и влажный чмок в мире. — Ёбнулся? — Нет, просто обожаю тебя, — смеясь, Хосок сжимает хёна в объятиях ещё чуть сильнее, а потому — чувствует, как тот крупно вздрагивает сразу после этих слов. — Блять, вот дерьмо. — А?.. — Мы сидим на грёбанной лавке в конце октября. Ты уже начал дрожать! — лицо Юнги вытягивается в этот момент, а потом неожиданно становится мягче, словно тот ждал удара, а его внезапно погладили: — Да, точно. Думаю, ты прав. Надо вставать, а то у меня из-за тебя никогда не будет детей! — Хён, ты ненавидишь детей. — От них слишком шумно, ты прав. Но это не значит, что я их ненавижу! — Хён, ты гей. Твой будущий парень не родит тебе наследника великой династии Мин, — и ржёт, когда получает тычок в плечо кулаком на столь годный подъёб: — Ты звучишь как гомофоб! — Я прожил с парнем год, и ещё два года до этого занимался с ним сексом два-три раза в неделю! Если здесь есть гомофобы, то это уж точно не я! Кстати, хён... — Что? — А как у тебя обстоят дела с сексом? — и, наверное, зря Юнги в этот момент делает глоток уже подостывшего чая, который они взяли на вынос в кафе: он громко давится, а потом, хорошенько откашливаясь, смотрит на Хосока изо всех сил своих маленьких злых глазок: — Чё?.. — Не в том смысле, хён, я не хочу с тобой спать! Просто интересно, — и вскидывает брови на чужую кривую ухмылку: — Я скажу тебе... — Давай... — тихонечко. — ...как только ты соблюдёшь первое правило, — и широко улыбается. — Ты такой говнюк, хён! — Тебе об этом в универе все говорили, ты прекрасно знал, на что шёл, так что теперь огребай! ...Первая ночь... идёт тяжело: Хосок не может найти себе места на большой двуспальной кровати, рискуя не выспаться к очередному рабочему дню, но ощущение пустоты что внутри, что вокруг, топит его с головой. Он слишком привык, что рядом с ним спит Тэхён. Он слишком привык, что рядом с его вещами есть вещи Тэхёна. Даже отсутствие второй зубной щётки в стаканчике около раковины в ванной словно бьёт по лицу, но он старается, правда старается: это лишь только первая ночь, дальше будет немного полегче — он вымотается, ему будет не до страданий, потому что завтра предстоит вести целых пять групп по полтора часа каждая, с одним только перерывом на час в середине рабочего дня, а потом, может быть, он съездит к Юнги, чтобы у него на ночь остаться и не быть одному, прикрывшись чем-то вроде «От твоей квартиры ближе до студии», потому что действительно так. А пока... нужно только лишь пережить эту ночь. Он не будет рыдать, он привыкнет, ясно вам, блять, благодаря немой поддержке своего хёна восстанет из пепла, словно грёбанный феникс, и будет жить счастливо... suga: и почему ты не спишь hsk: как ты это сделал suga: сделал что hsk: узнал, что я не сплю я об этом suga: вот черт suga: я думал о том, что под вопросом «как ты это сделал» ты скрываешь свое «как ты заставил меня влюбиться в себя только за один день» suga: я уже приготовил целую речь о своей неотразимости hsk: ты НЕ неотразимый, хен hsk: если честно, ты похож на злого младенца suga: я блокирую тебя suga: мне не нужны друзья, которые самоутверждаются засчет других, понял? 슙슙 hsk: ты такой зануда suga: ты такой ребенок hsk: но даже такого меня ты до глубины души обожаешь, не так ли, а, юнги-я? Юнги долго молчит, и Хосок начинает чувствовать, что сказал что-то не то, а потому начинает отвратительно нервничать, даже готовится написать новое сообщение в духе «забудь» или же «извини», но новое сообщение приходит раньше, чем он успевает набрать хоть один символ suga: да suga я обожаю тебя до глубины души suga: иначе стал бы я возиться с таким говнюком! hsk: кто из нас еще говнюк! suga: ты у меня есть целых два пруфа hsk: ? suga: ты говнюк, потому что: а) все еще не спишь б) не даешь мне работать hsk: ты мог бы игнорировать меня, если бы хотел, знаешь ли! suga: ты знаешь, что я НЕ могу игнорировать ТЕБЯ hsk: ? hsk: почему? suga: ложись спать, хосок тебе реально нужно отдохнуть не вынуждай меня приезжать, чтобы вырубить тебя ударом по голове hsk: заставить меня устать можно и другим, более интересным способом, знаешь ли И только отправив сообщение, Хосок замирает, потрясённо глядя в экран. Это, что... флирт? Он реально заигрался настолько, что флиртует с Юнги прямо сейчас, будто на секунду забыв, что у него, по мелочи, охуеть, какая личная драма? suga: ты, что, флиртуешь со мной? hsk: мог бы притвориться, что не заметил, если тебе это не нравится suga: ты намекнул на то, чтобы я приехал и ТРАХНУЛ тебя, чон хосок? hsk: кто кого бы трахнул, знаешь ли! suga: ... hsk: ...гипотетически suga: спокойной ночи, хосок hsk: да действительно ...Соблюсти первое правило оказалось очень легко. В том смысле, что, окунувшись в рутину танцевальной студии и взаимодействуя с огромным количеством людей разного возраста несколько часов подряд, Хосок чувствует себя до приятного вымотанным и, моргнув, оказывается уже в трёх часах дня, как раз во время своего перерыва. Плотно есть смысла нет: перекусывая лёгким салатом и запивая тот смузи без сахара, он скроллит ленту в инстаграме и... замирает, разглядывая совместное фото Тэхёна с Чонгуком в профиле первого (откуда все совместные фотографии с Хосоком были удалены уже через час, да, он проверил, его нельзя осуждать). Целуются. Классно. Прикольно, наверное, целоваться с Тэхёном. Впрочем, утонуть в бездне отчаяния ему не дают. Телефон в руке начинает вибрировать, демонстрируя на экране их фотку с Юнги: её сделал Намджун, наверное, года два назад, и это была снова зима, причём, очень холодная, и на фотке они оба похожи на жирненьких пингвинов в своих безразмерных пуховиках — хосоковом жёлтом и чёрном у Юнги. В тот день хён сказал, что Чон по цвету и формам похож на канарейку, которая живёт у крайне доброй бабули, и Хосок мстительно толкнул его в сугроб, неистово угарая с того, как торчат вверх и дрыгаются тощие ножки в чёрных зимних ботинках. Ладно, возможно, они оба смеялись. В смысле, и Хосок, и Намджун, потому что Юнги матерился во всю мощь своих пронизанных ненавистью к окружающим лёгких и требовал, чтобы его поставили правильно, потому что сам из этого сугроба выбраться он ни за что не сможет, умрёт насмерть (так и сказал) и будет злым духом приходить днём к Намджуну и воровать из холодильника пиво, а к Хосоку будет врываться по ночам и читать специальный заговор всех духов, от которого его член почернеет, скукожится и не сможет больше трахать Тэхёна никогда в своей жизни. И в следующей, если таковая имеется. В общем, да, фотка действительно милая: Юнги мокрый, злой, как собака, зарылся в шарф своим носом-кнопкой, а Хосок изо всех сил его обнимает, чтобы не дулся так откровенно. — Я запрещаю тебе смотреть на фотки Тэхёна и Чонгука в инстаграме, — сообщает трубка уже через секунду. — Ты снова это делаешь, хён, — буднично сообщает Хосок. — Что именно? — Чувствуешь меня. — Это моя работа. — Неправда. Твоя работа — это писать крутые треки для крутых знаменитостей, а не чувствовать, что делает неприметный серый хореограф. — Окей, твоя правда. Тогда я скажу так: чувствовать тебя — это часть меня. — Звучит романтично. — Должно было быть обречённым. Ты ведь от меня не отцепишься больше. — Не-а, — и Хосок снова чувствует, как улыбается. — Не после того, как осознал, что три последних года ходил с грязной жопой. — Не понял. — Она была в говне, хён, — вздыхает Хосок. — Я об этом. — Никогда не устану узнавать о тебе что-то новое! — бойко сообщает Юнги с того конца провода и начинает ужасно и отвратительно ржать. — Ты понял, о чём я! — Совсем нет! — Хён! — Ладно, хорошо-хорошо, — отсмеявшись, тот выдыхает. — Ты на работе? — Да. — Попу помыл? — Я блокирую тебя, Мин Юнги. — Не вздумай. Ведь как тогда я узнаю, выполнил ты условия сделки или же нет? — Почувствуешь? — Не исключено. Но я буду скучать по тебе, как... — и осекается. «Как скучал все эти три года». Юнги не нужно произносить этих слов, чтобы Хосок его понял. — Хён, слушай меня, — получается негромко, немного болезненно, а голос внезапно начинает дрожать. — Слушаешь? — Да, — отрывисто отвечает динамик. — Я никогда не брошу тебя. Понял? Не после того, как... всё осознал. — Осознал что? — выдохом. — Что, фактически, я использовал нашу дружбу как мусорный бак. Так не должно было быть. Я действительно полный ублюдок и хочу, чтобы ты доверился мне и подарил возможность всегда теперь быть рядом с тобой и я всегда буду поддерживать. Пауза. — Я всегда тебе доверял, Чон Хосок. — Я знаю. Я говорю о... более глубоком доверии. — Я понял. — Пожалуйста, не отталкивай меня, хорошо? — вздыхает он, тупо глядя на пустую тарелку. — Дай мне шанс. Это звучит отвратительно и по-детски, а ещё — эгоистично, что я прошу тебя о таком, потому что эти три года уже не вернуть, но я правда хочу постараться быть лучшим для тебя. Ладно? — Да. — У меня, к сожалению, через десять минут начнётся следующее занятие, хён. Нужно идти, — этот разговор чертовски смущает. И, кажется, не его одного. — Хорошо. И, да, Хосок... — Что? — Ты не неприметный серый хореограф. Ты можешь больше и ты сам это знаешь. — О, Боже, — и Чон смеётся негромко. — Перестань. — И ещё кое-что. — Как ещё ты хочешь меня уничтожить? — Тебе не нужно стараться, чтобы быть лучшим для меня, хорошо? — голос Юнги звучит мягко-мягко. И тихо. — Ты уже лучший. И хён кладёт трубку, оставляя Хосока тупо смотреть на экран своего телефона.***
— Это было несложно, — самонадеянно сообщает Хосок через неделю после их странного телефонного разговора, который кончился странным обоюдным смущением без какой-либо причины, а потом перерос в бесконечные текстовые подтрунивания: они не нашли времени для того, чтобы встретиться — Юнги был пиздец, какой занятой со своими крутыми певцами, а Хосок реально с ног валился после каждого рабочего дня, с ужасом пытаясь понять, как раньше у него хватало сил для того, чтобы ещё и уделять время Тэхёну, заниматься с ним сексом и всякое такое... Вечером четверга осознал — никак — и это сорвало с губ нервный смех, потому что только сейчас он понял каламбур всей ситуации, в которую загнал себя сам: стараясь заработать как можно больше для Тэхёна, он отталкивал того от себя постоянной усталостью, мгновенным засыпанием, стоило голове коснуться подушки и отсутствием времени на то, чтобы провести время вдвоём. Неудивительно, что Тэхён ушёл. Удивительно, что он не сделал этого раньше. В любом случае, он так и не объявился за эту неделю, и к концу седьмого дня Чон почти свыкся с мыслью, что его бывший парень уже не вернётся. — Я в тебе сомневался, — честно отвечает Юнги с таким видом, будто эти слова не вызовут в Хосоке желания его уничтожить. — Но ты справился. — Теперь я буду справляться из принципа, хён, — ни ту переписку, где Хосок флиртовал, ни тот разговор, когда Юнги раскрыл, кажется, больше, чем нужно, они не обсуждали, и он не уверен, что будут: в конце концов, это странно — сейчас возвращаться назад, чтобы сказать что-то вроде «Я понимаю, что это уже дела дней минувших, но не могли бы мы отмотать на секунду в ту ночь, когда я случайно предложил тебе переспать» или «Давай на минуту прервём наш диалог и обсудим, как ты сказал, что я лучший для тебя. Что это значило?». Хосок не уверен, что вообще готов это обсуждать прямо сейчас, и чертовски благодарен хёну за то, что тот не обмолвился об этих двух ситуациях ни словом, ни делом — в любом случае, Чон сейчас не уверен, что это странное чувство тёплого трепета, которое он испытывает, просто сидя в кафе напротив Юнги, сейчас можно назвать чем-то трезвым или осмысленным. Это просто... приятно, и эту приятность, на самом-то деле, можно перепутать с кучей вещей, но он останавливается на двух, и если скажет, что одна из них его не пугает до чёртиков, то безбожно солжёт. Это либо тёплое, иррационально тёплое чувство привязанности к злобному подъёбщику Мин Юнги, по которому он даже не догадывался, как сильно скучает, и поэтому ныряет в эти эмоции с головой и с разбега прямо сейчас, не хотя выплывать, и рано или поздно эта эйфория от пребывания рядом с хёном-ворчуном сойдёт на убыль и всё будет... нормально, либо... Либо Хосок против воли начинает влюбляться — и если это, блять, так, то он, сука, в ахуе, потому что Юнги, наверное, последний человек, с которым у него что-то, но всё же получится: как минимум потому, что он для него, словно горячо любимый, но чрезмерно тупой младший братишка. А ещё потому, что Хосок только что расстался с Тэхёном, с которым встречался три года, из которых последний жил вместе. И, типа, это невозможно — так быстро сменить вектор своего направления, и поэтому он больше склоняется к первому варианту развития событий, нежели ко второму (потому что если он выберет второй, то ситуация станет ещё более дикой и патовой, он будет страдать с целой горкой поверх, а ему пока что достаточно, он ещё не до конца оправился от факта того, что остался один). Или, блять, не остался, потому что Юнги сидит прямо напротив, сложив руки и положив на них подбородок (и свои детские щёки), и смотрит на него с издёвкой во взгляде. — Ну, попробуй, — и ухмыляется. — Так какое второе правило, а? — скрестив на груди руки, интересуется Чон, устало потирая глаза: несмотря на свой выходной, он сегодня чертовски не выспался, потому что они с Юнги переписывались о всякой бесполезной херне до четырех утра, а он, повинуясь режиму, подорвался уже в десять, и теперь колоссально нравственно страдает, точно зная, что после того, как он вырубился, хён пошёл дальше работать, а потом обалденно выспался, и сейчас сидит напротив него со своим мятным цветом волос, в очках в роговой оправе и сером пальто. И улыбается. — Никаких Ким Тэхёнов и Чон Чонгуков в соцсетях, — говорит. — Не смотреть, удалить, кинуть в чёрный список. — Чёрный список — это по-детски, — опровергает идею Хосок. — Чёрный список — гарантия, что он не сможет с тобой связаться, если захочет. — Не захочет. — Захочет. — С чего такая уверенность? — Потому что это Тэхён. Он слишком зациклен на том, что о нём думают люди вокруг, особенно те, которые могут ему как-то помочь на протяжении жизни, и он будет искать дружбы с тобой. Той самой дружбы, от которой тебе проку не будет. — Звучит очень корыстно. — Звучит как крик здравого смысла, — парирует хён, распрямляясь и делая глоток американо. — Давай, отписывайся и блокируй. При мне. — Ты ведёшь себя как мой бойфренд, — морщит нос Чон. — Детка, поверь, если бы я был твоим бойфрендом, это бы выглядело немного иначе, — ухмыляется тот. — И как же? — А это... — начинает Юнги, игнорируя хосоков стон «Ну давай, проверни это снова». — ...ты узнаешь, как только соблюдёшь правило под номером два в довесок к первому. — Кстати, как насчёт моей награды за соблюдение первого правила? — и, нет, Хосоку не стыдно, что он потирает ручки в предвкушении. — Секс. — Секс? — вскидывает брови Мин. — Секс, — кивает Хосок. — Чей секс? — тщетно косит Юнги под дурачка. — Твой секс, хён, за дурака меня не держи, — хмурится Чон. — Ладно-ладно, — смеётся тот, а потом, поджав губы, буднично замечает: — У меня есть парень. И, да, Хосоку почему-то не стыдно, что внутри него всё внезапно ухает вниз. В смысле, стыдно-то будет, а ещё — ни хрена не понятно, но это всё придёт позже, потому что пока он смотрит на Юнги во все глаза, а потом уточняет, слегка заикаясь: — П-парень?.. — Именно так, — кивает Юнги, облокотившись на спинку стула и скрещивая на груди руки. — А что тебя удивляет? Я даже могу тебе его показать. Хочешь? Хосок почему-то совсем не уверен, что хочет, но отказаться было бы крайне невежливым, так что он молча кивает, не уверенный, что его голос выдаст какую-то адекватную интонацию даже при звучании короткого «да». — Хорошо, — Чон ждёт, что Юнги сейчас потянется к своему телефону, что лежит рядом с чашечкой кофе, но этого не происходит. Случается что-то похуже: — На самом деле, он здесь. В этом кафе. Так что готовься встретиться с ним прямо сейчас. — Что?! — а потом происходит странное. Глядя ему прямо в глаза, Юнги с абсолютно спокойным лицом поднимает кулак вверх и молчит. — И что ты хочешь мне этим сказать? — Хосок хмурится, переводя взгляд с чужих длинных пальцев на непроницаемое лицо и обратно. — Не понимаю. — Я знакомлю тебя со своим парнем, Хоби-я, — ровно и буднично поясняет Мин. — Кулак, это Хосок. Хосок, это Кулак. Жрать не просит, мозги не ебёт, живёт со мной и не тратит километры туалетной бумаги. Мне кажется, я скоро сделаю ему предложение. — Блять, я официально заявляю, что ты больше не мой лучший друг, Мин Юнги! — восклицает Хосок, хлопнув ладонями по столу. — Ненавижу тебя! Я чуть не поседел, сукин ты сын! И теперь настаёт черёд Юнги удивляться. — С чего бы? — чужой низкий голос звучит с максимальной долей недоумения. — Даже если бы у меня был парень, то что? Какое это отношение имеет, ну... к твоей седине? А Хосок и не знает, что отвечать. И почему ему есть дело до личной жизни Юнги, не знает, блять, тоже. — Ну, мне... — и он неловко чешет светловолосый затылок. — Мне было бы обидно, если бы у тебя был парень, а ты бы мне не сказал. Имею в виду, ты же знаешь Тэхёна. — Лучше бы не знал, если честно, — хмыкает Мин, а потом пожимает плечами. — В любом случае, Хоби-я: помни, теперь у тебя чуть больше правил, чем тебе того бы хотелось. А сейчас... — и он кидает взгляд на часы. — Мне нужно покинуть тебя. У меня запись через полчаса. — Ах, точно. Большой крутой композитор, — беззлобно морщит нос Хосок. — Который таскается с серым посредственным хореографом. — Ты не посредственный. Но благодаря тебе я придумал третье правило только что, спасибо, чаги. — Ты назвал меня чаги? Типа, я хочу уточнить... — начинает Чон было, но хён так откровенно фыркает с его выражения рожи, что продолжать как-то не хочется, поэтому он дует губы обиженно, чтобы буркнуть немедленно: — Если я для тебя чаги, то ты... ты аджосси, усёк? — и надувается ещё больше, когда Юнги, уже вставший около столика, громко смеётся. Но куксится, впрочем, недолго: — А что за третье правило? — Сначала соблюди первые два, а дальше узнаешь, Хо-би-я, — по слогам произнеся его студенческое прозвище, произносит Юнги. — Не прощаюсь. — Не прощаешься? — Нет. — Почему? — Потому что мы спишемся ночью. Это же очевидно, не так ли? hsk: большому крутому композитору стоит меньше потреблять кофеина hsk: твой организм тебе за это спасибо не скажет suga: кофе = жизнь suga: и вообще с каких пор тебя заботит, как много кофе я пью hsk: таки всегда заботило suga: таки нет hsk: таки да suga: в любом случае я буду большим злым парнем без кофе hsk: ну большим точно не будешь, а еще ты и так всегда злой, так что невелика беда suga: ты правда считаешь меня злым? Хосок, лёжа на подушке щекой и борясь с сонливостью, аж просыпается от такого вопроса, чтобы осоловело заморгать, глядя в экран. hsk: что hsk: нет в смысле, нет, я не думаю так hsk: ты действительно один из добрейших людей, что я знаю, на самом-то деле hsk: я правда очень люблю тебя и мне все еще чертовски дерьмово из-за того, что я так относился к тебе Возможно, Хосоку в темноте собственной спальни следовало написать что-то другое. Возможно, «я правда очень ценю тебя» или «я тобой дорожу»: на самом-то деле, он несколько раз перепечатывал это сообщение в попытке отыскать правильную формулировку, но все эти изречения казались ему неправильными, даже в какой-то степени, быть может, некорректными — и в итоге он отправил то, что отправил. В том смысле, что он действительно любит Юнги больше, чем кого бы то ни было ещё в этой жизни и благодарен ему за всю ту поддержку, что он дарит Хосоку каждый день в своей ершистой манере, держа в тонусе и не позволяя расклеиться: такой способ оказался действительно подходящим, и, блять, на самом деле хён действительно хорош в поддержке. Он никогда не даёт ныть, зная, что это ни хрена не поможет, и наверняка в курсе того, как сильно он его любит, но сказать лишний раз не помешает, верно? Иногда повторять такое очень полезно. Просто так, без повода. Просто говорить, что любишь. suga: и я тебя люблю, хоби-я suga: даже не представляешь, как сильно hsk: ночью все становится по-другому, да?) suga: что ты имеешь в виду? hsk: даже ты становишься другим более чувствительным более нежным мне это нравится такого хена хочется обнимать сто часов и кормить с ложки детским питанием suga: йа! детским питанием?! suga: я блокирую тебя теперь ты тоже в черном списке моего сердечка hsk: и как мне выбраться оттуда? suga: никак ты проебал все шансы, ясно? hsk: хен suga: м? hsk: спокойной ночи suga: спокойной ночи hsk: люблю тебя Юнги не отвечает на сообщение, хотя читает его. Хосок, откладывая телефон в сторону, только лишь ухмыляется: этот раунд точно за ним.***
Правило номер три бьёт его по затылку в середине ноября и застаёт в квартире Намджуна, где они собрались, чтобы не говорить о музыке, ребята, пожалуйста и просто провести время вместе, как делали когда-то на регулярной основе, пока в жизни этого неаккуратного парня не появилось зло во плоти. Нет, типа, Пак Чимин классный парень. Он ровесник Тэхёна, тоже с факультета танцев и выглядит, как долбанный ангел с этой смешливостью, бесконечной тактильностью и очаровательной улыбкой на полных губах. Чимин относится к той категории людей, которые обязательно посадят тебя перед собой, заглянут в глаза и поинтересуются мягко и вкрадчиво, когда ты последний раз ел, и если ответ им не понравится, то из их с Намджуном квартиры ты будешь не выходить, а выкатываться. Они вместе уже года два и полтора из них делят жилплощадь, и Хосок реально удивляется, как Намджун не набрал, живя с тонким, как тростинка, Чимином, который может ебануть такие вкусные рисовые пирожки, если захочет, несмотря на природную стройность и даже, чёрт возьми, хрупкость. Пак реально выглядит, как ангел. Он светловолосый, невысокого роста, у него мягкий напевный голос, стиль в одежде простой, даже спортивный: те же джинсы, кроссовки да худи, но при этом всём он... пугает, сука, вот, что, потому что злить этого парня точно не стоит: он из чувства мести переедет тебя блядским бульдозером, и ему будет, типа, плевать, если ты накосячил. И поэтому, когда входная дверь хлопает, а из прихожей раздаётся душераздирающее «уёбки, какого хрена вы раскидали обувь по всему коридору, я, блять, шутка для вас?!», да, Юнги, Намджун и Хосок, не сговариваясь, подрывают жопы с дивана и бегут раскладывать свои кроссовки почти по цветам, стараясь игнорировать взгляд злобной фурии, которая глазами мечет гром с молниями — но стоит только прибрать за собой, как Пак снова превращается в нежный комочек любви, стискивая в объятиях Хосока, а после, потянувшись к Юнги, натыкается на чужую привычную скованность, чтобы нахмуриться и сказать: — Быстро, блять, подошёл и обнял меня, иначе я тебя уничтожу. И после нарочито долгих обнимашек с ворчливым хёном они все вчетвером падают на большой диван в гостиной, прямо напротив PlayStation, совершая ошибку и запуская последний Mortal Kombat, решая играть по очереди. Возможно, после третьего фаталити, полученного от Милины, за которую рулит Чимин, Хосок впадает в отчаяние. Возможно, после того, как Пак по несколько раз вздёргивает и Намджуна с Юнги, он удовлетворяет свою жажду крови, растягиваясь на диване и беспардонно закидывая ногу на бедро своего парня, чтобы заметить: — Проигрывать надо учиться. — Поддаваться, в общем-то, тоже, — бормочет Юнги. — Прими своё поражение с честью, хён. Я хорош, ты не очень — отсюда вывод: у тебя нет ни шанса, — и Чимин фыркает, а после — тянется ленивым котом, и, прикрыв глаза, смотрит на Хосока внезапно: — Я тебя поздравляю. — С чем? — хлопает Чон глазами. — С тем, что ты, кажется, в порядке. Это классно. Ты большой молодец. — Я стараюсь не думать о том, что, ну, Тэхён бросил меня, — он пожимает плечами. — В моей жизни много других дел, и на нём свет не сошёлся клином. Да, это было больно пиздецки, но, с другой стороны, в этом есть и моя вина: я слишком старался заработать как можно больше денег, чтобы нам было комфортно, и из-за этого забыл, что в отношениях главное совершенно не это. Но я буду в порядке. В конце концов, — и Хосок с благодарностью смотрит на Юнги. — У меня есть хён. Каким бы чёрствым он ни старался бы быть, он, на самом деле, чертовски крут в поддержке. Он не знает, почему Намджун и Чимин переглядываются между собой в этот момент, а вопрос не успевает задать — Мин поворачивается, чтобы, зевнув, неожиданно вбросить: — Правило третье. Сократи количество групп в студии. Оставь пять, тебе этого будет более, чем достаточно. — Что? — и Хосок недоуменно моргает. — Зачем? — Потому что, конечно же, таким образом ты разгрузишь себя и займёшься усиленными тренировками, чтобы выступить на весеннем конкурсе танцев. Время есть, — и хён бровь вскидывает, когда Чон, открыв рот, начинает руками махать: — Шутишь, что ли?! Я год не танцевал нормально! — Год — не десять лет, — благосклонно замечает Намджун. — Особенно, когда твой хореограф берёт оплату не деньгами, а мочи, — кивает Чимин. — Хореограф? У меня нет хореографа, я... — и Хосок замолкает: доходит. — Это сговор. Это ты будешь возвращать меня в форму. — Не совсем... — начинает Намджун. — Нельзя отрицать... — загадочно тянет Чимин. — Да, это сговор, — обрывает Юнги. — Послушай, Хосок: на тебе больше не висит голодного рта, и по этой причине ты наконец-то можешь заняться тем, чем всегда хотел заниматься — выступлениями, танцами, конкурсами. Это то, что нужно тебе. Вспомни себя студентом: ты постоянно выигрывал и, да, у тебя было куда больше денег. — Я просто выбрал стабильность. — Ради Тэхёна. А Тэхён выбрал Чонгука, поэтому в ней больше нет смысла, — пожимает Мин плечами. — Ты хорош. Ты лучше, чем многие. Никто не говорит тебе бросить работу, никто не говорит тебе побеждать. Просто укуси это, почувствуй вкус крови, и дальше всё пойдёт само, вот увидишь. — У меня даже нет трека... — начинает Хосок. — Я напишу тебе трек, — обрывает Юнги. И комната погружается в паузу, потому что голос хёна звучит резче, чем нужно, куда более грозно и хмуро. Он не произносит своего «Я надеюсь на тебя», не говорит «Я в тебя верю» и не дополняет это «Ты обязательно справишься, да, пусть не с первого раза, но я буду тем, кто всегда будет с тобой в моменты проигрышей», но ему и не нужно этого всего говорить, потому что интонация, взгляд — всё это досказывает. — У меня нет денег для того, чтобы заплатить тебе, — тихо отвечает Хосок. — А я и не выставляю тебе счёт, — ровно парирует Мин. — Любой труд должен быть вознаграждён. — Ты и вознаградишь меня. Тем, что хотя бы попытаешься вернуть себе былое величие. Сильно. Но, пожалуй, не так сильно, как по нему ударила фраза, что для кого-то, наверное, не значит совсем ничего, но для Хосока звучит больше, чем многое. «Я напишу тебе трек». ...— Ты жестокий, мог бы и помочь ей, — произносит Хосок, глядя на то, как Чхве Минджу уходит, понурившись, в сторону толпы подружек, которые ждут её за столиком в университетской столовой. — Она даже предложила тебе заплатить. Все знают, что ты лучший, несмотря на то, что говнюк. — Плевать, — и Юнги неопределённо пожимает плечами. — Я не буду писать для танцоров. — Но я, твой лучший друг, тоже танцор! Ты не напишешь для меня, если я тебя попрошу? — Так как ты мой лучший друг, тебе замиксую и сведу. Но писать с нуля? Убейте. — Но почему?! — и Чон от возмущения даже откладывает свои рисовые палочки. — Что не так с тобой? Какая разница, для кого писать: певцов или танцоров?! Ты рано или поздно будешь работать в агенстве, так или иначе тебе придётся писать что-то для айдолов. Они буквально танцуют! — И поют, — и хён делает глоток своей колы. — Не только танцуют. — И в чём разница? — Я не чувствую танец так хорошо, как вокал. Я никогда не смогу написать тебе трек так хорошо, как напишу его любому с вокального отделения. Я танцоров не чувствую, ясно? Трек получится пресным. — Твои пресные треки всё равно будут лучше, чем треки всех здесь. И все это знают. Бедная Чхве это знает, поэтому и подошла к тебе, а ты взял и отбрил её! Бессердечная сволочь. — Послушай, ты же понимаешь, да, что мне наплевать на других? — вскинув брови, Юнги ерошит свои чёрные волосы. — Типа, ладно сейчас: мы студенты, и мы можем позволить себе расслабиться во многих вещах, но... не я. Я не буду писать для того, чтобы просто отписаться и заработать бабла: мне проще подарить этой Минджу трек просто так в таком случае, но этого я делать не буду. — Почему? — Потому что я всё ещё не чувствую просто танцоров так, как вокалистов, и вместо того, чтобы дарить дерьмовый подарок, лучше не дарить вообще ничего. — Трек, — это Хосок ему говорит в тот самый момент, когда они выходят из дома, где располагается квартира Намджуна с Чимином, и медленно, словно два старика, тащат свои задницы куда-то к метро: Юнги не любит такси, а машину специально не взял, потому что знал, что немного, но выпьет (с Чимином вообще не выпить нельзя: он при малейшем отказе снова начинает грозиться всех уничтожить). — Ты напишешь мне трек. — Я сделаю это. — Но как насчёт того, что ты говорил мне тогда, в универе? — Не мог бы ты изъясняться конкретнее? Я много, что говорил тебе в универе. — Про то, что не чувствуешь просто танцоров и никогда не сможешь написать им что-то нормальное. Юнги останавливается — и Чон тормозит тоже, позволяя разглядывать себя снизу вверх какое-то время. А потом хён говорит: — А ты для меня и не просто танцор, — и, прикурив, идёт себе дальше, даже не оглядываясь, тащится за ним Хосок или нет. hsk: ты забыл кое о чем тебя настолько развезло из-за выпитого, что у тебя начались провалы в памяти, или это уже возрастное? Это Хосок снова пишет, лёжа в темноте собственной спальни, и испытывая уже подзабытое чувство уюта, возможно, отчасти спровоцированное несколькими банками пива: ему нравится эта традиция — переписываться с Юнги перед сном долго и много, и ещё больше нравится чувствовать, что не он один испытывает позитивные эмоции от чего-то подобного. Игривые подколки, насмешки и шутки — да, пожалуй, это то, что может отвлечь его лучше всего, то, что сможет помочь. Юнги сможет помочь. Хосок смакует эти слова у себя в голове, чувствуя, как почему-то сжимается сердце при одной только мысли о том, что рядом с ним есть такой человек, который... поймёт. И без слов: тот самый уровень доверия, дружбы, когда понимаешь, что говорить совершенно не нужно, всё и без того, чёрт возьми, ясно — и это настолько, блять, ценно, что, возможно, сейчас, лёжа в постели, он чувствует, как от эмоций слегка задыхается. А потом ловит себя на мысли о том, что, лёжа в одиночестве в той самой постели, которую делил с Тэхёном целый год, много дней кряду думает уже... не о Тэхёне — и задыхается снова, чувствуя, как дурацкое сердце пронзается странным опаляющем чувством всепоглощающей благодарности с неясной, чистой нежностью по отношению к глупому ершистому хёну, который напоминает маленького злого котёнка. Хосок... любит Юнги. Юнги всегда был рядом с ним, даже тогда, когда Чон забил на их дружбу, поддерживал абсолютно всегда и он всегда чувствовал это тепло, что окружало их незримым защитным коконом: словно там, вне этого мира, может быть хоть война — их дружба поддержит, согреет, однако сейчас, глядя в темноту потолка, он чувствует шевеление чего-то... стороннего. Чего-то такого, что немного заставляет превратиться в запутанный эмоциональный клубок, особенно под влиянием выпитого у Намджуна с Чимином, и сейчас слегка разлагаться, задавая себе ворох новых вопросов. Хосок... влюбился в Юнги? Сердце сжимается снова, а дышать становится нечем. suga: странно, что ты тыкаешь меня в мой возраст, если сам забыл кое о чем И Хосок задыхается в третий раз, чувствуя странное иррациональное волнение в тот самый момент, как видит сообщение, в котором нет ничего такого, но всё же: сам факт почему-то сейчас волнует его больше всего. hsk: и что же я забыл? suga: получить свою награду за успешное соблюдение второй заповеди счастливой жизни hsk: ты опять это делаешь suga: чувствую тебя? ведь именно об этом ты сейчас хотел мне напомнить, я угадал? hsk: ох hsk: блять да как! suga: ты такой очаровательно предсказуемый для меня, хоби-я все всегда очевидно именно это мне и нравится в тебе Сердце пропускает удар. Вот же блять. hsk: нравится? тебе? во мне? suga: ты разучился читать? suga: да именно это мне и нравится в тебе открытость и искренность, а еще, как бы странно то ни звучало, мне нравится то, как ты постоянно занимаешься самокопанием раскладываешь себя по полочкам даже это ты делаешь искренне. будто познаешь себя... как ребенок — мир понимаешь, о чем я? hsk: кажется да hsk: да, я понимаю, о чем ты suga: если бы я был твоим бойфрендом, хоби-я, ты был бы тем самым человеком для меня, в котором бы я разрешил себе утонуть имею в виду, ты даже не подозреваешь, насколько ты заслуживаешь того, чтобы в тебе растворились точно так же, как ты растворяешься в других людях то, что ты делаешь это — не плохо. Знаешь, иногда, когда люди делают такое, они теряют себя. но не ты. ты, когда делаешь такие вещи, не тонешь с головой ты всего себя отдаешь и поэтому заслуживаешь того, чтобы тебе отдавали себя в ответ hsk: ты бы hsk: ну hsk: делал это? растворялся бы? suga: отдавал бы всего себя тебе, да потому что недаром ребята с потока прозвали тебя hope это «надежда» ты надежда, хосок в какой-то момент даже для меня ею стал, потому что, глядя на то, как ты улыбаешься, мне тоже хочется быть лучше спасибо Пальцы дрожат. Хосок, кажется, тоже: дышит тяжело-тяжело, чувствуя, как колотится дурацкий орган изнутри о грудину, и не знает, что с собой делать — просто лежит, пытаясь не забыть, как дышать, и читает раз за разом то, что написал ему тот, что всегда был ближе, чем все. suga: так что, да если бы я был твоим бойфрендом, я бы насильно заставил тебя ощутить свою значимость имею в виду, я бы использовал грязные приемы hsk: грязные приемы? suga: да ㅋㅋㅋ знаешь, я бы говорил тебе что-то что-то вроде «чувак, как ты смеешь себя обесценивать? видишь меня? видишь, как сильно я ценю тебя и люблю тебя? ты, что, не уважаешь мой выбор? ты, что, мне не веришь?» тебе бы пришлось поверить в себя у тебя бы просто не осталось выбора Не задавай ему тот самый вопрос, который ты хочешь напечатать так сильно сейчас, Чон Хосок. Это будет ошибкой. С другой стороны, всё, что они сейчас проговаривают — это только теория, верно? Три. Два. Один. Не спрашивай, Хосок. Ты не... hsk: а секс? Блять. suga: секс? hsk: секс suga: чей секс hsk: ты снова suga: просто люблю конкретику suga: и смущать тебя я чувствую, как горят твои щеки сейчас ㅋㅋㅋ hsk: я блокирую тебя suga: и так и не узнаешь про секс :( hsk: ты играешь со мной suga: ты сам позволяешь мне это так и, еще раз: о чем ты так хочешь узнать? hsk: о сексе hsk: нашем с тобой сексе hsk: каким бы он был? Юнги долго молчит, и каждую секунду этой образовавшейся паузы Хосок чувствует, что его жизнь от страха сокращается на год. Потому что лучшие друзья не планируют секс. Даже гипотетически. Потому что лучшие друзья не представляют, как было бы, если бы они встречались. Даже в теории. Потому что когда лучший друг отправляет сообщение другому лучшему другу, его сердце не разрывается на тысячи кусочков от страха. Даже предположительно. Потому что лучшие друзья, ну, не говорят об этом обычно? Они встречаются пару-тройку раз в неделю, пьют пиво вместе на выходных, обсуждают работу, друзей, книги, фильмы и игры, делятся эмоциями и постоянно друг друга поддерживают — это то, как было у них с хёном раньше, в то время, когда был Тэхён, и это было... нормально? Они никогда не заходили дальше того, что имели — Хосоку всегда даже думалось, что Юнги это вовсе не нужно. Он сам по себе такой человек: ворчливый, сварливый, прямолинейный и не стесняющийся озвучить то, что он думает, но при этом всём Чон не побоится сказать, что у этого его хёна сердце соткано из настоящего золота, несмотря на все его минусы, ведь они есть у каждого. У Хосока их вообще дохрена. Типа, намного больше, чем есть у Юнги. Но тот почему-то всё ещё здесь. Всё ещё рядом, никуда не уходит со своими подколками, шутливыми драками и простым ершистым комфортом, в который хочется возвращаться снова и снова, даже сам не знаешь — зачем. Хосок много раз ловил себя за эти две недели на том, что хотел бы остаться у хёна, тем более, что тот ему предложил, но не знает... как это сделать. Это было бы глупо, наверное, сказать ему просто: «Я хочу просто быть с тобой рядом», «Ты меня пиздец успокаиваешь, я очень хотел бы, чтобы я тебя тоже», «Рядом с тобой я чувствую себя, словно попал домой, где давно не был. Можно останусь?», потому что всё это звучит очень неправильно. suga: если ты думаешь, что я бы жалел тебя, то у меня плохие новости suga: этого бы не было suga: совсем hsk: что ты имеешь в виду? suga: то, что, я думаю, тебе бы понравилось, как мне кажется какой у тебя был секс с тэхеном? нет стой дай я угадаю: это было ванильнотрепетномедленнонежно? hsk: как ты- hsk: ему нравилось так, да suga: а как нравится ТЕБЕ? hsk: а что бы ты мог мне предложить? в теории suga: я бы предложил тебе охуительно контрастный секс если бы был твоим парнем hsk: контрастный секс? это как? suga: это когда я бы начинал мучить тебя очень трепетно, медленно, так, как любил твой бывший, знаешь имею в виду, что я бы целовал каждый участок твоей кожи, а потом бы прикусывал ее ты бы позволил мне делать так, хоби-я? В мозгу Хосока начинает громко орать сигнал тревоги. Ясен хрен, он его игнорирует. hsk: да я бы позволил тебе делать такое со мной мне было бы очень интересно, что бы ты делал дальше suga: я бы раздевал тебя, хоби-я очень медленно, играя с тобой царапая ногтями твою охуенную кожу, знаешь, она так нравится мне просто пиздец она идеальная и пахнет так, будто все афродизиаки ты весь блять как афродизиак поэтому я бы издевался над нами двумя suga: целуя тебя в шею, прижимался бы к тебе знаешь, это круто, что я ниже я могу тереться о твое бедро эрекцией, не парясь, что ты мне помешаешь я бы делал это и скулил бы тебе на ухо как последняя сука, потому что я бы хотел трахнуться с тобой очень сильно но я же мучаю нас ты помнишь, да? Хосок, чьи глаза бегут по тексту, понимает, что уже ни хрена не помнит: в висках стучит, домашняя футболка липнет к спине неожиданно от такой откровенности хёна. «Но я же мучаю нас». «Ты помнишь, да?». В паху пиздец тяжелеет, и Чон ловит себя на том, что бесконтрольно поглаживает себя через ткань боксеров, раздвинув ноги пошире и представляя, как Юнги действительно трётся своим членом о его бедро, тихо поскуливая, царапая ногтями кожу под одной из футболок и очень сильно желая. hsk: да я пом ню хен я в се помню suga: эй, хоби-я suga: ты сейчас трогаешь себя, я угадал? прямо в эту минуту hsk: ты снов а suga: нет дело не в этом suga: просто у меня тоже пиздец как стоит потому что я думаю о тебе и о себе в тебе Блять. Блять, сука, дерьмо. Хосок задыхается, губу закусив, чувствуя, как очертания члена под пальцами становятся всё тяжелее, отчётливее, насколько приятно и остро просто касаться себя через ткань лишь потому, что хён... Думает о себе в... hsk: у меня стоит у меня пиздец как стои т блять suga: хочешь, я помогу тебе кончить? Обратной дороги не будет, Хосок. Потому что лучшие друзья не занимаются секстингом. И, уж тем более, не предлагают помочь кончить. Не делай ошибок, Хосок. Остановись и подумай. hsk: да hsk: очень хочу hsk: помоги мне кончить, хён hsk: мне нужно suga: тебе рассказать о том, как бы я встал перед тобой на колени, хоби-я? hsk: да расскажсв suga: я понял тебя ㅋㅋㅋ suga: ты такой чувствительный, детка suga: мне это нравится suga: а знаешь, что мне еще нравится? твой член suga: я бы очень хотел встать перед тобой на колени, хоби-я заставить позволить дать мне отсосать тебе я так хотел бы почувствовать твой член на вкус ты бы сломался, да? Хосок задыхается, и это не новость. Его ноги широко раздвинуты и слегка согнуты в коленях, как если бы Юнги действительно сейчас находился между ними, а трусы жалко болтаются где-то в районе правой лодыжки; член влажный, налитый кровью, пульсирует от её быстрого притока, и когда он, наконец, обхватывает основание ствола суховатыми пальцами, с губ срывается полустон-полувыдох. У Хосока действительно давно не было секса — с Тэхёном они до расставания не спали около двух недель. Секстинга — и того дольше, он уже даже забыл, как это может быть горячо. И не знал, каким горячим может быть хён — и тот теперь наглядно демонстрирует Хосоку одно из миллиона его упущений в своём отношении. И совсем не жалеет. suga: ты бы сломался и я бы сначала играл с тобой, знаешь обводил венки языком у тебя же они выступают отчетливей, чем у меня, да? мне так кажется и, знаешь я бы очень долго обсасывал твою головку возможно, в тот момент для меня бы не было награды ценнее, чем твой член, хоби-я Рука ускоряется сама собой, стоит только представить: Юнги перед ним на коленях, пальцы Хосока — в его волосах мятного цвета, а член Хосока — в жарком пленительном рту, который творит с ним, блять, всякое. Потому что всё, что сейчас хочет Чон больше всего — это не просто кончить, а чтобы Мин действительно попробовал его на вкус. Чтобы издевался. Пытал на контрасте. suga: знаешь, я бы сосал тебе медленно и да это бы был горловой да он самый и он был бы медленным я бы не разрешал тебе ебать себя в рот но я бы позволил думать о том, что после всей этой долгой прелюдии тебе будет плохо hsk: ???? На большее его просто не хватит. Не тогда, когда внутри и внизу всё тяжело и горит будто огнём, а бёдра толкаются в кулак сами собой ни хрена не ритмично. suga: потому что после того, как ты бы кончил от моего рта, я бы был с тобой жёстким контрастный секс, помнишь? я бы заставил тебя терпеть свой долгий минет и думать о том, что тебя потом жестко отшлепают hsk: за ч то suga: потому что ты был недостаточно хорошим деткой для хена постоянно споришь с ним это утомляет suga: тебе стоит быть хорошим для меня, детка suga: и тогда тогда я позволю тебе поиметь мой рот так жёстко, как ты только захочешь не подавлюсь, а потом проглочу целиком а потом поцелую хочу, чтоб ты знал, какой ты на вкус Это, блять, невозможно — Хосок, чертыхнувшись, жмёт на кнопку контакта, заставляя себя слушать гудки. Юнги берёт сразу же. Дышит хрипло и шумно, а ещё — тяжело, и если прислушаться, то можно услышать тот звук. Тот же самый, что сейчас наполняет комнату Хосока, потому что он буквально дрочит так громко, как давно не позволял себе, чёрт побери. Потому что ему так хорошо и так жарко, и одновременно так плохо слушать то, как Юнги тоже доводит себя там, далеко, что хочется хныкать. Хосок, сука, и хнычет. Прямо в ухо чужое. — Если ты ещё раз так сделаешь, я кончу раньше, чем, блять, планировал, — слегка задыхаясь и низко произносит Юнги, и стон, который раздаётся в ухо Хосоку сразу же после, заставляет того подойти ближе к краю на миллион шагов сразу. — Ещё, — срывается с сухих губ дурацкое карканье. — Что? — Постони ещё для меня, Юнги-хён. Пожалуйста. — Заставь меня, — и тихий смешок. — Я мог бы, — ещё немного. Чуть грубее, чуть властнее, чтобы: — Мы могли бы. — Ты думаешь? — Да, я так... — и, блять: коротко вскрикнув, Чон вымученно изливается в руку, чтобы застонать протяжно и громко, не переставая толкаться, игнорируя сперму на пальцах и своём животе. — Я так думаю, хён. Я так представляю сейчас, я... — это как посторгазменный бред. Это как полный пиздец, если быть более точным. — И что же себе представляешь? — хрипло интересуется тот. — Мои ноги, знаешь... разведены широко. Я хочу, чтобы ты был между ними. Я хочу, чтобы ты был, блять, во мне, Мин Юнги, мне нужен твой член в моей заднице, ясно?! И наслаждается звуком чужого оргазма: хёна это подбрасывает до крайней точки кипения и он, выдыхая хрипло и с тихим поскуливанием, явно сейчас ловит одну из высот-инстанций чистого кайфа. Это звучит хорошо. Хосоку думается, что на такое смотреть — ещё лучше. ...— Мы могли бы, — это происходит спустя долгий этап выравнивания дыхания, не одну влажную салфетку и новую попытку заснуть с трубкой у уха. — Я не шучу. — Мы могли бы что? — вяло интересуется Юнги по ту сторону. — Трахаться, хён. Мы могли бы с тобой трахаться, — это Хосок заканчивает уже фактически шёпотом. Ты сейчас реально думаешь, Чон, что секс поспособствует затуханию твоих чувств к этому парню? Нет? Тогда какого хуя ты делаешь? Хосок точно не знает. Одно только может сказать. Он хочет увидеть, как Мин Юнги, крутой композитор, сосёт его член. — Могли бы, — наконец, Мин произносит. — Сразу после того, как ты соблюдёшь третье правило. — Я тебя ненавижу. — Покажешь в кровати, насколько, — хмыкает хён. — Сладких снов, Хоби-я. Теперь у тебя есть стимул, чтобы тренироваться с Чимином.***
— Выглядишь ужасно, — с широкой улыбкой на полных губах сообщает Чимин вместо приветствия, когда Хосок заходит в небольшой арендованный им зал в его же студии. — Так, будто ты только что отказался от половины заработка. — Не только что, но вчера вечером провёл последние занятия, да, — вздыхает Чон, кидая на пол пару бутылок с водой и косясь на включённую аудиосистему в углу: — Многие чуть ли не плакали. Не люблю расстраивать людей. — А по тебе так не скажешь, — фыркает Чимин и это... больно, блять, потому что Пак вовсе не должен озвучивать, о ком и про какой срок говорит, чтобы Хосок его понял предельно и нахмурился с раздражением. — Мы всё решили. — Прямо уж всё? — вскидывает тот подведённую коричневым карандашом бровь. А потом, отмахнувшись, вздыхает: — Забей. Это не моё дело, ты знаешь. Но если вдруг ты захочешь с кем-нибудь поделиться, то я рядом, окей? Я за тебя беспокоюсь. А сейчас давай разминаться, посмотрим, что ты ещё можешь. ...Сложно, блять. Сложно — и ни хрена не понятно, потому что Хосок на фоне Чимина чувствует себя блядским поленом, хотя было время, когда Пак сам восторженно подходил его похвалить и попросить помочь с отработками пары-тройки движений. Сейчас, да: Чимин, который недавно заработал первое место на пусанском танцфестивале, двигается куда организованнее, лучше, в то время как сам Хосок ощущает себя до безумия скованным, а ещё — вне себя, словно бы резко проснулся, чтобы понять, что всё, чем он жил последние годы, оказалось каким-то ложным дерьмом, но время упущено. — Это нормально, — говорит Чимин, утирая со лба пот полотенцем. — Попробуй ещё раз. Порядок. Для того, кто год пинал хуй с новичками, ты действительно двигаешься охуительно хорошо — но это не подойдёт ни для одного танцевального конкурса. Давай, Хосок: все мы знаем, что мне не нужно ебать тебя в задницу, потому что никто, кроме тебя, не придумает себе хорягу круче и никто лучше не вздёрнет. Что правда. Ни для кого не секрет, что звёздочка их универа — Чон Хосок, которого ребята с танцевального прозвали «Hope», что значит «надежда», за его лучезарность и готовность помочь каждому новенькому и не совсем — почти никогда ни к кому не обращался за помощью. Ему это не было нужно: Хосок отдавался движению и ритму всегда целиком и в каждое движение вкладывал жизнь вместе со смыслом — даже преподаватели им восхищались, с первого курса начиная таскать по конкурсам разного уровня. Он даже получал стажировку в Лос-Анджелес два раза по три месяца каждая, вернувшись оттуда с лучшими рекомендациями местных экспертов и судей: на втором курсе и третьем, потому что на первом нарабатывал опыт на более мелких конкурсах вроде межуниверситетских соревнований или типа того, а на четвёртом был занят подготовкой к танцевальному фестивалю в Сеуле, который ему должны были засчитать как диплом. И засчитали: Хосок тогда победил, приложив максимум усилий, и его курирующий хореограф — Сон Сондык-ним, сейчас он занимается, кстати, Чимином — им гордился так, что просто пиздец. Хосока звали на десятки, блять, конкурсов. Перед ним были открыты все двери танцевального будущего, даже в Лос-Анджелесе. Хосока звали не в одну академию танцев в Америке, Сондык притащил ему ворох приглашений на выступления с жирным кушем в случае первого места, но в тот момент он... замер, оглядев свою жизнь, в которой у него был Тэхён, которому ещё предстояло учиться, и больше, блять, никого, потому что родители попросили им не звонить сразу же после того, как узнали, что он живёт с парнем в том самом смысле. Поддержки ждать было неоткуда: Юнги был по уши в музыке, как и всегда, и дёргать его хотелось меньше всего, взваливая на плечи хёна ещё больше проблем, Намджун уже вовсю выигрывал андерграундные баттлы в клубах Хондэ и Итэвона, принося домой к Чимину всё больше, блять, денег, и он принял это решение, тщательно взвесив всё, да. Но в одиночестве. Он помнит глаза Сондыка, когда Хосок сказал ему: «Я ухожу». Помнит, как упала челюсть Юнги, когда он рассказал ему, что с профессиональной деятельностью он завязал и теперь будет обучать людей где-нибудь в студиях, и помнит, как Намджун посадил его перед собой, хмурый, как туча, и сказал: «Подумай получше, тупой Чон, ты отказываешься от охуенной карьеры, а хореографом можно быть и на старости лет, это дело нехитрое». Хосок ответил тогда: — Я подумал. Это всё ради моего совместного будущего с Тэхёном, Намджун. Ради стабильности. Хосок выбрал. Его никто не просил этого делать, не заставлял вешать на Тэхёна ответственность за то, что он так и не загорелся международной звездой — он не хотел, чтобы это было, блять, так, потому что Тэхён тоже не участвовал в процессе обмозговывания этого решения, просто принял его. Тэхён несколько лет спустя тоже выбрал. И его вины в том, что Хосок оказался там, где оказался, не было тоже, потому что никто не был виноват в этом, чёрт побери. Только Хосок. Хосок, который, дыша тяжело, сейчас упирается ладонями в тёплый паркет и наблюдает за каплями пота, что срываются на пол, чувствуя, что силы его на исходе, но этого всё равно недостаточно. Никогда не будет достаточно, а пониманием бьёт по лицу: он упустил год карьеры, упустил три — дружбы с Юнги, упустил всё, что мог, в погоне за простым человеческим счастьем, но в итоге его проебал тоже сам, чтобы понять, что, в принципе, его дома с этими дополнительно взятыми группами не бывало по времени столько же, сколько бы он мог пропадать на ёбаных конкурсах. И ему бы плакать начать от понимания, что всё проебал, но в ушах голос звучит, и он такой родной, знакомый, с этими хриплыми нотками.«И хули ты мне тут сидишь ноешь?» «Ты распространяешь вайбы нытика прямо сейчас». «Я напишу тебе трек». «А ты для меня и не просто танцор».
Хосок поднимается на дрожащие ноги, чтобы посмотреть Чимину в глаза. — Включи мне «Pound the alarm» Ники. — Это будет слишком быстро, Хоби-хён — ты и без того чертовски устал. Может, закончим? Ты убиваешься здесь уже три часа, ну, и меня заодно убиваешь. — Устал? — и Чимин кивает. — Тогда иди. Я продолжу уже без тебя, — Пак вздыхает, а потом, наклонившись, забирает свою воду и мокрое насквозь полотенце. — Не доводи себя до изнеможения, ладно? — и выходит из зала, прикрыв за собой, тем самым оставляя Хосока в одиночестве смотреть на себя в ростовое зеркало — они здесь повсюду, на самом-то деле, стены зеркальные полностью. Оставляя его с мыслью о том, что для того, чтобы нагнать Чимина хоть немного, Хосоку предстоит тренироваться больше в три раза — и здесь тоже некого винить, кроме него самого, и если сейчас Пак убивался с ним три часа, то, следовательно, ему предстоит протанцевать все, сука, девять. Хосок поднимает глаза на часы. Двенадцать дня — день только начался. «Я напишу тебе трек». Так он сказал, и теперь Чон понимает: у него нет никаких прав для того, чтобы лениться, но есть обязанность выложиться на двести, нет, триста процентов, потому что Чимин выкладывается на все сто каждый раз. ...А в половину седьмого вечера Юнги находит его, всего мокрого, спиной на блядском паркете, тяжело задыхающегося, с дорожками засохших слёз и раскинутыми в стороны руками. Хосок слышит, как хён подходит к нему, садится на корточки и осторожно убирает с глаз отросшие светлые волосы, заглядывая в изнеможённое лицо, и говорит только: — У тебя отросли корни. Надо покраситься. — Надо... — выдыхает младший слышно едва, а потом устало прикрывает глаза. — ...надо хотя бы встать для начала. — А ещё от тебя воняет. — Я танцевал весь день здесь. — Зачем так много? — спокойно интересуется Мин. — Потому что ты напишешь мне трек, — отвечает Хосок почти что неслышно. — А это значит, что моё выступление на весеннем конкурсе танцев должно потрясти публику. Иначе нет смысла в том, чтобы выступать под твою музыку: она достойна лишь лучших. Я не имею права опозорить тебя в глазах... — вялое движение рукой. — ...всех. — Ты дурак, Чон. — Возможно. — Останешься у меня сегодня? — Останусь. ...Хосок хреново помнит, как он оказался в чёрной хёновой «Ауди» и ещё хуже в памяти запечатлелась дорога к квартире Юнги. Кажется, он безбожно задрых, прислонившись щекой к ремню безопасности, убаюканный едва слышно мурлыкающим из колонок «One dance» Дрейка — Мин эту песню любит безумно, пусть никогда не признается, как иногда, бывает, слушает энка: Хосок своими глазами видел у него в аудио треки Ким Ёнджи года полтора назад, и ещё долго стебался по этому поводу. Но не сейчас. Сейчас Хосок вырубается, сморённый усталостью и ноябрьской темнотой в уже семь вечера, потому что хён водит охуительно плавно и мягко, и открывает глаза только тогда, когда чувствует, что его тормошат за плечо, а холодный сквозняк забирается куда-то под простое пальто серого цвета. — Подъём, чаги, я не разрешаю тебе спать в моей машине всю ночь: соседи подумают, что ты в ней умер и у меня будут проблемы. Как он добирается до подъезда хёна, не помнит толком тоже: сонный, уставший, опирается на его плечо, словно пьяный, и только лишь «Это же надо было так упахаться, придурок» слышит краем сознания. А вот когда заходит в светлый зеркальный лифт — просыпается, потому что в замкнутом пространстве осознаёт: они с хёном впервые вдвоём. Вдвоём после того, что они сделали по переписке и по телефону после, и, что греха таить, возможно, после этого Хосок ещё несколько раз передёргивал на сообщения Юнги, представляя его губы на своём члене. Эти губы, что находятся так близко. — Хён... — начинает зашуганно. В лифте играет приятная музыка, кабина мчит их на шестнадцатый этаж одной из новостроек спального района где-то между Чонгу- и Щингымхо-ёк, и один Чон Хосок сейчас готов отдать богу душу за то, чтобы между ними прояснилось хоть что-то. — Если ты хочешь поговорить о том, что ты кончил на меня, а я на тебя, то мы можем, — равнодушно отвечает Юнги, глядя на табло, где высвечиваются этажи: пока только третий. — Если ты хочешь сказать мне, что это было ошибкой, то мы... тоже можем. Но, сдаётся мне, ты хочешь надавить на меня и заняться со мной сексом, несмотря на то, что я обещал тебе, что ты получишь свой лакомый кусочек только после того, как тренировки с Чимином войдут у тебя в привычку, потому что после того, как ты кончил, представляя, что я тебя трахаю, ты уже в здравом сознании сказал мне, что хотел бы воплотить это в действительность. Он снова делает это. Чувствует Хосока лучше, чем кто бы то ни было. Пора бы перестать удивляться, да всё никак не выходит. — Я не хочу давить на тебя. Если ты не хочешь, то... — Я не сказал, что я не хочу, — спокойно обрывает Мин, всё ещё внимательно изучая табло. Одиннадцатый. — Но я так же верен своим словам, иначе как-то несправедливо получится: ты соскочишь и не соблюдёшь третье правило, но мы переспим. Поэтому... — и хён вздыхает. — Я отсосу тебе. Хосок давится воздухом. — Ты..? — Я отсосу тебе, Чон Хосок, в качестве стимула к тому, чтобы ты не сдавался... или не убивался в студии так откровенно. Я сделаю это. Но мой член в заднице ты получишь только после того, как эта неделя закончится. Возможно, Хосок несколько ёбнулся в этот момент, потому что, когда двери лифта открываются и они выходят на лестничную площадку, которая ярко вспыхивает светом благодаря датчикам движения, он останавливается около ближайшей стены и цепляется пальцами за чужое запястье, вынуждая Юнги развернуться к себе и резко притягивая. Поцелуй выходит, блять, смазанный. Робкий, странный, их первый, и у Юнги охуительно мягкие губы, которые сдаются под внезапным напором и приоткрываются, чтобы Хосок мог скользнуть между них языком, сжимая своего хёна в объятиях. Но для одного из них этот поцелуй кажется пиздец, каким важным — сердце из груди, сука, выпрыгивает в тот самый момент, когда Чон ощущает, как тот, кого он целует, расслабляется, шумно выдохнув носом, и, прикрыв глаза... отвечает. Они целуются. С языками, прижимаясь друг к другу, прямо в подъезде, как школьники. Никто здесь не против подобного. Это нормально, да. Все лучшие друзья делают так. Хосок не будет думать о том, что они на них совсем не похожи, особенно в тот самый момент, когда его руки оказываются на плечах хёна в мгновение, когда он слегка наклоняет лицо, чтобы углубить поцелуй, а колено само собой тому ноги разводит в ту же секунду, как он чувствует чужие длинные пальцы в своих волосах на затылке, а губами — смех ловит низкий, тихий, какой-то пьяный, счастливый, а после — вибрацию тихого: — Может, зайдём? — Не хочу, — оторваться от терзания губ на миллиметры, смешать два выдоха резких, чтоб сразу: — Не заставишь, — и снова прижаться, снова скользнуть языком, чувствуя, как руки Юнги, ослабевая, стараются жалко цепляться по спине в тщетных попытках сдержаться. Но там и остаются, ладонями плотно прижатые, а расстояния между ними нет уже никакого, и всё, на что способен Хосок — это терпеть бешеный стук своего дурацкого сердца, и вжимать в себя и самому растворяться в чужих тёплых объятиях. — Нам надо, — тихо шепчет хён, слегка отстраняясь и мягко очерчивая кончиками пальцев хосокову левую скулу, пока Чон рассыпается где-то внутри от вида покрасневших и слегка припухших губ Юнги, а ещё — от широкой улыбки самыми дёснами, от которой на душе становится солнечно-солнечно. — Мы в подъезде, Чон, ещё мы двое парней, а мне тут ещё жить — соседи застукают. — Нахуй соседей, Мин, я хочу тебя целовать прямо сейчас, и я буду. Пусть завидуют молча, что не знают вкус губ такого охуенного парня, как ты. — Но, согласись: даже такой охуенный парень, как я не сможет сделать тебе минет на лестничной клетке. — Технически... — начинает Хосок, а хён снова смеётся, шутливо толкая прямо в плечо, и к двери поворачивается, чтоб ввести чертов код. Но младший не готов, не хочет его отпускать прямо сейчас, а потому со спины обнимает, прижавшись, и словно не было девяти часов танца, не было злых слёз и отчаяния, не было пропущенных лет: рядом с ворчливым хёном ему спокойней всего. — Раздеться, нам нужно раздеться, — шёпотом в темноте коридора, когда Чон вжимает Юнги аккурат в стену, чтобы целовать-целовать-целовать. Он опьянён, нет: он сходит с ума с той самой секунды, когда они неловко столкнулись губами, и ему нужно ещё. Ему недостаточно. — И принять душ. — Я один не пойду. — Ты охуел, Чон Хосок? — Нет, просто не могу от тебя оторваться. — Исключено. — Я потру тебе спинку. — Хосок, романтические поцелуи под струями симпатичны только в кино. По факту, вода будет заливать тебе нос, рот и глаза, и целовать меня будет сложнее. — Но ты будешь голый. — И что? Ты никогда не видел голых людей? — Тебя — нет. — Попозже посмотришь, — и хён, отстранившись, всё-таки стягивает с себя пальто, оставаясь в тонкой толстовке, которую Хосок, да, для скорости, с него немедленно тянет. — Не понял?.. — Я хочу, чтобы мой большой крутой хён отсосал мне после душа, будучи ещё влажным и голым, знаешь? — А разве ты заслужил? — Разве я недостаточно старался сегодня? ...Это проходит, словно в тумане: Хосока, на краю кровати сидящего после быстрого контрастного душа, который ни хрена не помог от нетерпения мелко трясёт ровно настолько, что мозг отключается до той самой секунды, пока он не видит его: бледного, с влажной кожей, худого ужасно, слегка угловатого, а ещё — немного сковано ёжащегося на сквозняке включённого кондиционера, но смотрящего прямо в глаза без толики страха. — Ты самый красивый, — сообщает такой же обнажённый Хосок, чтобы в полумраке просторной хёновой спальни увидеть во взгляде карего вспышку чего-то, что не поддаётся словам: это словно вихрь эмоций, где и боль, и прощение, и одновременно, чёрт, жажда схлестнулись в неистовом танце; и потому Чон руку протягивает призывно, ладонью аккурат вверх, чтобы продолжить: — Иди ко мне, а, Мин Юнги? — и в ту же секунду вся неуверенность рассыпается в пыль, потому что он узнаёт своего ершистого старшего по кривой насмешке на опухших от поцелуя губах сразу же, как только он подходит к кровати и встаёт на колени, без всякого стеснения проводя ногтями по чужим бёдрам вверх к паху, чтобы обмолвиться голосом тихим и хриплым: — Ты был хорошим деткой сегодня, чаги. Знаешь ли ты, что это значит? — Не думаю, — тяжело думать вообще, когда Юнги, нежно сжимает пальцами твой и без того вставший от томления член, неотрывно глядя в глаза, а потом улыбается шире в тот самый момент, когда слышит ответ. — И... — движение кольцом пальцев от основания к самой головке выбивает воздух из лёгких: Хосок, для одного только лишь хёна открыто чувствительный, стонет, кажется, непозволительно громко, но ничего не может поделать с собой — шумные выдохи рвутся с губ сразу же, когда Мин очерчивает пальцем его, блять, головку и аккуратно совсем ногтем цепляет для остроты ощущений. — Ты так невнимательно читал мои сообщения? И Хосок замирает, вспоминая мгновенно это «тебе стоит быть хорошим для меня, детка», и затем «и тогда я позволю тебе поиметь мой рот так жёстко, как ты только захочешь, не подавлюсь, а потом проглочу целиком, а потом поцелую. хочу, чтоб ты знал, какой ты на вкус» — и это полный крах по всем фазам, потому что оправиться ему никто не даёт. Юнги, стоящий на ковре коленями, обхватывает его член своими губами без предупреждения, начиная с головки, и выполняет всё так, как и, блять, обещал: медленно-медленно, со вкусом, словно даже с издёвкой толкая языком нежнейшую кожу. Из Хосока даже на такую простую ласку рвётся миллион не самых адекватных, чёрт, звуков, а руки сами вцепляются в мяту волос, как и бёдра со всхлипом сами вверх вскидываются в мольбе: теснее, глубже, жарче, пожалуйста. А Юнги отстраняется. Но только для того, чтобы бросить игриво: — Мой чаги скучал по тому, чтобы его члену уделили внимание? — и провести широко языком от основания — снова к головке, накрыть ртом, зубы спрятав, и осторожно опуститься вниз, пропуская Хосока прямо к жару и тесноте горла, щёки втянув, а потом — поднимая глаза. В них Хосок видит простое «Давай» — и отпускает себя, с громким стоном цепляясь за чужие пряди, бёдра вскидывая и чужой рот имея бездумно: лишь бы быстрее к разрядке. Лишь бы... блять. У него слишком давно не было секса — и спускает он в чужой рот до позорного быстро, возможно, не проходит и пары минут... или все миллионы часов, он и сам толком не знает: потерялся в пространстве и времени, а перед глазами — столб тысячи искр. А потом — приятная тяжесть чужого тела на бёдрах и лицо Мин Юнги, которое рядом совсем. А ещё — его невыносимые губы с солоновато-вязким привкусом спермы и горькой её же отдушкой, и руки Мин Юнги, сильные руки, несмотря на то, что тонкие-тонкие, обнимают его. Член Мин Юнги, истекающий смазкой, что упирается в хосоков живот. И, схватив хёна за талию, Чон умело переворачивается вместе с ним сразу. Вид обнажённого Юнги под, в простынь лопатками, с красным пятном истерзанных поцелуями и минетом губ, сводит с ума. Вид Мин Юнги с глазами его, распахнутыми широко-широко, лишает остатков рассудка, растирает сердце в мелкое крошево, а движение кадыка по невыносимо белому горлу работает словно чёртов гипноз — и Хосок, не выдерживая, наклоняется к чужой нежной коже, чтобы оставить на ней свежий засос: и тихий чувственный стон для него сейчас является лучшей наградой. — Хоби-я, мы не... — раздаётся шёпот того, кто вот-вот, к слову, сдастся. Но детка этого хёна воспитана честно играть: по крайней мере, в отношении того, кто эту игру и придумал. — Не будем, — заверяет Хосок, нависая и глядя ему прямо в глаза, а руками трогая-трогая-трогая, наслаждаясь вдохами-выдохами, ловя губами практически каждый. — Я обещаю. Но мой хён сегодня был так добр ко мне: пригласил домой, забрал на машине, уставшего, сделал приятно, и теперь я попросту не могу не отблагодарить его, тебе так не кажется? Юнги всхлипывает, когда ощущает, как Хосок берёт его член. И это лучший звук в мире, честное слово, он подхлёстывает, мотивирует головой двигать активнее, так, чтобы встречаться ритмом с подающимися вперёд узкими бёдрами. Лучший — так Хосок думал, но ровно до той самой секунды, когда хён громко гортанно его имя выстанывает, обильно изливаясь ему прямо в рот. И вкус лучший. Это нравится так, что просто пиздец. Хотя засыпать вместе, голыми, практически сразу же, спутавшись руками-ногами, ему нравится куда больше, чёрт побери. ...А утром он один просыпается с тихим, блять, стоном: всё тело ломит просто нещадно, и, кажется, он действительно выдрыхся по самое своё «не хочу» — и, точно, взглянув на электронные часы на прикроватной тумбочке белого цвета, Хосок видит, что время уже, так-то, начало, блять, первого. Но он всё ещё, блин, один: прислушавшись в надежде услышать хоть какой-либо звук, что скажет ему, что хён тоже дома, просто затерялся в недрах квартиры, он терпит провал — тишина. И потому берёт телефон в руки, чтобы увидеть ворох пропущенных и входящих сообщений. jm: кажется, ты уебался ровно настолько, что все еще спишь. надеюсь, ты сможешь двигаться, хён. перезвони, как будет время, обсудим, как будем заниматься с тобой на неделе suga: хоби-я, не бойся, если ты проснешься, а я еще не вернусь: шихек-ним вызвал меня в агенство, чтобы решить пару вопросов контракта, нужна моя личная подпись suga: завтрак на столе, кстати если захочешь уйти, просто захлопни дверь suga: но будет здорово, если ты дождешься меня И ещё одно — номер ему неизвестен, в контакты не вбит, и Хосок только хмурится, открывая входящее сообщение и начиная читать, чувствует... ...как сердце ухает вниз. неизвестный: хен, ты реально добавил меня в чс везде? блять, я правда не хотел, чтобы так получилось пожалуйста, можем ли мы встретиться? я безумно скучаю по общению с тобой просто безумно Какое-то время Хосок осоловело смотрит на текст, понятно, чьими пальцами выбитый, не понимая, что чувствует, лёжа в постели Юнги, в простынях Юнги, пропахших Юнги, в квартире Юнги, где всё говорит о Юнги, и читая сообщение Тэхёна, который просто избрал другой путь.«Потому что это Тэхён. Он слишком зациклен на том, что о нём думают люди вокруг, особенно те, которые могут ему как-то помочь на протяжении жизни, и он будет искать дружбы с тобой. Той самой дружбы, от которой тебе проку не будет».
И, хмыкнув, удаляет сообщение, решая не отвечать. Извини, Ким Тэхён. У него есть свод правил. Тех самых, что для прихода в сознание. Ему их нельзя нарушать, ведь тогда член Мин Юнги не навестит его задницу.***
— Четвёртое правило: досуг и хобби, — сообщает ему трубка в конце недели с ноткой усталости: они так и не виделись с того самого дня, как Юнги вернулся из агенства и они вдвоём вместе позавтракали, а Хосок так и не рассказал ему о том, что Тэхён написал ему сообщение, потому что действительно не собирается провоцировать хёна на негативные эмоции; вернее, даже не так: не хочет разрушать атмосферу уюта, которая царит между ними в то позднее утро, когда хён ему широко улыбался, а Хосок был растрёпанный и до ужаса сонный, зато очень счастливый из-за того, что получил купленную по дороге обратно зубную щётку вместе с «хочешь, оставь здесь на всякий случай», брошенным якобы невзначай. Но о том, что они буквально сделали друг другу минет, они не говорили, и теперь он понимает, что запутался, сука, просто пиздец, не понимая, что теперь между ними случается: общение у них стало более тёплым и трепетным (греющим, блять, как же оно согревает Хосока изнутри в середине мерзко сырого и холодного ноября, кто бы знал), но он сам не может понять, что чувствует по этому поводу — всё ещё чертовски запутан, сбит с толку водоворотом событий и чувством невысказанности, а хён, кажется, запутался до чёртиков сам, и потому они просто оставляют всё таким, каково оно есть. В конце концов, Юнги торчит ему секс. В том смысле, что они бы уже, наверное, сделали это, если бы Мин на днях не свалил на неделю в Японию на запись какого-то трека с местным известным певцом, о котором Хосок ничего не знает совсем, и теперь... чувствует себя одиноко, несмотря на то, что они переписываются и созваниваются каждый, блять, день. Быть так долго без Юнги теперь почему-то кажется самой страшной пыткой на свете. Да ты чертовски влюблён, Чон Хосок. — Досуг и хобби? — удивляется Чон, зажимая телефон между ухом и плечом, дабы нарезать себе очередной салат на обед завтра. — Не понимаю. — Ты обязан найти себе увлекательное времяпрепровождение. — Мне тебя с головой достаточно, знаешь ли. И Стивена-оппы, — хён от смеха в динамик совершенно не очаровательно хрюкает на очередное погоняло для Кинга, но быстро берёт себя в руки. — Хосок, — серьёзно начинает трубка. — Что? — не без опаски интересуется Чон. — Кэрри воспользуется телекинезом и, заперев школьников в спортзале, убьёт всех присутствующих на балу электрическим током, а её мать-фанатичка нанесёт ей ножевое, и после того, как она всё тем же телекинезом остановит ей сердце, умрёт от потери крови у бара «Кавальер», убив по дороге двух парней и показав свою историю Сью Снэлл. А, ещё та книгу напишет. Пауза. Выдох. — Я ненавижу тебя. Я так сильно ненавижу тебя прямо сейчас, что если бы твой член оказался в моём рту, я бы его тебе откусил, хён, и я не шучу. — Ты слишком долго читаешь эту книгу, Хосок, — фыркает Юнги из Японии. — Вот я и решил тебе немного помочь. Так вот, хобби: я говорю не о книгах, Хосок, я говорю о чём-то, что толкнёт тебя к развитию. Ты не учился уже целый год, твой мозг уже наверняка атрофировался и напоминает сушёный банан. — И что ты мне предлагаешь? — Ты же раскидал свои оставшиеся танцевальные группы таким образом, чтобы у тебя было аж три выходных, я прав? — Четыре. У меня теперь четыре выходных, — «которые я думал тратить на тебя, если честно. всего тебя». — И три дня из них я ударно занимаюсь с Чимином. Он говорит, что у меня огромный прогресс за неделю. — Ты счастлив? — слышится тепло в хриплом голосе. — Да, — честный ответ. — Я правда чувствую себя живее, чем за последний, ну... год точно, да. Мне нравится, что я снова медленно, но верно возвращаю себя прежнего. И благодарить нужно те... — Рано, — хмыкает Мин. — Мы только на четвёртом правиле, ты не забыл? В общем, я предлагаю тебе немного структуризировать своё время. Как насчёт курсов английского? Ты почти забыл его, а он будет очень важен, когда ты снова будешь ездить в Город Ангелов собирать заслуженные трофеи. — Шутишь? Где я, а где Лос-Анджелес? — Ладно. Если тебе будет легче: давай начнём с малого. Просто английский. Пару раз в неделю. Ещё можешь заняться йогой, она успокаивает. — Так я всё-таки шутка, да? — Если бы. — Я согласен заниматься йогой только при условии, если ты будешь заниматься ею со мной. — Не хочешь — не надо, зачем угрожать, — бурчит трубка зло. — Эй, хён, — и Хосок замирает, чувствуя, как внезапно снова колотится сердце. — М? — Я скучаю. Пауза. — Я тоже скучаю, Хоби-я. Скоро я вернусь к тебе. Возможно, с сюрпризом. — Каким же? — А об этом ты узнаешь, когда... — Соблюду четвёртое правило, понял, — закатывает Чон глаза, а хён негромко смеётся на это: — Я такой предсказуемый? — Даже не знаю. — Мне нужно идти: пора ехать на студию, — со вздохом неожиданно сообщает трубка. — Проторчу весь день там. Напишу тебе из отеля, окей? — Буду ждать. Хорошего дня тебе, хён. — И тебе, чаги. Сказать напоследок «люблю тебя» хочется очень. Но Хосок кусает себя за язык и вешает трубку. Рано. Пока ещё рано. ...Юнги прилетает обратно спустя два занятия английским, принципиально дочитанной, мать её, «Кэрри», семьдесят страниц «Повести о двух городах» Диккенса, которая почему-то прошла мимо Хосока по непонятной причине, две посиделки с PlayStation в квартире Намджуна, четыре тренировки с Чимином, ровно три — самостоятельные, потому что он занимается каждый грёбанный день, стараясь распределить нагрузку так, чтобы не выдыхаться перед работой, но прогрессировать в режиме х3, как и планировал с первого дня, и один неловкий разговор, который происходит между ними с Намджуном в одну из таких посиделок, пока Пак отчалил на пары. Намджун просто спрашивает: — Вы с Юнги спите? А Хосок отвечает также просто: — Не назвал бы это именно так. — А как бы назвал? — Не знаю. Всё слишком запутанно. — Ты уверен в том, что наш хён — не замена твоему бывшему? Я понимаю, что прошёл уже почти месяц, полный событий, но всё-таки. И тут Хосок медлит. Не то, что бы он не думал об этом и раньше, на самом-то деле: лёжа в постели в тщетных попытках проанализировать себя самого, он закапывался всё только глубже в дерьмо, и потому ситуацию отпускает к чёртовой матери — не время, не место, у них с хёном всё как-то непонятно, призрачно и очень запутано. А потому: — Не думаю, что тут можно сравнивать, — Соня Блейд на экране лихо разъёбывает Саб-Зиро, за которого играет Намджун, и тот только раздражённо вздыхает на своё поражение. — В конце концов, мы с Юнги не встречаемся. — А что вы тогда делаете? — Дружим, наверное? — Вы трахаетесь. — ...с оговорками дружим, возможно, — неуверенно тянет Хосок. — Послушай, — и, отложив джойстик, Намджун к нему поворачивается с очень серьёзным лицом. — Тебе, в первую очередь, для себя самого нужно решить, чего именно хочешь. Юнги подстроится, как бы унизительно то ни звучало. — С чего такая уверенность? — Он делает это уже не первый год. Но только в отношении тебя, ты не заметил? Тебе не кажется, что это многое значит, потому что мы говорим о Юнги? И Хосок замолкает, пытаясь собрать себя в кучу. Если подумать, то хён действительно чертовски уступчив, пусть и не стесняется иногда надрать ему зад. Но этот скилл Хосок считает реально полезным: с ним иногда по-другому никак. — Просто подумай и сейчас быстро ответь: чего ты хочешь прямо сейчас? — мягко подталкивает его второй близкий друг. Хосок только вздыхает. — Чтобы хён вернулся скорее из блядской Японии. Мне чертовски его не хватает. Я правда очень скучаю. — Тебе не хватает его как друга? — Как друзья мы общаемся по телефону каждый грёбанный день, — и Чон чертыхается. — Мне не хватает... касаний. Намджун долго смотрит ему прямо в глаза. А потом улыбается. — Да ты влюблён по уши, Чон Хосок. Поздравляю. — Можешь поздравить ещё с тем, что Тэхён бомбардирует меня сообщениями, — устало выдыхает тот. — Разве он не заблочен у тебя везде, где это только возможно? — Да. Но он делает это с разных номеров. Я заебался кидать его в чёрный список. — Звучит нездорово, — и Намджун трёт подбородок. — А чего добивается? — Говорит, что соскучился и хочет посидеть где-нибудь. А, и ещё просит его разблокировать. — Ты отвечал ему? — Нет. — А говорил что-то Юнги? — Что? Нет. Зачем? Типа, мы не встречаемся, а я не собираюсь бежать встречаться с Тэхёном только потому, что он очень соскучился. Пусть по члену Чонгука скучает, я тут причём? — А мне нравится этот подход, — хмыкает друг. — Продолжай в том же духе. Но Юнги всё же скажи. — Зачем? — Просто. Такие вещи имеют значение, даже если тебе кажется, что это не так. А потом хён наконец приезжает. А Хосок чувствует себя самым счастливым на свете, когда вбивает код от чужой входной двери и, едва успевая выпрыгнуть из кроссовок, с размаху прыгает на крутого композитора, который слегка охреневает от таких поворотов событий, потому что просто устало шёл на кухню с пустой чашкой из-под чая в руке, когда на нём виснут, обнимая руками-ногами и прижимаясь изо всех грёбанных сил. — Ты даже не предупредил, — с удивлённой улыбкой Мин произносит, впрочем, не пытаясь вырваться из капкана чужих конечностей и позволяя младшему зарыться себе носом в волосы. — Нет, — бурчит Чон. — Я не успел. — Не успел? — Не успел. — Пока ехал в метро, не успел? — Я настолько сильно хотел увидеть тебя, что забыл даже отбить тебе сообщение, что буду через три, две, одну, — и Хосок улыбается очень довольно, сжимая Юнги в объятиях чуть посильнее. — Я пиздец соскучился, хён. Ты даже не представляешь, насколько, — и губы разъезжаются шире, когда он слышит чужой тихий смех. — Не думаю, что сильнее меня, Хоби-я. — Уверен, сильнее. — Уверен, что нет. — Поспорим? — Давай! — Проигравший воздерживается от секса на год, — и Хосок, застонав, спускается на пол и тащится за хёном на кухню, наблюдая за тем, как он закидывает чашку в посудомойку, и стараясь не думать о том, что если Хосок проиграет и останется на год без секса, то Юнги, получается... тоже? В том смысле, что Чон точно уверен, что у хёна никого нет, кроме него, в этом смысле — тот бы не стал тогда сосать ему член. — Как твой английский? — Мне нравится. Типа, нет, правда: мне действительно нравится. Это оказалось куда интереснее, чем я думал сначала. Я даже его почти вспомнил, знаешь ли, — и он смеётся негромко. Ему нравится такой домашний Юнги: босой, немного уставший, потому что только-только приехал, немного всклокоченный, с очками на мягком лице, в широкой белой футболке размера XL и домашних потёртых джинсах с прорехами на коленях — которые истёрлись от времени. Хён нравится ему весь абсолютно: протянув руку, Хосок вынуждает того повторить свой жест, тем самым переплетая их пальцы, и начинает просто по-дурацки болтать ими — жест открытый, но выдающий невроз. — У тебя руки холодные. — Всё в порядке, такое происходит достаточно часто. — Хён, если ты не забыл, то я тактильный придурок, и точно знаю, что совсем, блять, не часто! — и, хмурясь, Чон тащит задницу в сторону гостиной: там точно есть плед. Ну, или хотя бы носки. — Кто ещё согреет тебя, как не твой лучший друг? — кричит он уже из соседней комнаты, наклоняясь за, к слову, вторым. А потому не замечает, как лицо его хёна подёргивается выражением искренней боли в тот самый момент, когда Хосок говорит это своё «лучший друг». Лучший друг, да. И член в рот взял тоже чисто по-дружески. ...Хосок делает это внезапно — ровно настолько, что сначала Юнги не совсем понимает, что вообще происходит, потому что ничто не предвещало беды: они просто сидят вдвоём на диване в гостиной его чёртовой квартиры и смотрят нетфликского «Ведьмака», обсуждая степень охуительности Генри Кэвилла (где Чон чувствовал себя абсолютно комфортно, а вот его дурацкий хён ощущал, как гниёт заживо где-то внутри в этот момент, потому что сначала быть так близко рядом к Хосоку, даже сосать его член, а теперь просто сидеть вот так рядом, будто не было ничего между ними — это больно так, что просто пиздец), и это... нормально. Это то, чем занимаются те, кто зовётся лучшими друзьями, и если Хосок захочет впредь взаимодействовать именно так, пусть между ними и случилась пара ошибок, Юнги обязательно будет... в порядке. Не сразу, да (читай: вообще никогда), но обязательно будет, потому что без его чаги ему будет хуже в миллионы, блять, раз, чем если он будет видеть Хосока каждый день своей жизни. Юнги... не готов его потерять, блять, вот, что: не после того, как Чон ворвался в его жизнь с ноги вновь, да так и остался с октября по почти конец ноября — Хосок его в себе утопил фактически полностью, а его хён откровенно просрал тот момент, когда осознал, что камнем пошёл прямо ко дну без надежды на то, чтобы выбраться. Геральт на экране снова грязно ругается в тот самый момент, когда признаётся Йеннифер в чувствах... и Хосок это делает. Типа, сначала он просто поворачивает голову к Юнги, а тот, почувствовав на себе жжение чужого долгого взгляда, к нему оборачивается, и немедленно, тут же чувствует на своих губах губы, те самые, по которым скучал до жестокого жжения. Хосок целует его. Хосок действительно целует его. И не потому, что Мин пообещал ему отсосать, не потому, что они возбуждённые, голые доводят друг друга до крика, путаясь в простынях, а просто потому что Чон, кажется, может себе это позволить — толкнуться языком в чужой рот, поймать своим загнанный выдох и отстраниться немедленно. — Не хочешь — не будем, — серьёзно и тихо Чон говорит, глаза в глаза глядя, а Юнги почему-то в эту секунду чувствует себя самым слабым человеком на свете, потому что как это — с ним и не хотеть, скажите пожалуйста, потому что Хосок — это самая главная ценность, криптонит, стимул для того, чтобы двигаться дальше. Потому что всё в жизни Юнги упирается прямо в Хосока — того самого, кто, кажется, даже не до конца уверен в том, что действительно чувствует, но поддаётся тысяче импульсов сразу, что током по венам бегут, вынуждая касаться-касаться-касаться. Большой крутой композитор тоже живой, и о последствиях думать устал. Устал думать в принципе, устал чувствовать себя участником гонки, где тщетно старался все эти недели быть самым лучшим и близким, а ещё — на постоянной основе внутренне жалко дрожать в ожидании, например, сообщения, где Хосок... скажет что-то. Например, что снова сошёлся с Тэхёном или же нашёл себе нового парня — не Юнги, потому что... никогда не Юнги. Югём с вокального поначалу — два месяца, потом, с неделю, Миун с архитектурного. Юнги настолько был всегда не, но рядом, что, наверное, уже никогда не поверит в то, что может, наверное, да — и, кажется, эгоист до мозга костей (или же идиот: потом ведь больнее будет в разы, но он всё равно это делает), потому что сейчас Чон Хосока от себя ни за что не отпустит. Выжмет из этого помутнения всё. — Хочу, — шепчет, глаза прикрыв. — Очень хочу, Хоби-я, — чтобы ты целовал меня бесконечно; чтобы говорил, как сильно ты любишь меня; чтобы я варил тебе утром кофе, а вечером мы бы с тобой обсуждали книги, фильмы, работу и курсы английского; чтобы на очередную вечеринку Чимина мы пришли не как «лучшие друзья Хосок и Юнги», а в качестве «те ребята, которые любят друг друга безмерно». — Очень хочу, знаешь. Пожалуйста. — Ладно. — Ладно? — Да. Ладно, — и Хосок улыбается, а сердце Юнги блядски дрожит в грудной клетке на этом моменте. — Но сначала признание. — Какое признание? — Возможно, я был очень плохим другом всё это время, — блять, ай. — Но... — и улыбка младшего становится пиздец виноватой. — Но... возможно, у меня в заднице анальная пробка сейчас. Имею в виду, я так и так собирался тебя изнасиловать сегодня, знаешь ли. — Как ты глубоко её, блять, засунул? — прыскает Мин. — Имею в виду, ты на меня прыгнул, пока она была в твоей заднице? Что не так с тобой, Чон? — Возможно, настолько глубоко, что чувствую, как она ушла куда-то в кишечник, — с непроницаемым лицом отвечает Хосок. — Придётся нам с тобой её доставать. Юнги смеётся негромко, руки протягивая: Чон тонет в этих объятиях, мурчит довольным котом, а потом — слегка задыхается, ощущая касание на пояснице, чуть выше кромки собственных джинсов. Мин это ловит губами. И шепчет негромко: — Душ. — Ты злишь. Хочу спонтанного грязного траха. И я принимал его перед выходом. А ты — после того, как пришёл домой: у тебя ещё влажные корни волос. — Ты такая свинья, — и хён смеётся негромко, когда Хосок хлопает его по руке, и после — встаёт, руку протягивая. Приглашая. И Чон ни минуты не медлит, пальцами цепляясь за чужую ладонь, а после — поднимаясь с дивана и следуя за хёном в светлую спальню, в которой уже ночевал. Хосок — единственный, кто может ночевать у Юнги. Мин даже Ким Сокджину не позволял оставаться, с которым встречался месяцев восемь, чем своего хёна всегда обижал, потому что тот не делал ничего плохого, на самом-то деле: напротив — был чертовски заботливым, нежным и трепетным. Но не Хосоком. — Пятое правило: не распыляться, — хрипло шепчет Юнги в эти невозможные губы, прижимая Хосока к стене и трогая-трогая-трогая. — Почему ты говоришь о правилах даже сейчас? — хрипло отвечает Чон, бесстыже потираясь пахом о чужое бедро. — Потому что даю тебе шанс убежать, — голос хёна слегка начинает подрагивать, когда он произносит эти слова, но действия пальцев, что сжимают чужую футболку белого цвета сильнее, с ними расходятся. — Убежать? — и ещё поцелуй: невесомый и нежный. — Зачем мне от тебя убегать? — Потому что если переиначить пятое правило, то оно будет звучать отвратительно. — И как же оно будет звучать? — «Как только ты кончишь от моего члена в своей заднице, Чон, ты больше не сможешь даже подумать о том, чтобы спать с кем-то ещё», — хрипло роняет Юнги, прижимаясь губами. Не говорит «чтобы встречаться с кем-то ещё» или же «любить кого-то ещё», потому что до ужаса страшно показаться лохом, для которого тут одного здесь не просто секс или же поцелуи. — Окей, — неожиданно мягко и просто отвечает Хосок. — Думаю, будет несложно соблюдать это правило. — Правда? — Уверен в этом, — и дурацкий Чон улыбается ему широко-широко, а потом снова тянется за поцелуем, и кто такой Мин Юнги, чтобы ему отказать? — Тогда... мы... — хриплым шёпотом. — Да, хён. Трахни меня. ...— Это не потребует много усилий, — туманно роняет Хосок, чувствуя, как сердце блядски долбится где-то в районе его далеко не девственной глотки, а чувство стыда, которое заливает даже самые кончики ушей, только подстёгивается в тот самый момент, когда Юнги разводит ему ягодицы и осторожно вытаскивает из сфинктера анальную пробку, вымазанную в лубриканте — хорошо, что Хосок может спрятать в подушку свою красную рожу, потому что, нет, он, конечно, не девственник, но это же... хён, блять. Большой крутой композитор сейчас осторожно массирует смазанными пальцами его задний проход, негромко посмеиваясь на такое смущение, готовит его под себя, и из-за этого сердце сбоит просто немилостиво, а сам Чон невольно, но зажимается в тот самый момент, когда чувствует проникновение сразу двух фаланг внутрь себя. — Расслабься. Это всего лишь я и мой член. — Легко тебе говорить, — у Хосока стоит от факта их такой близости. Стоит намертво, колом, пока сам он, жалко поскуливая, упирается коленями прямо в матрас, отклячив задницу так сильно, как позволяет природная гибкость, и, возможно, самую малость, хочет умереть от стыда. — Не тебя же сейчас трахнет ёбаный гений, — Мин смеётся немного, ещё глубже внутрь проталкиваясь своими невозможными длинными пальцами: растягивать Хосока так тщательно не так уж и нужно после грёбанной пробки, но Юнги из тех, да, кто лучше перестрахуется тысячу раз, прежде чем... Прежде чем... — Хосок, — Чон ахает, чувствуя движение пальцев внутри: податливо, нежно, фактически бережно хён растягивает его в тот самый момент, когда зовёт по имени ласково. — Что?.. — Ты помыл попу. Моё уважение. — Пошёл ты, блять, в задницу! — верещит Чон, чертыхаясь. — И шутки свои тупые туда же засунь! — У меня есть только одна задница в распоряжении, — хмыкает Мин, неожиданно отвешивая звонкий шлепок по чужой ягодице. — И не думаю, что в неё поместится весь мой стенд-ап арсенал, даже если ты засунешь в неё пробку размером с милого индийского слоника. — Ты правда хочешь поговорить о слонах, пока ковыряешься в моем очке. — Не ковыряюсь, а занимаюсь исследованием. — Моя жопа тебе, что, ёбаный диссер?! — Клянусь тебе, такой диссер я готов защитить на все высшие баллы. А презентацию делать? — Заткнись. — А Чимин будет членом комиссии? Он тот ещё вертлявый хуёк, считаю, достоин быть её председателем, — и хён злобно хихикает в тот самый момент, когда Чон начинает издавать блядские звуки, выражая своё возмущение... ...И ойкая, так как чувствует скольжение внутрь третьего пальца. — Зато ты перестал зажиматься, — фыркают сзади, наклоняясь и целуя куда-то в середину обнажённой спины. — И теперь я... — и, блять, да, он делает это: давит пальцами на простату Хосока внутри, вырывая у того с губ громкий стон. — Блять, чаги, как же мне нравится заставлять тебя издавать подобные звуки, знал бы ты, чёрт возьми... Хосок дышит хрипло: стимулировать нужную точку его хён не перестаёт, напротив — усиливает своё давление пальцев, заставляя удовольствие электрическим током, концентрацией нервов устремляться аккурат к члену, к самой головке, вынуждая весь ствол крупно подрагивать, источая вязкие капли предэякулята. — А ты знаешь... — и шумным выдохом: — Толк, сука, в сексе... Руки Юнги обнимают сильным защитным кольцом. — Это будет странно звучать, если я скажу, что особенно знаю толк в сексе с тобой, хотя это наш первый раз? Я так часто представлял себе это, глупый чаги. — Это будет охуенно звучать, — хён тихо смеётся на это, осторожно извлекая из него пальцы и потягиваясь за упаковкой презервативов, что лежат где-то у правого колена Хосока, но тот его кисть перехватывает, повернув голову, и, облизнув губы, шепчет: — Я чист. — Я тоже. Но... — и Мин моргает, когда видит, как яростно машет младший головой в отрицании. — И промыт. — Но... — Просто не жалей грёбанный «Дюрекс», Мин Юнги, и хорошо меня смажь. Я хочу, чтобы ты кончил в меня, хён, неужели не ясно? ...Хосок не будет об этом жалеть. Ни минуты, блять, ни единой: ни тогда, когда чувствует головку члена Юнги у своей задницы; ни когда ощущает, как хён на выдохе проникает в него медленно-медленно, растягивая мышцы сфинктера, а потом замирает, чтобы, наклонившись, поцеловать чуть ниже затылка — нежно-нежно и в заднюю сторону шеи (а Хосоку почему-то слышится «Люблю тебя» выдохом, но он уверен, что выдаёт за действительное просто крайне желаемое). Не будет, блять, ясно? Не тогда, когда Юнги движется в нём размеренно-плавно, и это чувствуется как что-то самое лучшее, сука, на свете, потому что его руки повсюду, потому что хён не стесняется к нему прикасаться, и его пальцы на члене Хосока — это, блять, как второе пришествие, правда, и Чон думает, что лучше ему уже точно не будет, но ошибается, потому что тихие стоны этого хёна, эти рваные вдохи на ухо и чувственно выстанываемое бесконечное «Хоби-я, господи, блять, Хоби-я» — это лучше всего. Хосок будет жалеть только того, что кончил так быстро, пачкая Юнги постель, но его быстро отпустит, потому что ощущение участившихся фрикций, чувства горячей пульсации, а после — и тёплого, что струёй затопит его изнутри, будет лучшим на свете, как прекрасен и выкрик хёна на пике: — Блять, чаги-... — и хён, замерев, выдыхает, вытаскивая и падая рядом с измученным взмокшим Хосоком на простыни, в глаза призывно заглядывая и широко улыбаясь: — Мне кажется, наш секс всегда будет очень дерьмовым. — Я обещаю мыть попу, так что я в этом не так уж уверен, — зевает Чон, провоцируя своего охуенно голого хёна на заливистый смех и улыбку самыми дёснами. — Нет, я не об этом, Хоби-я. Ты настолько заводишь меня, что я просто не могу трахать тебя долгое время и в итоге спускаю, как школьник. — Ты думаешь, ты такой один здесь? — хмыкает Хосок, подползая к хёну поближе и чувствуя, как сперма вытекает немного из задницы... и почему-то ему это пиздец как, чёрт возьми, нравится, но когда Мин, повернувшись на бок, обнимает, закидывая свою тонкую ногу на его бёдро, то всё становится... неважным, блять, вот каким. Всё, что имеет значение — это это лицо, что изнутри словно светится. Делает Хосока самым счастливым ребёнком на свете. Ах, нет, простите. Чаги. ...После секса всё идёт охуенно. Они принимают душ вместе, потому что Хосок всегда добивается, если хочет чего-то, и долго целуются под дурацкими водными струями, которые действительно заливают глаза, рот и ноздри, и Юнги фыркает, как мокрый кот. А Хосок смеётся над ним, чувствуя себя самым счастливым. «Ведьмака» они, кстати, досматривают, уставшие, сонные и под утро, и засыпают прямо перед плазмой на диване в гостиной в ворохе подушек и одеял, которые хён притащил из спальни.***
Всю эту неделю они трахаются. То есть нет, не так, потому что они всё же работают, а у Хосока ещё тренировки с Чимином, курсы английского и добросердечный адвокат Картон, безответно влюблённый в Люси Манетт. Но они трахаются. Дважды за эти семь дней, и оба этих раза Хосок умирал и рождался опять, чтобы засыпать в объятиях Юнги, целуясь-целуясь-целуясь. Соблюдать пятое правило оказалось до ужаса лёгким. А к исходу недели хён зовёт его к своей студии, где встречает у двери, чиркая зажигалкой и нехорошо ухмыляясь. — Настало время награды за соблюдение четвёртого правила, чаги. — Как насчёт пятого? — самонадеянно ухмыляется Хосок в этот момент, но, впрочем, разбивается об ответную улыбку Юнги: — Тебе нужно чуть больше оргазмов? Могу устроить. Я запомнил, Хоби-я. Но перед тем, как ты получишь своё вознаграждение, хочу сразу же озвучить тебе правило под номером шесть. — Ну, рискни. — Не отказываться от предложений и следовать желаниям. Особенно, когда тебе предлагают помощь на безвозмездной основе, — карие глаза смотрят тепло-тепло. Ровно настолько, чтобы Хосок испугался. Дверь студии открывается сразу же после этих, блять, слов, и Чон чувствует, как спирает дыхание осознанием того, кто стоит перед ним прямо сейчас, улыбаясь неловко и глядя по-отцовски тепло, и одновременно хочет расплакаться, потому что именно этого человека весь последний год он боялся встретить больше всего. — Если ты сбежишь, я тебя догоню, Хоби-я, — мягко улыбается Сон Сондык, подходя ближе, предварительно аккуратно обходя Юнги. — Нам с тобой нужно поговорить, не так ли? Давно поговорить, — и руку протягивает ему доверительно. — Надеюсь, мы придём к соглашению. Ведь по-другому танцевальный конкурс не выиграем. У Хосока нет слов в этот момент. И сердце разрывается от безграничного чувства любви. hsk: я уже боюсь знать, какими будут седьмое, восьмое, девятое и десятые правила suga: :) hsk: нет типа я все понимаю но ты буквально заставил сондыка встретиться со мной и поговорить и начать тренировать меня вместо чимина suga: не вижу ничего удивительного чимин быстро привел тебя в форму тебе нужен кто-то серьезнее при всем твоем опыте, после перерыва в год, ты не надрочишь себя до нужного уровня Сидя на диване в собственной гостиной, Хосок улыбается в экран с небольшим тёплым трепетом в своей старческой груди: всегда, блять, всегда когда Юнги говорит ему что-то подобное, Чон ощущает за спиной блядские крылья. Уверенность, да: нет ничего приятнее, чем ощущать, что даже тогда, когда ты сам в себя не веришь до конца, всегда будет тот, кто сделает это за вас двоих. Чон ловит себя на том, что хочет быть для Юнги тем же самым. hsk: ты приедешь сегодня ко мне? suga: да, совсем скоро закончу суши? hsk: «люцифер»? suga: задница томаса элиса? suga: божий дар suga: не смею отказываться hsk: она лучше моей? suga: не берусь утверждать вдруг он не моет свою hsk: ненавижу тебя suga: ㅋㅋㅋ Хмыкнув, Хосок откладывает телефон в сторону и углубляется в чтение Диккенса: в «Повести» начинается какая-то совсем лютая и непонятная дичь, которая, впрочем, затягивает не хуже блядской воронки: Чон действительно заинтересован в том, чтобы узнать, как разрулится всё это дерьмо, и пропадает в книге на какое-то время. И поэтому, когда он слышит ввод кода на двери своей квартиры, то вздрагивает от неожиданности, а потом тихо-тихо и глубоко внутри, но всё-таки радуется перспективе совместного ленивого просмотра сериала с суши вприкуску, а потом — да, да, да — охуенного секса. С Юнги почему-то не бывает иначе, и Хосок, откладывая книгу в сторону и широко улыбаясь, собирается быть самым радушным в мире хозяином в тот самый момент, когда дверь, наконец, открывается. И застывает немедленно. Нет, правда: его будто пронзает стрелой, сука, неверия в тот самый момент, когда он сталкивается взглядом с глазами Тэхёна, который оказывается в прихожей спустя пять блядских недель с момента их расставания, и сейчас... смотрит в ответ. Молча. А затем: — Привет, хён. — Какого хуя ты делаешь здесь, — и не вопрос даже, а Хосок мысленно себе накидывает много-много очков: голос его звучит холодно и совсем не дрожит. Тэхён не изменился: всё то же пальто, растрёпанные от сеульского ветра тёмные волосы... красота, ясен хрен, этот Ким действительно очень красивый, но... Теперь как-то насрать. — Ты не отвечал мне на сообщения и звонки, — пожимает когда-то его Тэтэ плечами с такой интонацией, будто уязвлён до глубины своей блядской души. — Поэтому, вот он я. Пришёл просить тебя... простить меня. Я совершил ошибку. Что. Что... — Что? — распахнув глаза, выдаёт Чон едва слышно, потому что это, блять, абсурд? Серьёзно? Тэхён, Ким Тэхён, который «пожалуйста, пойми меня» и «такое случается с каждым» Тэхён, сейчас стоит в его прихожей и просит простить его, подкрепляя это бредом о какой-то ошибке? — Я совершил ошибку. Чонгук... оказался не таким, каким показался сначала, — со вздохом хосоков бывший, очевидно, поняв, что приглашать его никто не будет, разувается и проходит в гостиную сам. — Он не даёт тебе сидеть на своей шее, как я? — хмыкает Хосок, скрестив на груди руки. — Я не... блять, ладно, возможно, — и Ким морщит нос. — Но я правда больше... не буду. — Серьёзно? Ты понимаешь, что это звучит сейчас так, будто ты не изменил мне, свалив без каких-либо объяснений, а просто разбил блядский стакан? — Хосок не кричит. Он своё уже настрадался, и сейчас как никогда понимает одно: меньше всего на свете ему бы хотелось, чтобы Тэхён оказался в его постели, в его доме, целовал по утрам, готовил на его кухне. — В любом случае, я думал, что ты меня понял после того, как я тебе не ответил ни на одно сообщение: ты мне не нужен Тэхён. Ни ты, ни твоё «Я правда больше не буду» — блять, ты хоть понимаешь, как абсурдно это звучит? — потому что мне наплевать. — Почему?! — и, подлетев, Ким за плечи хватает, смотрит с отчаянием. — Почему, хён?! Почему тебе наплевать, почему, почему, почему?! Хосок тоже смотрит — в ответ, и снова прямо в глаза, чувствуя себя как никогда, блять, уверенным, когда произносит всё: — Потому что я тоже смог неожиданно полюбить человека, Тэхён, и понять, что всё больше не имеет значения. — Блять, нет, ты не мог полюбить кого-то за такое короткое время, Хосок, скажи, что ты шутишь! И Тэхён делает это. Встаёт на колени. Чон шаг назад пытается сделать — но Ким, снизу вверх глядя с лицом на уровне паха, за бёдра на панике притягивает ближе к себе, так, чтоб не позволить отстраниться, чтобы, видимо, выслушал и понял, как ошибается. — Отпусти, — шипит тихо. — Не пущу, — отвечает бывший с упёртостью. — Я не постесняюсь дать тебе в рожу. Отпусти и вали, сука, с миром и на относительно доброй ноте, Тэхён. — Хочешь — бей. И в этот момент Хосок слышит, как открывается неплотно закрытая входная дверь, и всё в его груди обрывается, когда он понимает, какая картина предстаёт глазу Юнги, как только он входит в квартиру с пакетом, в котором наверняка находятся суши. С пакетом, что падает на пол, потому что Тэхён всё ещё на коленях перед, а его лицо — на уровне хосокова паха. Блять. Блять, блять, блять. — Понял: не вовремя, — бесцветно сообщает Юнги с отпечатком равнодушия на красивом лице. — Извините, что случайно прервал. И выходит за дверь, на этот раз плотно прикрыв её. — Это он, — говорит Тэхён, словно бы в коматозе. — Ты ушёл от меня к Мин Юнги? — Нет, блять, это ты ушёл от меня к Чон Чонгуку, осмелюсь напомнить, — а на душе кошки скребут, но, блять, это же хён, и он обязательно всё поймёт, как только Хосок ему позвонит и всё объяснит. А Тэхён начинает заливисто ржать, быть может, с истерикой, до брызнувших, блять, слёз из глаз. — И всё-таки я был прав, а? — давит из себя младший. — Тогда, давно, да. Я был прав, Хосок, знал бы ты. Я как чувствовал, что ты уйдёшь к нему от меня. — Ты даёшь себе отчёт в том, что ты говоришь, Тэхён, нет? — Ладно-ладно, я понял. Окей, — и Ким тяжело поднимается на ноги, чтоб широко улыбнуться: — Хоби-я, не прощаюсь. — Не смей меня так называть. Не смей. Это только для близких, для тех, кому можно и спину подставить, уверенным, что немедля помогут, прикроют, не позволят сделать дерьма. Это, в общем-то, не про тебя, сволочь, как выяснилось. Хмыкнув, Тэхён выходит за дверь. Хосок хватает телефон в руки немедленно, и видит только одно сообщение. suga: мне нужно побыть одному не приезжай и не звони мне, хосок И, разумеется, Чон набирает немедленно, но «Аппарат абонента», начатый механическим голосом, рушит все благие намерения. Хосок садится на диван, чувствуя, как в груди зияет дыра.«Не приезжай и не звони мне, Хосок».
Не приезжай. Не звони. Мне нужно побыть одному, глупый чаги.***
Юнги ненавидит Тэхёна. Точно так же, как и тогда, много блядских лет, сука, назад, когда между ними случилась их первая тайная стычка. Ненавидит так сильно, насколько человек может ненавидеть другого, стараясь не желать ему самого мерзкого в жизни, но лишь потому, что верит в блядскую карму, которая, впрочем, и без того над ним уже посмеялась. Типа, меньше всего на свете Мин хотел бы, чтобы Хосок испытывал невероятное чувство невроза лишь от того, что его чёртов хён случайно оказался въёбанным в его улыбку по самые уши. И не только в улыбку, на самом-то деле: типа, весь Хосок для его дурацкого хёна был чем-то вроде... Вроде... Всего. Да, пожалуй, именно так: Чон Хосок становится всем, обволакивая собой и мысли, и чувства, и цели вкупе со всеми стремлениями, и в тот самый момент, когда Юнги видит Тэхёна на коленях недвусмысленно напротив того, с кем тот встречался последние три года, из которых последний — жил вместе, то ему... Больно, блять, так, сука, больно, что, ворвавшись в квартиру, он просто орёт от отчаяния. Он сам виноват, и некого больше винить: никто не просил его влюбляться в Хосока, никто не заставлял целоваться с Хосоком, никто не стоял над душой в тот самый момент, когда он трахал Хосока, называя сладким чаги и случайно говоря «Люблю тебя» выдохом в тот самый момент, когда они первый раз трахались. Вины Хосока в том, что он всё же позволил опуститься на колени тому, кого три года любил, в боли Юнги нет абсолютно. Он знал, что будет больно пиздец. Он чувствовал, что в итоге всё обернётся против него. Он давал себе отчёт в том, что если Тэхён захочет вернуться, а Хосок его примет обратно, то от него, Мин Юнги, ни хрена не останется, и всё равно, сука, понимает сейчас: окажись он вновь в той самой квартире чуть больше месяца назад, он бы... не изменил ничего абсолютно. Рухнул бы в это с той же стремительностью, чтобы сейчас снова стоять на коленях в тёмной прихожей, где они целовались недавно, и пустыми глазами смотреть в сторону коридора — туда, где Хосок напрыгнул на хёна в тот самый день, когда тот прилетел из Японии. Потом он пойдёт на кухню, наверное — туда, где они вместе завтракали, когда Чон оставался с ночёвкой, затем — примет душ в ванной, где целовались под струями, бездумно посмотрит сериал, который они хотели глянуть, блять, вместе, в гостиной, где Хосок перед первым их сексом снова поцеловал его так нежно и трепетно, что душа в пятки ушла. А потом ляжет спать — на постель, простыни которой ещё держат самый родной в мире запах. Больно. Больно пиздец. Совсем, как в тот день, когда Юнги предложил сыграть в эту дурацкую игру, в которой больше нет смысла — и растворился в Хосоке.«Если бы я был твоим бойфрендом, Хоби-я, ты был бы тем самым человеком для меня, в котором бы я разрешил себе утонуть».
Так Юнги ему написал. Он Хосоку, конечно, не бойфренд, но уже на дне с камнем на шее — без шансов. Стук в дверь отвлекает, из коматоза выводит: на деревянных ногах Мин открывает, не глядя, и, увидя, кто зашёл в гости, смеётся не без ноток истерики. — У меня дежавю. — Ты не заберёшь его у меня. Он мой, хён, ты понял? Я люблю его, — Тэхёну уже не девятнадцать — двадцать три ёбнуло, и он не похож на смазливого нытика: взгляд твёрдый и стойкий, на лице — отпечаток уверенности. А Юнги уже не двадцать два — двадцать пять недавно исполнилось, но это снова возвращает его в то самое время, когда ему было... просто пиздец. — Ты забыл сказать кое-что, — произносит хён абсолютно спокойно. — Что? — В прошлый раз ты сказал мне «никогда не предам». Самое время это добавить, — с ухмылкой напоминает Юнги. — Все... ошибаются, — тяжело дыша, говорит ему Ким. — Я не исключение. Если ты думаешь, что я не страдаю, то ты ошибаешься тоже. — Ты прав. Все ошибаются. Ты — чуть больше других, а знаешь, в чём, Тэхён-а? — И в чём же? — Он не твой, — спокойно отвечает Юнги. — И никогда твоим не был. И моим тоже не будет, и это всё потому — что он живой человек, а не игрушка в руках остальных. Он хочет закрыть дверь. Правда, он очень хочет сделать это прямо сейчас, но Тэхён окликает — и рука замирает на ручке. — Ты сказал ему? — О чём? — О том, что ты его любишь. — Нет, не успел, и больше пытаться смысла не вижу. — Хорошо. — Хорошо. Уходи, ладно? Я не хочу, чтобы у нас с тобой опять кончилось твоим разбитым лицом. Тэхён кивает на это и, развернувшись на пятках, уходит, не утруждая себя хоть каким-либо прощанием. Юнги съезжает изнутри по двери на пол вниз. А потом позволяет себе завыть от боли, блять, в голос. suga: мне нужно поговорить с кем-нибудь а не с кем блять к друзьям вход заказан потому что там он seokjin: он? звучит как начало дерьмовой любовной истории suga: звучит как цирк и я в нем главный клоун suga: хосок чуть больше месяца назад расстался с тэхеном seokjin: блять не говори, что вы двое suga: мне нужно поговорить с кем-нибудь пожалуйста, давай мы с тобой встретимся***
— Я не Юнги, конечно, и стимулировать мне тебя нечем, но, раз уж вы играете в эту игру, а его в Сеуле нет уже несколько дней, то... — и Чимин пожимает плечами. — Правило под номером семь: ты должен дать о себе позаботиться, глупый хён, — и Хосок, у которого в груди снова дыра, просто прикрывает глаза, стараясь дышать. Он приезжал к Юнги каждый день на протяжении этой недели, но ни разу не застал его дома: он в буквальном смысле пользовался ёбаным кодом от двери, но квартира крутого композитора неизменно встречала его пустотой, а по положению вещей и тонкому слою пыли на полках к пятым суткам Чон понял, что хён не возвращался домой. С того самого дня не возвращался домой, и телефон включил только на несколько блядских минут, в которые Хосок попытался всё-таки втиснуться, но не преуспел. А потом Юнги снова выключил свой телефон. — Если бы я сказал ему, что Тэхён снова объявился, этого всего бы не случилось, Чимин-а, — негромко отвечает он близкому другу и слышит, как вздыхает Намджун с кресла. — Ты не мог знать. По факту, Юнги, на самом-то деле, не может злиться на тебя сейчас, и поступает как полный дурак, потому что он тебя даже не выслушал и уехал на диких психах, потому что... ему больно. И осуждать его тоже нельзя, но хочется очень, — Чимин бурчит к концу своей этой тирады, а потом снова вздыхает. — Он подумал, что Тэхён собрался мне отсосать. Я могу понять, почему он так психанул: я нарушил пятое и второе правила разом. Секс с другим и... Тэхён в моей жизни. — В смысле, блять, секс с другим? — удивляется Намджун со своего нагретого места. — Ну, знаешь, оно запрещает мне вступать в половой контакт с кем-либо, кроме него... да мне и не хотелось, чёрт побери, я даже порно смотреть перестал! — и Хосок цепляется пальцами за волосы, а потом, помолчав, впервые говорит то, что, блять, говорит, и это срывается с губ, сука, так просто, что впору пугаться: — Я люблю его. Мне никто не нужен, кроме него. Просто дайте мне Мин Юнги и я буду самым счастливым человеком на свете. — Один вопрос, — подмечает Чимин. — Почему ты говоришь это нам, а не ему? — Потому что его нет в городе и он отключил телефон? — хмурится Чон. — Хорошо, переиначу его: тогда почему ты не сказал ему раньше? И комната в тишину погружается на какое-то время: если прислушаться, то можно услышать, как от злости на себя самого закипает кровь в хосоковых венах, а потом он, наконец, не выдерживает — вскакивает, дыша тяжело, и пытается взять себя в руки. Но тщетно. — Потому что я идиот, ясно? Я трус. Я долбоёба кусок, который понимал прекрасно, что чувствует, и если бы подраскинул мозгами, то осознал бы, что это взаимно, но мне было страшно, потому что меньше всего я хотел бы, чтобы хён был заменой Тэхёну! — и слегка задыхается после этой тирады, но на душе становится легче. — Но это было не так. Ирония вот, в чём: секститься с ним мне было не страшно, целоваться с ним — тоже, как и сосать его член или давать ему в задницу, но, блять, три слова я так сказать и не смог, и теперь ему, блять, из-за меня больно опять, а этого я хотел меньше всего! Да и что я тогда после этого? Что, блять, я за друг-то такой, который близкого ему человека раз за разом калечит?! А бойфренд? Да дерьмо я как бойфренд, потому что даже честно вывести наши отношения на этот уровень так и не смог! — и он снова отдышаться пытается, голову вниз опустив и пытаясь ровно дышать: слёзы обиды на себя самого жгут глаза, но он не позволит себе разрыдаться — в сложившейся ситуации виноват только он сам. Только он один, блять. — Я правда боялся, что это может быть... нечестно по отношению к хёну. Имею в виду, я правда боялся, что Тэхён вернётся, а я не смогу от него отказаться — мы три года были вместе, и я... трус, да. И не то, чтобы меня удивило, что мне на Тэхёна оказалось плевать, когда я неделю назад увидел его, но... это ещё один показатель. И я, блять, теперь с чистой совестью мог бы сказать хёну «люблю», да вот только ему это больше не нужно. — Почему-то мне кажется, что это — именно то, чего Юнги-хён жаждет больше всего, — улыбается Чимин. — Дай ему отойти. Он вернётся — и тогда ты ему всё-всё-всё скажешь. А после того, как он превратится в зефир от количества чувств, уже выскажешь за вот такие вот закидоны. Телефон отключил, мать его, — бурчит Пак зло, поднимаясь и отправляясь на кухню. — Уехал из города, еби его гусём тысячу лет... — и, уже совсем тихо из другой комнаты: — Он, чё, блять, думает, что я его не переиграю? Не уничтожу? Я его уничтожу!.. Намджун и Хосок переглядываются. — Чимин переживает, — проясняет Ким ситуацию. — И ему срочно нужно поиграть в Mortal Kombat. — Зачем? — удивлённо моргает Хосок. — Чтобы удовлетворить свою жажду уничтожать, как он говорит. Ты думаешь, мы как с ним ругаемся? Я накосячу, мы садимся за плойку, он вздёргивает меня в паре десятков раундов, успокаивается и всё опять хорошо. — Напомни мне, чтобы я на твой день рождения пожелал тебе, чтобы твой PlayStation никогда не ломался, — не без ужаса произносит Чон. — Всё схвачено: у меня есть заначка на новый, — с гордостью изрекает Намджун. ...Хосок привык жить по неделям. Привык жить по правилам, так привык жить, когда рядом с ним Мин Юнги, который и предложил эту игру, что на исходе ещё одного седьмого дня, полного тишины, стоя у яркой витрины, он невольно задумывается, что все решительные перемены в его жизни почему-то случаются под Новый год. Под Новый год он начал встречаться с Тэхёном. Под Новый год он, кажется, потерял лучшего друга, того, кого полюбил, сука, полюбил так сильно и крепко, что уже, блять, не выбраться — и по ощущениям будто гниёт изнутри, когда понимает: по хёну ломает неистово, до скрипа зубов и дрожи в коленях. Под Новый год он поставит точку в отношении одного человека, того самого, что, он видит, спешит к нему по тротуару, кутаясь в широкий кремовый шарф. Просто решит для себя, сделает правильный выбор — и даже если будет один по итогу, то хотя бы будет себя уважать. Больше не будет страдать, убиваться: не для того хён возился с ним все эти месяцы, чтобы он просто позволил себе дать слабину и расклеиться от одного только отсутствия Юнги в своей жизни. И поэтому, когда их с Тэхёном разделяет только лишь десяток шагов, Хосок шепчет себе прямо под нос: — Восьмое: не колебаться и нести ответственность за то, как ты поступаешь. А если ты его соблюдёшь, Чон Хосок, то твой испуганный крутой композитор вернётся к тебе. — Хён! — на лице Тэхёна — улыбка широкая, но отклика в хосоковом сердце она не находит: он ничего не имеет против своего бывшего парня, но сейчас будто прозрел — и чувства ушли, даже дерьмовые. Чон действительно благодарен этому парню за то, что тот подарил ему три года — ровно то время, которое понадобилось Хосоку на то, чтобы прийти к себе новому, тому самому, что стоит сейчас на тротуаре около яркой витрины. — Ты... надумал? Ты хочешь дать мне ответ, да? — Сначала хочу что-то спросить, — спокойно отвечает Хосок, отводя взгляд, а потом — снова врезаясь в тёплые тэхёновы карие. — Скажи, Тэтэ, если я вернусь к тебе, ты будешь замерзать на лавках вместе со мной? — Что?.. Хосок, ты в порядке? Твои вопросы какие-то странные. — Ты будешь растворяться во мне только потому, что будешь считать, что я достоин того? — внутри всё переворачивается болезненным камнем. Тэхён же, вздохнув, отвечает: — Послушай, я не знаю, что с тобой происходит, но ты же знаешь мою философию: нельзя позволять губить индивидуальность художника. Настоящий мастер может раствориться только в искусстве. Хён, пожалуйста, давай мы зайдём туда, где теплее, а? Тут холодно просто пиздец и я уже яйца не чувствую.«Тебе не нужно стараться, чтобы быть лучшим для меня, хорошо? Ты уже лучший». «Ты не посредственный». «— Ты опять это делаешь. — Чувствую тебя?». «Ты такой очаровательно предсказуемый для меня, Хоби-я». «Именно это мне и нравится в тебе открытость и искренность, а еще, как бы странно то ни звучало, мне нравится то, как ты постоянно занимаешься самокопанием. Раскладываешь себя по полочкам. Даже это ты делаешь искренне. Будто познаешь себя... как ребенок — мир. Понимаешь, о чем я?». «Если бы я был твоим бойфрендом, Хоби-я, ты был бы тем самым человеком для меня, в котором бы я разрешил себе утонуть. Имею в виду, ты даже не подозреваешь, насколько ты заслуживаешь того, чтобы в тебе растворились точно так же, как ты растворяешься в других людях. То, что ты делаешь это — не плохо. знаешь, иногда, когда люди делают такое, они теряют себя. Но не ты. Ты, когда делаешь такие вещи, не тонешь с головой. Ты всего себя отдаёшь и поэтому заслуживаешь того, чтобы тебе отдавали себя в ответ».
— Ты бы написал для меня, Тэхён? — интересуется Хосок не без стали в собственном голосе. — Если бы мне было нужно, ты бы сделал это, скажи? — Ты же знаешь, что я не могу рисовать по принуждению, — дует губы Ким. А потом, кажется, всё понимает: глаза широко раскрываются, приоткрывается рот, и всё, на что способен оказывается — это только лишь выдохнуть: — Ты выбираешь его, верно? Ты уже выбрал. — Я не в булочной и не в супермаркете, чтоб выбирать. Как ты там говорил? «Такое случается с каждым»? Вот оно — такое — случилось со мной. Я тоже смог неожиданно полюбить человека, и понять, что всё больше не имеет значения. Но знаешь, в чём разница? — В чём? — Моя гордость: я ни за что не приползу к нему, словно побитая псина, и не буду стоять перед ним на коленях. Я буду всегда искренним с ним. Честным с ним. Он это заслуживает — и ещё много чего. Я люблю его, Тэтэ, правда люблю. Как три года назад полюбил и тебя, просто теперь того, что было между нами тогда, больше нет, понимаешь? Тэхён задыхается. Хосок это видит своими глазами. И почему-то ему совершенно не жаль, когда он ставит мат его королю: — Я хочу сказать, что мои чувства к тебе потухли уже очень давно. Ты не заметил? Так что, Тэхён, спасибо за всё: я благодарен тебе за то, что между нами было когда-то, но теперь у меня свой путь, и я пойду по нему совершенно не так, как шёл раньше рядом с тобой. Возвращайся к Чонгуку. И забудь моё имя, пожалуйста. По улице в сторону метро Хосок идёт с одной только мыслью. Ему до ужаса нравится, что лучшая страница его новой жизни совпала с обновлением этой планеты.***
Они встречаются на новогодней вечеринке Чимина в их с Намджуном квартире, которую тот планировал аж за два месяца под стабильным грифом «Если вы не придёте, то я вас всех уничтожу», и, на самом деле, все они боялись, что приглашение будет проигнорировано — даже тот же Чимин, — и когда Хосок заходит в квартиру, полную народа и алкоголя, шумную из-за музыки и разговоров, то... блять, замирает. И чувствует, как сердце замирает, блять, тоже, потому что его белые эйрмаксы не перепутает ни с чьими другими, потому что его пальто узнает из тысячи. Большой крутой композитор здесь. На вечеринке Чимина. И Чимин тоже здесь — вылетает, глаза выпучив, и, схватив Хосока за воротник пальто, яростно шепчет: — Он тут. Две недели тусил на ферме предков Сокджина: как сказал — «разбирался с собой», и это всё здорово, но он всё ещё мудак, что поступил с тобой так, и я предлагаю его уничтожить. — Может, поговорить для начала? — смеётся нервно Хосок, а у самого душа в пятки уходит. — Мне кажется, твой путь слишком сложен, — отстранившись, Пак морщит нос, а потом вздыхает тяжело-тяжело: — Но ты его любишь, да, точно. Когда любишь — прощаешь дерьмо. Я в этом шарю. Поэтому, да, поговори с ним, и если вы не выйдете парой, то я вас... — Да-да, — произносит Хосок, уже раздеваясь. Страшно пиздец. Но неделя ещё не прошла, а это значит, что правилу надо, блять, следовать. — Возможно, я запер его в нашей спальне с Намджуном, потому что знал, что ты скоро придёшь, — между делом сообщает Чимин, идя походкой от бедра в сторону гостиной, полной народа. — Возможно, он там: ждёт тебя. И, возможно, ты можешь поздороваться позже со всеми гостями, держу тебя в курсе, — и исчезает в толпе, оставляя близкого друга напротив нужной двери. Вдох-выдох. Хосок на секунду зажмуривается, пытаясь собрать себя в кучу: Юнги провёл свой внеплановый отпуск со своим бывшим, но они с Сокджином знакомы и встречались слишком короткое время и чертовски давно, чтобы не расстаться друзьями — Чон уверен сейчас, что между ними не было ничего абсолютно, возможно, потому что хочет, чтобы было именно так. Восьмое правило. Давай, Хоби-я. Нет. Чаги. И Хосок толкает дверь от себя, попадая в приятный для глаза полумрак спальни Намджуна с Чимином, и первое, что, блять, видит — это его. Юнги сидит на кровати, и при постороннем звуке резко голову вскидывает, чтобы выдохнуть и крепко зажмуриться. — Правило девятое, кажется, нужно сейчас, — нервно произносит Чон, закрывая дверь за собой. — А каким было восьмое? — хрипло произносит Мин в тишине, где сердце бьётся до невероятного громко. — Не колебаться и нести ответственность за то, как ты поступаешь. С его помощью я наконец-то смог дать Тэхёну понять, что между нами всё кончено, — Хосоку почему-то резко не страшно становится: проходит, рядом садится, но смотрит показательно в стену. — С первого раза не понял, да и я был в тотальнейшем ахуе, когда он начал умолять простить его, ну, на коленях. — Простить?.. — голос хёна звучит пиздец, как растеряно. — Он не?.. — Если бы ты не играл в истеричку, хён, то тогда бы мы не потеряли эти недели. Так что давай девятое правило достанется, пожалуй, тебе. — И что ты хочешь мне предложить, Чон Хосок? — Правило девятое: быть искренним. Осилишь, а? — Вполне себе. — И ещё... кое-что, — сглотнув, он руку протягивает к холодной чужой, и переплетает их пальцы, чувствуя, что хён крупно вздрагивает. — Мне есть, что ещё тебе предложить, глупый мой хён, который подумал, что мне собрался отсасывать бывший, а потом сбежал, перепуганный. — Что же?.. — и они взглядами сталкиваются, а Хосока топит таким безграничным чувством любви, что становится пиздец, как дышать тяжело. — Несколько вещей, на самом-то деле. Первой, наверное, будет... жизнь без боли? Я постараюсь, правда, честное слово: я готов работать над собой, для тебя и для... нас. Дыши, Мин, я ещё не закончил, — и смеётся негромко, глядя на это лицо. — Второй вещью будет... отдача. Я хочу раствориться в тебе. Утонуть. На самом деле, я, возможно, уже это сделал, но это не так уж и важно сейчас, верно же? Но здесь тебе нужно решить: будешь ли ты готов утонуть во мне так же, потому что мне... нужно это, хён, очень нужно, — и Хосок цепляется за чужие длинные пальцы, чтоб ощутить, как они сжимают в ответ. — На самом деле, я тоже, возможно, уже это сделал. У Хосока сейчас остановится сердце. Потому что: — Я знаю, хён. Знаю. Но есть ещё третья вещь, которую я хочу тебе предложить. Надеюсь, ты примешь её. — Слушаю. — Моя любовь. Ты её сбережёшь? Потому что и это мне нужно от тебя от краёв до краёв: я не смогу не отдать тебе это неполным или слегка покалеченным, но ты должен знать, что её очень много. Больше, чем ты можешь представить себе, потому что я... — и в омут: — Я люблю тебя, Юнги-я. Так сильно, как только человек может любить. Юнги долго молчит, глаза в глаза ему глядя. А Хосок неловко решает продолжить: — И я знаю, что ты меня тоже. Я... слышал. В тот наш первый раз, ты шёпотом сказал «Люблю тебя», а я сначала думал, что мне показалось, но теперь понимаю, что нет. — Знаешь, Хосок... — начинает хён тихо-тихо, опуская взгляд на их переплетённые пальцы. — Я хочу тебе что-то сказать. — Что же? — Вообще-то, я обычно пишу только музыку, но... позволь мне написать о тебе целую жизнь? И взглядом — в самую душу. — Только если она будет плотно переплетена с твоей жизнью, большой крутой композитор, — отвечает глупый чаги. И в тот самый момент, когда Юнги целует его, настырно толкаясь языком в чужой рот и касаясь-касаясь-касаясь негромко бормочет: — Десятое. Нам нужно десятое, хён, пока мы не опорочили честь кровати Намджуна с Чимином. И ты знаешь, как ему звучать правильней. — Да, точно, — и Мин ему в губы негромко смеётся. — Десятое правило: нахуй их, эти правила. И опрокидывает его на мягкий матрас.***
— И победитель нашего весеннего танцевального конкурса — Чон Хосок! Он получает денежный приз: миллион вон, а также безграничную любовь судей и зрительские симпатии, поздравляем! Хосок почти забыл, каково это — стоять на высоком помосте, глядя на огромную толпу зрителей в зале, и чувствовать, что, блять, он горд собой до усрачки. Почти забыл, каково это — чувствовать кровь новой победы, ощущать в душе ликование и понимать: он сделал всё правильно, он выложился на три сотни процентов, и теперь всё только, блять, начинается; новая дорога, которую он еле нашёл, настолько поросла сорняками и пылью, что он фактически проложил её себе сам — потом и кровью, криками Сондыка и безграничной поддержкой того, кто всех на свете ценнее, любимее и дороже всех денег мира. Того, кто написал для него потрясающий трек, такой, что все судьи оценили это как «эта песня будто была создана для вас Хосок-ним», а он на это только лишь улыбнулся, потому что, блять, да — сам Мин Юнги написал ему охуительный бит, а ещё, вы знаете, знаете? У этого парня по утрам такая милая сонная моська, что Хосок готов целовать её миллионы часов с перерывами на слегка отдышаться, обнимая руками, ногами, изо всех сил прижимаясь — делать всё, чтобы его ершистый хён негромко смеялся, а потом говорил: — Люблю тебя, мой родной чаги. Каждое это «люблю» отдаётся в Хосоке миллионом фейерверков. Он никогда ещё не испытывал чего-то подобного, а ещё почему-то уверен — не пройдёт, даже спустя сотню лет не пройдёт, потому что это не просто влюблённость — то самое светлое чувство, которое поражает тебя в самое сердце, и обрести её взаимную — это настоящая роскошь. Хосок будет это ценить. Никогда не отпустит. Как не отпустит и этого парня с мятной макушкой, что сидит во втором ряду и смотрит на него, как на героя, изнутри лучась любовью и счастьем. А потом Чон читает по этим невозможным губам: — Люблю тебя очень, Хоби-я. И, широко улыбаясь со сцены, так же беззвучно отвечает ему: — Тоже — и навсегда, Мин Юнги.