ради всего святого

За окном шёл дождь. В комнате было мрачно: свечи не справлялись со своей задачей — светили каким-то тёмным светом, заполняли пространство едким запахом воска, делая воздух густым, тяжёлым. Парфен пришёл несколько часов назад и нашёл князя в нервном состоянии: Лев Николаевич был серьёзно встревожен какими-то тяжёлыми мыслями, говорить о которых не решался... Он был грустен и обеспокоен, на попытки Рогожина построить диалог не реагировал, порывался несколько раз куда-то, бездумно и лихорадочно расхаживал по комнате. Парфен пытался его отвлечь и принимался сочинять весёлые рассказы — у него получалось нескладно... — Парфен?.. — тихо позвал князь, прервав Рогожина на полуслове, — Отчего ты приходишь теперь каждый вечер ко мне, а... не к ней? Парфена это позабавило: князь наконец заговорил, но его вопрос был весьма странен. — Люблю, потому и прихожу, — прямо и просто ответил он, улыбаясь. — А её? Лицо князя выражало эмоцию, которую невозможно было прочитать. Внутри него происходила тяжёлая умственная работа — он всё думал, думал, и думы эти словно тянули его на дно, туда, где глубоко и страшно. Ему было тяжело; он, обессиленный, замер в неприятном ожидании ответа, впиваясь бледными пальцами в резную рукоятку кресла. — А её я никогда и не любил вовсе, князь, — Парфен отвечал честно и спокойно: для него теперь эта тема не была чем-то удручающим, он был верен своему новому чувству; прошедшее боле не волновало его, — То ведь умопомешательство было, дурман, грязь. Не любовь. Я теперь это знаю. Лев Николаевич оторвал свой взгляд от лица Парфена и повернулся в сторону окна. В его глазах на мгновение вспыхнули отражения свечей, а потом его лицо как бы погасло, погрузилось в тень. Князь потёр ладонью свой лоб так, словно его мучила головная боль: — Но ведь и это... не любовь, а грязь... — подал голос он, — Даже похуже прежней... — Ты что же такое говоришь? — Парфен! Меня изначально Бог создал юродивым, идиотом — я это осознаю и принимаю, я со своим грехом смирился, но ты, ты, — князь задохнулся и сбился, — здоровый и... правильный человек, отчего же ты уподобляешься этой мерзости? Ты к Настасье должен ходить, и любить её, не меня... — Ты что сейчас мерзостью обозвал? Любовь, что ли? — рассердился Рогожин. Князь вскочил со своего места резко и неестественно, как в лихорадке. Его била дрожь: — Любовь! — вскричал он, — Твою ко мне, и мою к тебе прежде всего! Неправильно это... Грех, грех! — Князь, настоящим грехом можно назвать лишь то, что было с Настасьей — всю эту ложь, весь этот яд. А ты меня теперь к ней посылаешь, каков!.. — Рогожин подавил в себе зарождающийся гнев, видя состояние князя. Его голос, в противовес голосу Мышкина, был спокоен и твёрд, — Да я тебя люблю самой чистой любовью из всех, я тебя божеской любовью люблю, князь! А ты, ребёнок малый, ты всех людей любишь так — искренне и самозабвенно... Какой на тебе может быть грех за это? Ты говоришь про Бога, но ведь Он же создал нас способными любить друг друга; разве наша любовь в Его глазах — это мерзость? Разве мы, Его творения, ненавистны Ему? Зачем-то Он наделил нас с тобой этой любовью, и таков был Его замысел, вправе ли мы теперь с ним спорить? Не грех это. Не может любовь грехом быть, князь! Лев Николаевич устало опустился в кресло. Он видел правду в словах Рогожина, какая-то часть его самого думала точно также — что Бог проповедует любовь и что эту любовь Он простит им — но в его голове эхом раздавалось страшное «грех, грех, грех». Ему было так тяжело, словно вся тяжесть мира легла на его плечи. Князь хотел любить, но уверовал в то, что такая любовь немилостива в глазах Господа. Он был в шаге от того, чтобы расплакаться; его глаза сияли больным блеском. — Но ведь в Библии же сказано, что два мужчины... л-ложась друг с другом... — князь смутился, но продолжил, — делают мерзость в глазах Бога... Значит мы против Бога с тобой идём, выбирая не Его, а любовь нашу, значит не можем мы наследовать спасения и не попадём мы в Царство Небесное! — Лев Николаевич, да что же ты! Не будем мы ложиться друг с другом никогда, хочешь? Не посмею вообще коснуться тебя впредь, хочешь так? Скажешь мне уйти — и я покину тебя, только дай, дай любить тебя всем сердцем! Не надо мне ничего, кроме этого! И если попаду я в ад за эту любовь — то пускай! А ты не бойся! Ты у нас Божий человек, Бог тебя любит и спасёт тебя прежде всех остальных... — успокаивал князя Парфен, — Если земля разверзнется и поглотит всех и вся в геенну огненную, ты один из нас спасёшься... Потому что ты самый достойный из всех, князь. Потому что Бог тебя не покинет. Князь закрыл лицо руками и согнулся, наклонив голову к коленям — он плакал. Парфен подошёл к его креслу, опустился рядом с ним на пол и нежно погладил князя по спине, зная, что ему сейчас необходимо почувствовать это прикосновение. Парфена пугало нервное состояние Льва Николаевича до жути: он боялся, как бы с князем не случился припадок. Чтобы слегка отвлечь его, он спросил: — Князь, хочешь, буду молиться за нас с тобой Богу и прощения просить у Него за нашу любовь?.. В храм ходить буду... Хочешь? Мышкина эти слова заставили выпрямиться и посмотреть на Рогожина грустными-грустными глазами. Предложение Парфена было поразительным, ведь он совсем не отличался набожностью, а теперь предлагал несвойственное ему смирение пред Господом. Это было чем-то невозможным. — Правда будешь? — спросил князь. — Буду. Если ты этого хочешь. — Я хочу, хочу, — едва слышно, все ещё не веря. Рогожин видел, что слова подействовали на князя — его заплаканное лицо озарилось надеждой, он весь как бы просиял, представляя, что они с Парфеном вместе станут молиться, ходить на службу... Что ж, если князю обязательно нужно заслужить прощение в глазах Господа, то Парфен Рогожин лично поднимется на небеса, отворит Врата Рая собственным руками и потребует у этого чертового Бога прощения — лишь бы князь был покоен и счастлив.

***

Князь, страдающий из-за Бога, и Рогожин, клявшийся в том, что непременно начнёт молиться этому Богу, не знали, что на небе было глухо. Чёрные тучи окутывали небосвод мраком и поливали землю слезами. За тучами зияла пустота — на небе никого не было.