Мост Джорджа Вашингтона

Пощади небеса того человека, которому нужно попасть из Вашингтон Хайтс в Линвуд, Нью-Джерси в вечерний час пик. Впрочем, стоит ли так уж сочувствовать страдальцу, если необходимость подобного путешествия уже есть не иначе как вневременная издевка от старухи-судьбы? Двухчасовая пробка на мосту, провонявшая бензином и людской ненавистью к себе подобным, гудящая, бранящаяся и раздраженная почище улья, в который шаловливый мальчуган тыкнул палкой, кажется всего лишь секундным эпизодом длиннейшего утомительного дня, в который, полный наивных надежд, человек утром влетает, а вечером сил остаётся только чтоб замертво упасть — и хорошо, если в собственную постель. Хоумлендера мысли подобные не беспокоят — его душит ярость совершенно иного толка. Душит, надо признать, крепко, заставляя раз за разом нарезать круги над мостом Вашингтона, вскользь, без интереса наблюдая за группками машин, порой выплывающими из грязноватого, редкого, похожего на бороду старого бродяги тумана. Эта суета ему не досаждает, как не досаждает человеку занятому, в себя погруженному, возня муравьев, разбегающихся под ногами. Слегка удивляет лишь людская уверенность в том, что дела и делишки их непоколебимы и непреложны. Он-то сам хорошо знает, что одного взгляда хватит — стоит лишь пожелать — мост раскроится надвое, разлезется, словно неаккуратно наложенный шов, и какая-нибудь Нэнси Паркер никогда уже не попадет на день рождения своего, будем честны, нелюбимого племянника, а какой-нибудь Джон Литл не сможет дать в глаз жене за то, что та слишком долго торчала у подруги, и не приготовила так любимые им боксти с чесноком. Хоумлендер кривится — вот уж потеря, вот уж трагедия — и привычно, с некоторой ленцой отмечает, что способности его «Воут» тратит на совершеннейшую чепуху, от которой миру в целом, Нью-Йорку в частности, и ему самому — в особенности — не холодно и не жарко. Разговор с менеджерами сегодня не задался. Его доводы не были выслушаны должным образом — за медовыми, растекающими по лицу улыбками «мы обязательно подумаем над твоими словами», он видел пятна скуки и гримасы небрежности. Он ратовал за то чтобы выступить перед Конгрессом — но выступать должен будет перед группой ебучих морпехов, дабы поддержать их ебучий боевой дух похвалив за ебучую операцию в ебучем Мексиканском заливе. Ему есть что сказать политиканам, более того — он отлично знает, как на них надавить, но наверху ведь уверены, что всё, на что он годен — махать с трибуны рукой, улыбаться так, что скулы трещат, и патрулировать на камеру улицы, спасая через раз мелких идиоток от крэковых торчков, которые даже присунуть им толком не могут, если б и хотели. «Наверху все уверены». Да не нужны были бы эти морпехи, если бы он сам, в одиночку, разочек слетал на Мексиканский залив. Тела противников утомились бы закапывать, как не назови — чистая победа нации. «Наверху все уверены». Никакой, мать его, поддержки — а разве не одно дело они делают? Влажный горький комок в горле никак не хочет рассасываться, а мысль о том, чтобы легонько пройтись лазером по мосту или его опорам, становится уже едва ли не соблазнительной. Такое они заметят. Такое в «Воуте» точно увидят. Телевидение и соцсети затораторят так, что те, кто глаза и уши закрыть не успеют, ослеплены и оглушены будут мгновенно — словно ядерным взрывом задело. «Рухнул мост». «Счет погибших перевалил за сотню». «Трагедия для всей Америки». «Кто виновен?». «Власти бездействуют». Любопытно, кто же громче будет кричать — те, что в бестолковой панике умрут, слетая вниз, как домино, или те, что позже будут упрямо жаждать какого-то там мифического возмездия? Хоумлендер спускается чуть ниже — ради досужего любопытства приглядеться к конструкции. И то, что вдруг подмечает, заставляет его косо ухмыльнуться. Старый добрый мост Вашингтона давно ведь уже не просто клоповник, помогающий городу создавать иллюзию воссоединения чуть более везучих и вовсе невезучих, но и ставшая традиционной последняя дорога для тех убогих, которым жизнь совсем уж становится в тягость. Какой-то человек в длинном пальто лезет через простенькую оградку (мэр все обещает поставить заборчик повыше, но желания его тают после перевыборов как мороженое, по бестолковости оставленное на солнцепеке). Лезет деловито, не оборачиваясь, слегка пошатываясь — намерения его тверды, пусть и зародились на дне бутылки, сомневаться в них не приходится — в мире ином его как будто уже заждались с холодным пивом и бейсбольным матчем на широком экране. Человек стоит на краю секунду-другую, смотрит вверх, задирая голову так, что шея должна бы хрустнуть, вниз глядит пристально, кричит что-то гневное, невнятное, джином и виски пропахшее, шумом автомобилей заглушенное — и прыгает, нелепо махнув мосту на прощание руками. Полы его пальто яростно треплются на ветру, силуэт его тает, уменьшается, обещая через пару мгновений превратиться в точку, а Хоумлендер впервые за день искренне, не таясь хихикает. Он нарочито медленно оглядывается по сторонам — вот они, камеры наблюдения — одна у самой оградки, а вторая — поодаль, на пункте регистрации. Убедившись в том, что божьи очи внимательно за ним следят, все видят и все запоминают, он ловко ныряет вниз, торопясь за стремящимся к праотцам идиотом. Схватить его не представляется трудным, всего-то слегка приобнять за плечи — Хоумлендер давно уже не играет с людьми в развлекавшую его когда-то игру «выпрыгни из плаща». Фокус в том, что если прихватить падающего за полу куртки или пальто, то одежда обязательно порвётся, и секундное облегчение сменится ужасом нового падения (лица у них при этом до чёртиков забавные). Так было раньше, но он уже вырос из детских игрушек, став гарантом надёжности, не допускающим оплошностей. Мужчина с густой бородой и разбитым в хлам лицом (заметны щедрые следы портовых кулаков — нелегальные бои?), спасенным быть явно не хочет — меньше десяти секунд ему понадобилось, чтобы понять, что с ним происходит, и шок уступает место невероятной, нечеловеческой силы ярости. — Ты! Почему именно ты! — ревёт он так громко, что на мгновение заглушает шум автомобилей на мосту, — Отпусти меня, уебок! Только не ты блять, только не ты! Отпусти, пизденка, немедленно! Хоумлендер чувствует его учащенное сердцебиение, чувствует, что человек этот захлёбывается в ненависти, дышит гневом, отчаянно пытается вырваться, суча руками и ногами, словно малое дитя — но куда там, силенок не хватит. Он медленно, в меру рисуясь, летит наверх, к мосту, где уже толпами выстроились зеваки, которым теперь домой ехать не так уж и нужно — что дом, если жизнь, где есть место подвигу, эмоциям и страстям, живётся прямо здесь, тут и сейчас. Лови свою минуту славы, тупой хобо, ибо видит бог, у тебя ее больше не будет никогда. — Хоумлендер спас человека! Хоумлендер словил самоубийцу! Хоумлендер! Хоумлендер! Хоумлендер! Люди расступаются, давая ему возможность приземлиться с брыкающейся и чертыхающейся на все лады ношей. Он усаживает спасённого на асфальт — тот оседает, словно куль с дерьмом, но тотчас отползает, сверкает темным глазом (второй заплыл синяком), что-то невнятно бормочет. Репортерша-тут-как-тут и оператор-уже-на-месте мигом несутся к нему, расталкивая локоточками случайных прохожих. — Что вы хотите сказать своему спасителю? — Нахуй иди! И он…и он идёт нахуй! Хоумлендер широко, уверенно улыбается, отчего смущенная востренькая репортерша мягчеет, словно масло на блине. — Всего лишь шок, не стоит внимания. Бедолага спасен — вот что главное. Хорошо, что я пролетал неподалеку. Добродушное лицо его внезапно хмурится, голубые глаза леденеют. — Но что, если бы меня не было рядом? Этот несчастный распрощался бы с жизнью, ведь так? — звучно задаёт он вопрос притихшей, внемлющей каждому слову толпе, — Что, если бы другие дела отвлекли меня в это день? Я не могу быть везде, хотя мне и хочется этого больше всего на свете. А знаете, кто может? Знаете, кто эти настоящие герои, ежедневно спасающие сотни заблудших душ по всей стране, когда супергерои по горло заняты преступниками и криминальными заговорами? Я скажу вам. О, я вам скажу! Работники Центра Иезекииля Ведущего к Христу — вот кто эти люди. И если тьма окутала ваше сердце, то звонок по телефону 344 444 вам поможет, как помог бы этому человеку, позвони он самую капельку раньше. Если бы он только знал этот номер раньше… Люди восторженно вопят — как и всякий раз, когда кто-то где-то мельком упоминает Христа. У Иезекииля, черт его дери, самая лёгкая работенка на свете. Пусть только забудет сказать свое святошеское «спасибо» — его хромающий на обе ноги после скандала с несовершеннолетними мальчиками Центр всю неделю ещё будут мусолить в прайм-тайм, похвалы точно достойно. И у кого повернется язык сказать, что Хоумлендер не ратует за общее дело? Кто тут настоящий профессионал? — О блять, да ты издеваешься, — стонет спасённый бородач, пытаясь подняться. Хоумлендер смотрит на него пристально, с вниманием. Где он мог слышать раньше этот смешной, мятый, словно его же пальто акцент? Мужчина, наконец, встаёт на ноги, слегка шатается, с вызовом смотрит на супергероя, сплевывает тому прямо под ноги. Без страха — с презрением. Хоумлендер широко улыбается и кивает ему, словно доброму старому другу, отпустившему такую остроту, что понятна только им двоим. — Проследите за ним, друзья мои, пусть этот человек получит надлежащую помощь. А мне нужно лететь дальше — вдруг чья-то жизнь снова в опасности? Без долгих прощаний он взлетает ввысь, мигом избавляется от назойливой корпоративной улыбки, и с высоты наблюдает так, чтобы его видно не было: толпа потихоньку рассасывается, а автомобили вновь возобновляют свой вынужденно неспешный и обязательно раздраженный ход. Мужчину в пальто насильно усаживают в скорую (Хоумлендер забавляется тем, как рьяно он размахивает руками, грозя докторам каким-то личным английским адом — вот любопытно, что там будет: вечно холодный чай и в соккер выигрывают только американцы?). Он никак не может припомнить, видел ли его раньше, но удары его сердца — шумные, гневные, бесстрашные — принимает за достоинство, за редкой огранки бриллиант, потому как чуть ли не впервые в жизни чует в человеке такую же бессильную, трудноконтролируемую ярость, какая подчас сжимает горло ему самому. Знать бы ещё, что его так выводит из себя, но подобная внимательность к бородатому полубомжу — роскошь чрезмерная. С бородача сталось бы поблагодарить за спасение, хотя сам Хоумлендер ни секунды в душе не будет требовать подобных слов, единственно спасая мужчину лишь потому что тот отчаянно не хотел быть спасенным. Совершенно идиотский день — и надо же, как хорошо он заканчивается, кто бы только подумать мог.