Как банный лист

В Петербурге январские ночи редко бывали морозными и еще реже — ясными. С набережной, однако, веяло холодом столь влажным и колким, что щеки горели подобно набравшим цвет яблокам; их щипало и жгло. Кондратий, в веселости своей забыв продрогнуть, запрокинул голову: небо усеяли звезды. Не прячась у туч в рукавах, они сверкали алмазной россыпью, далекие и прекрасные. Рылеев с детским почти восторгом принялся выискивать созвездия, но стоило схеме ковша предстать перед внутренним взором — этого вполне хватило, чтобы потешить себя наличием познаний в астрономии, — как внимание переключилось на окошко подле особняка. Медовый свет лился из бани — Кондратий знал это, потому как, уже с неделю будучи гостем князя Трубецкого, успел оценить и добротные дубовые стены, и обилие различных скляночек да флаконов с душистым заморским мылом. Вот и сегодня, памятуя, что марафет стоит наводить до полуночи, к позднему часу он был в чистой сорочке, распаренный и разомлевший, — вышел заиндевелой свежестью подышать на крепкий сон. Постоял, одолеваемый каким-то суеверным любопытством, запахнул поплотнее шубу — и направился к пристройке. Через пару мгновений Рылеев осторожно — что, впрочем, не было продиктовано чувством такта или стыда, — посмотрел в окно. И фыркнул, пожурив себя за бестолково-пугливые мысли: никакой нечисти внутри, конечно, не оказалось. Зато сквозь стекло, мутное и запотевшее, в клубах пара и ровном янтарном свете, рисовалась мужская фигура. Поэт едва не поперхнулся на вдохе: Трубецкой был красив, словно античная статуя, и в той же степени обнажен. Кондратий прилип к окну. Он не мог оценить открывшийся вид по достоинству, отчего испытывал азарт пополам с предвкушением. Фантазии, за десятки ночей продуманные до нескромных деталей, в столь волнующем случае на ум не шли. Забылись все, показавшись вдруг плоскими и абстрактными. Оставалось признать, что в жизни чужая грация — даже размытая водой, растушеванная — пьянила сильней, чем он ждал, и протереть стекло краем манжеты. Ничего не подозревающий князь был раскован в движеньях; кажется, он отложил пемзу и теперь выбирал, каким мылом вспенить мочалку. Откинул назад тяжелые влажные кудри, подхватил с полки какой-то флакончик и уселся к окну спиной. Рылеев довольствовался тем, что имел в поле зрения: черные от воды, гладко блестящие волосы, широкие плечи и спина с рельефной чертой позвонков, мощные бедра. К ним хотелось приглядываться совсем уж бессовестно — так живописна была выпуклость линий, так маняще темнела ложбинка меж ягодиц. Вернее, лишь ее начало — но поэт, затаив дыхание, о большем не смел и мечтать. Он не чувствовал отсыревшего, стылого холода ночи и еще не чувствовал ног; в иное время уже б пританцовывал — а сейчас замер неудобно, нелепо до пошлого и только что рта не разевал. Впрочем, стойкость его и умеренность в грезах получили вознаграждение — непредвиденное и тем слишком щедрое. Трубецкой, расслабленный, скользкий от пены, нечаянно смахнул со скамьи флакон. Нагнулся, явив Кондратию больше пикантных подробностей, затем и вовсе встал. То склоняясь над полом, отчего ягодицы — неожиданно нежные при его стати, полные — раздвигались, то вытягиваясь во весь рост, князь с присущим ему спокойным упрямством высматривал злополучный пузырек. Поиски успехом не увенчались, но для Рылеева ознаменовали пламень в груди едва ли слабей вдохновения — он понял: действовать нужно решительно. Вообще, с Сергеем Петровичем он был в сношениях довольно тесных, если не сказать полюбовных. Как хлопоты о благоденствии России сблизили их настолько, что обернулись хлопотами о благоденствии друг друга, для обоих осталось загадкой — из тех, что не требуют решения, но гармоничны и плавны по сути своей. Князь, фигура видная и благородная, не нуждался в оправдании регулярных задержек у Рылеева ни перед товарищами, ни перед самим собой. А Кондратий и не был против: справлять досуг за отвлеченной, избавленной от светского фарса беседой стало их доброй традицией. Правда, он не знал, что делать со взглядами, чья откровенность заставляла теплеть щеками и сердцем, и каскадом случайных прикосновений — решил пустить на самотек. Обмана он не терпел в любых сферах, потому симпатию — собственную и чужую — принял без отрицаний. На нее одну, всепрощающе-кроткую, и понадеялся, когда распахивал дверь: — Не сочтите за дерзость, князь, но позвольте Вам помочь! — испугался своей же крикливости, свистяще выдохнул и зачем-то добавил: — Я мимо шел. Случайно приметил. Никогда на его памяти Трубецкой — уверенный в каждом жесте, бесстрастный князь Трубецкой — не выглядел так растерянно и открыто, почти беспомощно. У Кондратия сердце зашлось в пьяном и гулком ритме. Мысленно он признал: ради того, чтобы полюбоваться на дрожь ресниц и матовость кожи, запечатлеть сочетание грации и сконфуженной наготы, стоило забыть о приличиях. В конце концов, он не изменял прямизне, кою Сергей Петрович нарек обезоруживающей, и готов был встретить шквал гнева. Князь, однако, рассерженным себя не явил ни сразу, ни минутою позже. Отмерев, боком вернулся на скамью и ноги свел, прикрылся мочалкой — она единственная оказалась под рукой. Щеки его, розовые от пара, налились румянцем на тон тяжелее и гуще; он ссутулился и отвел глаза. — Кондратий Федорович, я немного не… готов к приемам, — кашлянул, — уж больно непрезентабельный вид. Рылееву сделалось стыдно за виноватые нотки, кои дрогнули в чужом голосе, едва спрятанные хрипотцой. Извиняться, уж если на то пошло, следовало ему — но с губ сорвалось иное, шало-искренное: — Бросьте, это всего лишь я! Да и чего Вам, при Вашем великолепии, стесняться? Хотите, спинку потру? Был у него изъян — вслух оставаться честным. Говорить, не противясь сердечному жару и не ведая, сколь разумно иной раз смолчать. Собственная дерзость его заботила мало: Рылеев находил в ней черту характера из тех, что искоренению неподвластны, да и пользы несут больше, чем вреда. Обычно все приводило к тому, что ситуация усугублялась до необратимого, — полумеры Кондратий не любил. Но Трубецкой, оправившись, верно, от шока, изменился в лице. Страдальчески-вопрошающие морщинки исчезли, брови разгладились; волнение, штормом плескавшееся в глазах, приобрело какой-то новый оттенок. Это была уже не компрометирующая оторопь — сдержанное любопытство. Князь и теперь решил удивить — всегда удивлял — благодушием: — Что ж, не стойте на пороге, прошу Вас. И дверь заприте плотней: негоже тепло выпускать, еще простудимся. Сбрасывая шубу с плеч и расправляя их, уставших от тяжелого меха, Кондратий подумал, что одной только мягкостью и терпением происходящего не объяснить. Он не питал ложных надежд, пусть мыслями был смел и мечтателен, однако сам вдруг смутился. Предстал перед князем в сорочке — полувоздушная ткань, намокнув, грозила стать и полупрозрачной. Даром, что без кокетливо-кружевной окантовки. Послушно закрытая дверь, ведущая в сени, отрезала ему путь назад — и не сказать, что Рылеев о том пожалел. Во всяком случае, когда под замерзшими ступнями простерлась гладь нагретого дерева и кожу обдало паром, он зажмурился в удовольствии. Но Сергей Петрович обратил на него взор, от коего стало душно, и стыдно, и волнительно отчего-то. Нечитаемо-долгий, хоть и нестрогий совсем, он заставил поджать пальцы на ногах и зардеться. Хуже могло сделать лишь веселое: — Чего Вы, Кондратий Федорович, сорочки не снимаете? Эдак нам несподручно будет. Что именно несподручно, Кондратий решил не уточнять, зато возразил моментально, на грани привычки: — Да я ведь Вам заскочил помочь — сам уже начищен, как столовое серебро в покоях Его Величества. Трубецкой неопределенно хмыкнул и плечами повел, но по дрогнувшему уголку губ Кондратий понял: князь не желал его ухода. В груди растеклось робкое ликование. — Однако я продрог до костей, любуясь на звезды — ах, как ярки они в эту ночь! — и с охотой воспользуюсь милостью Вашей. Он опустился на расстоянии вдоха и простертой руки, для интимной ситуации найдя его идеальным. Развязал тесемки, потянул ткань через голову — пока не успел передумать. Чуть не вскрикнул, прислонясь ягодицами к раскаленной скамье, но усидел на месте. Сорочка льняным облаком осела ему на бедра — по-хорошему, стоило умостить ее, без пяти минут мокрую, среди прочих вещей, но прихватить полотенце Кондратий не догадался, а вставать за ним было теперь неудобно — и заструилась, как тога или вспененная волна. Захотелось, чтобы и князь оценил поэтичность детали, — увы, тот тактично не смотрел ниже уровня глаз. — Вы позволите? — неловко улыбнулся Рылеев. Пауза тянулась аккурат столько, чтобы начать волноваться, — и волнение было неожиданно гармоничным. — Ох, конечно, — Трубецкой отвернулся и сгорбился, протянул поэту мочалку. Только сейчас, с жесткой рукавицей на кисти, Кондратий вспомнил, зачем он здесь. Кусок мыла — он взял любимое, на травах, горьковатых и незатейливо-солнечных — в свободной руке показался вдруг слишком скользким. Старательно вспенивая его и перехватывая надежней, Рылеев пообещал себе отложить рефлексию на потом: смеяться было поздно, плакать — неуместно, а разалеться в стыде и смущении он уже успел. Настороженная, пугливая радость пригрелась под сердцем: Трубецкой благосклонно снес и абсурд, и наивно-наглое упрямство, с коим поэт нарушил его уединение. Если не совесть, то хотя бы карикатура на нее Кондратия все же терзала — он повертел головой, сощурился близоруко в попытке высмотреть пропавший флакон. Того, предсказуемо, не обнаружилось. Для себя Рылеев объяснил это шутливо и суеверно — проделки банника, не иначе, — но вслух решил не озвучивать: боялся выглядеть глупо в чужих серьезных, спокойных глазах. И как-то все сразу забылось, растушевалось, перестало быть значимым, когда он на пробу коснулся лопаток. Князь едва заметно качнулся назад, ему в руки, во власть и заботу. Податливостью своей он оставался красив столь же, сколь военною выправкой, — или того сильней. Ближе, теплее и мягче. Его кожа розовела под мочалкой, обтягивала позвонки. Кондратий поймал себя на непристойном желании очертить их пальцами, может, даже губами. А потом отереться о сырую смоль прядей, отодвинуть — и взяться зацеловывать шею, долго и бездумно-старательно. Он пытался игнорировать факт, что Трубецкой прикрыт только позой и что можно легко дотянуться, задеть… Сергей Петрович всегда был при параде и по уставу; редко когда позволял он себе снять мундир, разгоряченный вином или очередным спором с Пестелем. Сверкал орденами и серебром эполет, начищенными пуговицами на обшлагах — и лишь несколько раз, задержавшись после собрания, просил себя извинить. В обычного кроя рубашке он не терял величия — для Кондратия фигура его становилась центром любой композиции. На неделе, правда, ему посчастливилось видеть князя в халате — пастельными тонами отпечатался в памяти образ. Совладать с собой и чужой безмятежною негой он тогда смог, но сейчас задача стояла не в пример сложнее. Рылеев и не думал справляться. Просто вжался в Трубецкого со спины, прильнул грудью и, для верности удерживая поперек живота, зашептал опьяняюще-честно: — Вы можете меня прогнать и прекратить со мной всякую дружбу — знаю, заслужил, как бы того ни страшился… Но, умоляю, выслушайте! На руку его, объятую тремором, легла широкая ласковая ладонь. Жест явно призван был ободрить — Кондратий пуще разволновался. — Я болен Вами. Уж и не вспомню, когда восхищение, кое свойственно питать к натурам доблестным и высоким, переросло в чувство куда как более личное. На каждом собрании я ждал Вашего слова. Никто еще не заставлял меня усомниться хотя бы на толику в собственных взглядах и принципах, никто еще не увлекал бесповоротно своей неторопливой, взвешенной речью, — князь повернулся к нему лицом и ныне смотрел, как дрожат ресницы, как алеют щеки и запинается об откровения язык. — Тот вдохновенный восторг, что Вы пробуждали во мне, я ночами бездарно изливал на бумагу. Думал, мной движет дело наше и естественно тянуться к Вам, лицу восстания, и всем сердцем быть преданным. Дружбу с Вами я всегда почитал за величайшее благо для грешной души своей. Он смолк на испуганно-трепетной ноте, собираясь с силами на признание, которое стало и так очевидно. Оно читалось по губам и между строк, оно заполошно билось в груди, оно почти было принято — теперь не Кондратий жался к крепкому стану, но обнимали его. — Вы знаете, я не мирюсь с обманом, а потому и себе его не позволил. Вряд ли друзья, даже самые близкие, становятся единоличным предметом дум и мечтаний, вряд ли мечтаниям до́лжно быть откровенными… И вот я здесь: влекомый ими, зачарованный Вами, на все готовый из — верьте! — чистой любви. Как получилось, что последние слова он вышептал князю в губы, а тот защекотал дыханием его собственные, Рылеев не понял. — Смею сознаться в робости, недостойной офицера. Вижу, удивлены? Извольте: я пленился образом Вашим давно, едва ли с не первой встречи, и, конечно, причиною счел Ваш талант. Меня, предметом лирики не искушенного, поразило, сколько веса может иметь пара рифмованных строк, сколько жара и искренности Вы вкладываете в каждую. Но этим чувство мое к Вам не ограничилось, — он не сбивался, продолжал размеренно-хрипло, с добронравною прямотой. — На сердце становится томно в обществе Вашем, и ликование переполняет душу всякий раз, когда Вы одариваете меня улыбкой аль сияющим взором. Я должен был Вам сказать… много раньше, но храбрость в бою и храбрость перед человеком, коему готов в ноги пасть, — вещи несоизмеримо разные. Пожалуй, он мог считать себя отыгравшимся: Рылеев замер неверяще с полуоткрытым ртом. — Так Вы… — Да, я люблю Вас, — и улыбнулся столь кротко и ясно, что в груди потяжелело от щемящей, всеобъемлющей нежности. Она нашла выход — самый правильный из возможных: губы коснулись губ, пальцы переплелись. Кондратий, сомкнув веки — пред взором сверкнула, точно в небесной тьме, россыпь звезд, — отдавался поцелую с тем болезненным самозабвением, какое охватывало его на собраниях. Он все делал с самозабвением — вылизывал чужой рот, оглаживал плечи, притискивался бедрами. Не заметил даже, как соскользнула с них, обласкав эфемерно, сорочка. И как руки — свои ли, чужие — стали трогать буквально везде. В откровении нега смешивалась с любопытством, желанием изучить, привыкнуть. Где-то меж поцелуями в шею и поглаживанием вдоль живота Кондратий хихикнул: — Вы, князь, себя обрекли. Я ведь прилипну как банный лист — не откреститесь! Трубецкой ответил нежданно игриво: — Полагаю, этой ночью у Вас будет возможность явить сие свойство в полной мере. И еще много, много ночей… О флаконе, закатившемся под скамью, никто более не вспоминал.