the darkest corner

      Джотаро Куджо никогда не боялся темноты. В детстве многие дети встревоженно рассказывают о чёрных силуэтах, неподвижно стоящих у стены или наполовину скрытых за шкафом, и тенях, напоминающих длинные изломанные конечности, тянущиеся к кровати и жаждущие забрать в самый тёмный угол комнаты, где берут своё начало. Джотаро знал, что силуэты и тени — обыкновенная мебель или вещи, находящиеся рядом, искажающиеся с наступлением ночи, иногда сливающиеся в единую устрашающую форму, но теряющие её, стоит включить свет или дождаться нового дня. Он знал, что все их едва заметные движения — шутка сознания, вызванная долгим пристальным взглядом. Страшные монстры всегда оставались на месте, не приближаясь, не двигаясь в стороны, а с возвращением солнечного света превращались в мамино платье, оставленное на ширме, или разросшееся в глиняной плошке декоративное дерево. Джотаро знал, что все монстры из страшных снов никогда не перенесутся в реальность, останутся в голове, а вскоре сотрутся из памяти. Но кое-что в своей жизни он помнил слишком четко для этого. Его монстр не имел пугающих форм, непропорционально длинных конечностей, острых зубов в безумном оскале или длинных когтей на костлявых серых пальцах. Его монстр был человеком. Человеком, которого Джотаро знал. Человеком, чей образ не менялся в памяти. Воспоминания о нём стёрлись, осталось лишь одно — он в момент своей смерти. Джотаро ничего не мог воспроизвести из предшествующих этому событий, — с момента знакомства и на протяжении всего путешествия до Египта он не помнил лица, но всегда был уверен, что его монстр был хорошим человеком. Настолько хорошим, что Джотаро успел влюбиться в него. Но больше всего теперь хотел лишь прекратить его видеть. Его монстр появлялся каждую ночь, как только солнечный свет соскальзывал со стен и покидал дом, а темнота наполняла комнату, выбирал самый тёмный угол и ничего не делал, только смотрел. Джотаро не мог смотреть в ответ. Его не пугали самые ужасные чудовища, на которых способна человеческая фантазия, но один взгляд в ничего не выражающие стеклянные глаза, выделяющиеся в темноте так ярко, будто притягивали и отбивали весь попадающий в комнату лунный свет, — способен был останавливать его сердце. Его монстр, человек из темноты, никогда не двигался, стоял прямо, опустив руки вдоль туловища, и смотрел не переставая широко раскрытыми глазами. Зелёный цвет гакурана, испачканного кровью, кажущейся в свете луны черной, почти сливался с темнотой из-за неё, а в районе живота зияла рваная сквозная дыра. Его силуэт выделялся только благодаря невероятной бледности кожи, которая в ночном сиянии казалась и вовсе серой. Джотаро не мог двигаться, ужас позволял ему лишь отвести или закрыть глаза, но вскоре он перестал делать и это. Пытаясь смотреть в другую сторону, периферическим зрением он каждый раз улавливал движение. Оно было незначительным, но достаточным, — человек приближался к нему. Переводя глаза обратно, Джотаро пригвождал его к изначальной точке, оставляя там до утра. Сам же, пронзённый мертвым взглядом, оставался прикован к постели. Когда Джотаро пробовал зажмуриться — ледяной металлический запах и ощущение нахождения чужого тела в нескольких сантиметрах от себя, заставляли его снова распахнуть глаза. Он не слышал шагов и чужого дыхания, не чувствовал порывов воздуха от движений, он только знал, что человек, стоящий в самом темном углу комнаты и наблюдающий за ним оттуда, только что стоял у его постели. Джотаро не видел, но готов был поклясться. Он спал раз в трое-четверо суток, когда усталость сказывалась и отключала организм, но просыпаясь посреди ночи, каждый раз видел его, — молчаливого, в крови и сумерках, не выражающего ни единой эмоции и не двигающегося с места, но выглядящего так, словно в любой момент Джотаро мог умереть. Джотаро никогда и никому не говорил, зная, что его просто сочтут сумасшедшим, но ждал этого каждую ночь. В последние года мысли опередить своего монстра казались ему всё более разумными.