Сны

Жарко, душно, его тело тонет в его же поту – невозможно, но побудьте сами на его месте и тогда утверждайте. Пот липкий, тёплый, а через секунду холодный. А потом вновь тёплый и это также невозможно, невозможно, невозможно, но сейчас —лишь одна из граней его реальности. Он выгибается и стонет, приоткрывает мутные, невидящие глаза. И вновь закрывает, зажмуривает их. Искривляется в стоне рот, и он не может, не хочет, сдерживать те постыдные звуки, что он издает. Задыхаясь, чувствуя сходящее с ума сердце, что слишком сильно, слишком быстро гоняет по его телу, проклятому телу, кровь, он… На вершине блаженства. Бессвязного и постыдного, ненастоящего. Наутро простыни хоть выжимай, а в его мешках под глазами скоро можно будет прятать зелья. Он бледный, осунувшийся. Несчастный. Всё ещё не сдавшийся… Наверное. *** Овсянка пресная, Гермиона нудная и голос у неё противный. Тыквенный сок приторный, а Рон способен отсутствием своих манер отбить любой аппетит. Было бы что отбивать. Сегодня какой-то — очередной — день недели и не хочется ничего. Пусто. И пасмурно. И дурацкая мысль не вызывает даже проблеска веселья, он слишком устал для этого всего. Он даже не уверен, что помнит ещё, что такое веселье. В тарелке вновь размазанная по стенкам овсянка, посыпанная хлебными крошками, которые не сделали её ни на йоту съедобнее. Полный стакан сока. Обиженный взгляд друзей в спину. Или это тебе так кажется? Он хочет спать. Очень сильно хочет спать. *** Он распят, привязан за руки и за ноги, болезненно открыт. Он чувствует всем телом, и даже там, чужой жадный взгляд. Его ещё даже не тронули, а предатель член уже истекает смазкой. Не в предвкушении, не в предвкушении, не в предвкушении… Просто привычка. Привычка, да… Он изгибается, как можно сильнее, насколько позволяют ремни, приковавшие его. Чужие руки везде, мнут, щипают, гладят, выкручивают. Они вызывают крики, хриплые вои, но не дают необходимого наслаждения. Они не там, не там, не там! Где угодно, но не там, где он изнывает, и он готов заплакать – он жалок, жалок, жалок! Он плачет и машет головой, кусает до крови губу и опять, и вновь… Но всё ещё не просит. Нет-нет-нет! В ушах оглушающими барабанами стучит кровь, он хочет проснуться! Но нельзя. Он готов! Но, нет, он слишком слаб, постыдный настоящему гриффиндорцу страх костлявой ладонью сжимает в горсть внутренности, холодит и даже наслаждение, такое неправильное, уже не такое острое. Он может проснуться, ему никто не запрещал просыпаться, но он не может. Ведь стоит проснуться, как следующий сон будет уже иным. Болезненным кошмаром, полным сотен, тысяч самых болезненных смертей. Его смертей. Он… жалок. Слишком много, слишком жарко, ему слишком-слишком-слишком! Он сдается. Он просит – больше намерение, чем четкое слово, но… Чужие руки, кисти, тонкие, длинные, костлявые, холодные опускаются на его ягодицы. Они мнут и растирают, открывают постороннему взгляду самое сокровенное – так его учили. И взгляд этот ощутим физически, как ещё одна ладонь жадно гладит и скребется, царапает своими ногтями-когтями. Когда на смену фантомному взгляду приходят пальцы, он довольно стонет. Колечко мышц мнут и разминают, не пытаются пробраться глубоко, нет… Знают, как ему это нравится… Как стыдно… И хорошо… *** Он уснул прямо на Зельеварении, над котлом, застыв с половником и пучком какой-то травы в руках. Даже не уснул – провалился в мутное марево, полное шёпота, криков и неясных видений. Там было даже почти уютно. Бесцеремонно вырвали его из сна чьи-то сильные руки, до боли сжав за плечо. И ладно сжав, это можно проигнорировать, уйдя дальше в туман… Его встряхнули, и только дождавшись ясного – максимально не мутного – взгляда отпустили. — … что с вами происходит? – мужчина смотрел требовательно, жестко сжав губы в тонюсенькую линию и всем своим видом крича о недопустимости лжи. Кто это вообще такой? А. Точно. Снейп. Как он мог забыть? — Всё нормально, профессор, — вроде, надо говорить в конце «сэр»? — Сэр. — Я так не думаю. К мадам Помфри, — своё имя он опять пропустил мимо ушей и это было уже настолько привычно, что не удивляло, — сейчас же! Мистер Лонгботтом вас проводит, всё равно толку от него здесь немного, хоть класс целее будет. Лонгботтом? *** Он стоит на четвереньках, как собачка, послушное животное. И так же послушно подставляется, подмахивает, разве что не скулит от удовольствия. Его хватают за волосы, больно сжимают их у самых корней, а он лишь послушно выгибает назад голову, закатывает глаза. Ему стыдно, всё ещё стыдно и лицо горит отчасти от этого, а отчасти от дикого, нечеловеческого наслаждения. Чужой член специально через раз не попадает по простате, обходит мимо, мучает. Он не знает, как это возможно, об анатомии хочется думать в последнюю очередь – он вообще не думает, а лишь спит и всё это лишь картинки в его жалком больном мозгу. Он болен, болен, болен, но не уверен, что хочет лечения. Он с радостью принимает и сжавшиеся до синяков на бедрах руки, и кровавые царапины на своей спине, зализанные щекотно щиплющим языком. Он послушно подставляет шею, с радостью, гордостью, отмечая с силой сжавшиеся на ней зубы. Он кончает, щедро орошая простыни под собой семенем. Его руки подгибаются, голова с глухим звуком падает на подушку, а колени разъезжаются. Он был бы похож на распластанною лягушку, если бы кто отпустил его ноги. Его зад держат на весу, с рыком вбиваясь, догоняя собственное удовольствие. В этот раз все удары только по простате, ровно по ней, прицельно. После оргазма от этого больно, слишком сильно, слишком много… Но он лишь постанывает да пускает слюни в подушку. Голова пустая-пустая, лишь от довольного рыка, где-то там да ощущения теплой влаги внутри, что-то пузырится на периферии восприятия. Что вообще за слово «периферия»? — Скажи… — какой знакомый голос… Но он не может сказать. Он не помнит из-за чего, не понимает, почему нет, но язык не поворачивается. Слова застревают в глотке и… Он просыпается. *** Вокруг слишком много людей. Он не видит их лиц, они все лишь силуэты в мутном окне его восприятия, но их слишком много. Ещё вокруг слишком светло, жмет и натирает ноги обувь и воняет. Жутко воняет, что хочется сбежать. Было бы куда. В сон? Он игнорирует противный внутренний голос, по привычке, просто потому что по-другому не может. Тот вечно что-то говорит, комментирует, просто дышит. Он свыкся с ним, с тем, что его нет. Никого нет. Только… Имя мелькает на кончике языка, дразнится, не дает себя словить. Но ему всё же удается и только он хочет его осознать, как резкое столкновение всё путает и имя, в смеси страха и кокетства, сбегает вновь в глубины его разума. — …ри! …ри! Что с тобой?!Ты в последнее время сам не свой и мадам Помфри говорит, что так к ней и не пришёл, и… - кудрявая девушка всё тараторит и тараторит что-то, рядом махает руками какой-то долговязый рыжий парень. Смешной. И то облако за окном смешное. Что такое «смешно»? Его куда-то ведут, всё ещё не замолкая ни на секунду. Ему всё равно, он мучительно раздумывает, что же такое «смешно». Что-то внутри, не внутренний голос, другое, шепчет, что это когда весело. Но его это только путает, теперь он пытается понять и что такое «весело» и стало много хуже, чем было. Смеется внутренний голос, в голове короткое замыкание, и он предпочтет не думать, что значит это короткое… Не думать. А его всё куда-то ведут. Там белобородый старец, от одежды которого болят и слезятся глаза. Там старушка, что совершенно неприятно тычет его, двигает, указывает. Он послушно всё делает, но… — Кто ты? — склоняется над ним старец и Гарри падает. Он тонет в попытках найти ответ и по сравнению с этим «смешно» и «весело» - легко. Кто он? Он засыпает под действием какой-то бурды, послушно проглоченной — лишь бы отстали. Во сне его вновь ласкают и нежат, не задают глупых, дурацких вопросов от которых так противно болит голова. Во сне у его внутреннего голоса есть тело – худое и костлявое, с зеленоватой кожей-чешуей, полностью лысое, но с толстым членом и липкой густой сладкой смазкой. Абсолютно нечеловеческое тело, но ему всё равно. Во сне хорошо. И на вопрос он лишь послушно склоняет голову подтверждая то, что и так всем известно: — Я ваша собственность, господин… — Наконец-то, мой маленький крестраж, мой милый Гарри…