Лидер

Власть опьяняла, била в голову, точно шампанское, выпитое поутру, что озорными пузырьками растекалось по венам. Эрен закрывал глаза и видел перед собой прекрасного и могучего зверя — толпу. Сотни, тысячи лиц, обращенные к нему, простирающие руки, в едином порыве скандирующие его имя. Он чувствовал себя особенным, единственным, кому по силам приручить эту адскую стихию, направить ее в нужное русло и уничтожить все, что стоит на пути к новому прекрасному миру, который видел он в своих мечтах. Эрен вспоминал себя десять лет назад — напуганным, дрожащим юнцом в окопах первой войны, бессловесной шестеренкой системы, что мечтает лишь об одном — выжить, и ему становилось тошно. Огромная пропасть пролегла между ним сегодняшним и ним вчерашним. Его пугала эта перемена, снова и снова он возвращался в день своего отчаяния, когда ему казалось, что он заключил сделку с самим дьяволом, и каждый новый день его жизни был пропитан этим чувством обреченности. Акварели горели лучше всего, толстые тяжелые холсты занимались неохотно. Ему было всего девятнадцать, когда он в третий раз провалил экзамены в школу искусств. Он сидел на корточках на заднем дворе дома своего отца, все подбрасывая и подбрасывая в костер свои работы и свои мечты. Душили злые слезы, но так хотелось верить, что это просто едкий дым. Ему вновь отказали, снова, с пометкой — без перспектив. И он бы смирился в этот раз, как смирился в прошлый, если бы не одно но… Его экзаменатор: невзрачный, маленький, худой и узкий, Леви Аккерман — профессор из приемной комиссии, слишком несдержанный на язык, слишком резкий, разнес его работы в пух и прах. Эрен хотел бы верить, что дело в задетом самолюбии, но правда в том, что дело было в самом профессоре — в этих серо-стальных, почти прозрачных глазах, в том, как он смотрел, цепко и уверенно, в спадающей на высокий лоб рваной челке и в хрупких ключицах, чьи очертания легко было угадать даже сквозь накрахмаленную рубашку. Это будоражило, страшило и вызывало в Эрене такие чувства, которых прежде он не знал... Огонь забирал прошлое, равнодушно пожирая все, что мог предложить ему отчаявшийся юный мальчишка, но было то, что он не в силах оказался уничтожить — воспоминания о глубоком, проницательном взгляде серых глаз с прищуром. И этот взгляд преследовал Эрена, преследовал уже много лет. Воспоминания приносили боль. Слишком трудным и тяжелым был путь, который он прошел. Когда-то у него была мечта — жить свободным художником, любить, творить и созидать. Сегодня у него была лишь цель, и каждым его действием руководил лишь холодный рассудок. Эрен знал, чувствовал, что у него есть особое предназначение: вернуть величие элдийской империи, очистить мир от марлийской скверны, уничтожить врагов. Каждый раз, выходя на трибуну, Эрен чувствовал, как вскипала кровь и буйный восторг разносился по венам, словно не он, а какая-то высшая сила дирижировала настроением масс. Это было как наркотик, сносящий крышу эндорфиновый кайф: всматриваться в это бурлящее море людей, жадно внимающих каждому его слову и готовых отдать за него последнее, даже жизнь. Все начиналось с мелких кабаков в провинциальных городишках вроде Троста. Люди слушали его, тянулись за ним и единогласно принимали в нем лидера. От провонявших дешевым пивом и рыбой таверн в глубинке до парламента Митры. От напуганного мальчишки с глупыми мечтами до предводителя самой могущественной расы на земле. Идеи Эрена объединили разрозненных, разбросанных по земле элдийцев, превратив их в могучую силу, обратив их гнев на ненавистную Марли, что столетиями угнетала его народ. Конечно, он действовал не один, и если бы не Зик, то вряд ли Эрен поднялся бы так высоко. Он помнил каждого, кто оказался рядом в трудную минуту, и все же… единственным критерием для близкого окружения оставался один — верность. Скрепя сердце он отдал военному трибуналу Зика Йегеря, почти ставшего ему братом, когда осознал, что тот не разделяет его взглядов и готовит диверсию. Это предательство по сей день отзывалось в душе глухой болью. Эрен был на вершине мира. Без устали выполнял все обещания, что раздавал своему народу: марлийские земли вновь принадлежали Элдии, а самих марлийцев загоняли в резервации и трудовые лагеря, словом, поступали с ними так же, как и они когда-то с элдийским, избранным народом. Юный лидер понимал, что его новорожденная империя еще слишком уязвима, увы, далеко не каждый элдиец осознал, каким благом для них было становление Эрена и йегеристов. То тут, то там возникали искры недовольства от граждан, не желавших вступать в партию и идти путем, который наметил для своей страны Йегер. Флок Форстер был их «санитаром леса», не дававшим этим искрам превратиться в настоящие пожары, в зародыше душившим любое сопротивление новой власти. Он не был умен, зато был фанатично предан. Именно он сорвал планы военной верхушки, обратив их революцию в прах, окончательно расчистив дорогу для партии Йегеря. Эрен все еще помнил день казни этих офицеров, с каким достоинством они держались. Нет, они не боялись смерти, с вызовом глядели в глаза своим палачам. Особенно запомнился один — высокий, голубоглазый, что докурил цигарку, щелчком отправив ее под ноги расстрельной команде, и, усмехнувшись, бросил: «Мы готовы». Эрен сам отдал приказ, тогда еще приходилось марать руки… Последние несколько месяцев Эрен совсем не спал: мрачное, тяжелое предчувствие давило грудь. Все чаще вспоминал он свою юность, и руки сами тянулись к альбому, карандаш порхал по бумаге, вырисовывая улицы, дома, но никогда — людей. Очередной отчет Форстера застал его за завтраком — диссидентские настроения в богемной среде, сердцем которой была та самая школа искусств. Мир художников, отвергший его в юности, по-прежнему был враждебен. Эрен пролистывал пухлую папку с делами на студентов и преподавателей, отказавшихся вступить в партию, и вдруг почувствовал, как екнуло и забилось сердце. С пожелтевшей, обглоданной по краям фотокарточки на него смотрел один из демонов прошлого, тот самый профессор, определивший его судьбу и выбор. — Что с этими людьми? — стараясь скрыть свое волнение, нарочито небрежно поинтересовался Эрен, откладывая досье. — Арестованы, сэр. Они обвиняются в шпионаже в пользу Марли и ожидают суда, но дело и так ясное. Будьте покойны, ячейка разоблачена и уничтожена, мы выкорчевали эту заразу. С сентября будет новый набор — только лояльные студенты и преподаватели. — Я хочу увидеться с их лидером. — Это дело не стоит вашего внимания, сэр, — подобрался Флок. — Я настаиваю, — не терпящим возражения тоном. — Как прикажете. Эрен не понимал, что с ним происходит. Его день был расписан по минутам: встречи, выступления, визиты, но он словно был не здесь. Уверенность и покой, с которыми жил он последние годы, враз покинули его, уступив место мрачной тревожности и щемящей сердце тоске. Шагами мерил он свой кабинет, отчаянно убеждая себя в том, что больше не напуганный подросток, а взрослый мужчина, лидер могущественной нации и не спасует перед своим прошлым. Он и сам до конца не мог ответить себе, для чего ему нужна эта встреча. Словно бы он кому-то что-то пытался доказать… Тюремные стены давили, вызывая непрошеные воспоминания о том, как он сам провел не один месяц в таком же каменном мешке, прежде чем братья по оружию освободили его. Эрен ненавидел это место. Но принимать врагов империи во дворце — случай немыслимый. Машина остановилась у главного управления, услужливый полицай открыл дверь и протянул руку, помогая Эрену выйти из авто. Внешне он выглядел совершенно спокойно, но внутри все рокотало от напряжения и почти забытого детского страха, словно ему снова было девятнадцать и он ждал резюме строгого профессора. Дежурный отдал честь и проводил своего лидера в комнату для допросов — бетонную коробку без окон, с железным столом, прикрученным к полу. Эрен сел на стул и неподвижно замер, прислушиваясь к мерному гулу вентиляции. Зачем он здесь? Что он хочет услышать от этого человека, которого не видел больше десяти лет? Он не идиот и прекрасно осведомлен о том, что далеко не все в империи разделяют новую политику партии, но для этого существовала тайная полиция, соглядатаи — ему ни к чему было собственноручно мараться в этой грязи. Эрен понимал, что одним только решением увидеться со старым профессором ставит себя под удар, но ничего не мог с собой поделать. Глухо лязгнул замок, заставив Эрена вздрогнуть и поежиться. Конвоир пропустил вперед невысокого мужчину, низко склонившего голову, пристегнул его наручниками к стулу и удалился, кожей чувствуя напряжение, что повисло в воздухе в эту минуту. — Профессор Аккерман? Мужчина поднял на него глаза, и Эрена точно пробило тысячью крошечных электрических разрядов. Это был он: темные пряди спадали на высокий лоб, тонкие губы, сжатые в упрямую жесткую нить, и цепкие серые глаза, которые смотрели холодно и отстраненно. Он почти не изменился за эти годы, лишь легкая седина тронула виски, а черты лица стали чуть жестче, острее. — Вы узнаете меня? Эрену было не по себе под этим непроницаемым взглядом. Аккерман выдержал театральную паузу и наконец с усмешкой произнес: — Вас знает каждая собака в Элдии. Ваше лицо на всех агитационных плакатах, в каждой утренней газете, вас невозможно не узнать, господин Йегер. Неправильный ответ. Вовсе не это хотел услышать Эрен. — Вы состоите в партии? — Нет. — Вы распространяли информацию, порочащую честь партии и ее лидера? — Нет. Однообразные вопросы падали один за другим. За эти годы Эрен поднаторел в искусстве допросов: провокации, попытки смутить, вывести на личное — все разбивалось о ледяное спокойствие профессора, его язвительные ответы и бесстрастное «нет». Эрен чувствовал, как сам начинает нервничать, этот чертов Леви Аккерман выводил его из себя. «Не дай себе забыть, кто ты такой», — повторял он про себя, как заведенный. В душе все перемешалось — детские обиды, разочарования юности, влечение к чему-то чуждому, пугающему, желание созидать и странная привязанность к образам прошлого. Этот допрос стоило заканчивать немедля, потому что Эрен чувствовал, что вот-вот потеряет контроль. — На сегодня все, — выдавил он севшим голосом. Но уже у самой двери, будучи в руках конвоира, профессор оглянулся, вновь взглянул насмешливо и тихо произнес: — Вы неправильно задали первый вопрос, господин Йегер. Эрен махнул рукой, приказывая охране остановиться. — Что вы имеете в виду? — Если бы вы спросили, помню ли я вас, я бы ответил — помню. Той ночью Эрен снова не мог сомкнуть глаз, лишь к утру забывшись тревожным сном. Ему снились алебастровые руки и ямочка между ключиц, нежный шелк, скользивший по обнаженной коже, язвительная усмешка, выбеленные временем виски и темная прядь над нежной розовой раковиной уха. Позорные, стыдные сны, отравляющие его, точно яд… На утреннем совещании он был мрачен и угрюм, глубокие тени залегли под глазами, эта ночь высушила его и словно состарила на несколько лет. Он почти не слушал, что говорили ему партийные товарищи, пропуская мимо ушей даже самое важное — на границе Марли и Хизуру зрело восстание. — Когда состоится суд над ячейкой, которую раскрыли в школе искусств? — резко спросил он, не обращая внимания на то, что вопрос был невпопад. — Через два месяца, мы еще надеемся, что сможем выбить из них что-то, — первым нашелся Флок. — Устройте мне еще одну встречу с Аккерманом. Все изменилось со дня допроса. Эрен понимал, что не может думать ни о чем, кроме этих ледяных, чуть раскосых серых глаз. Профессор Аккерман не боялся его, не раболепствовал, как другие, и рядом с ним Эрен снова чувствовал себя человеком, не идолом. Внезапно понял он, как вымотала его эта война, борьба за империю, за власть. Впервые в жизни он подумал о том, что готов отдать все, лишь бы вернуться на десять лет назад и попробовать пойти иным путем. Однажды, на одном из партийных собраний, он словно в шутку обронил, что хочет удалиться от дел и вернуться к старому хобби. Лишь потом, вспоминая искаженные ужасом лица товарищей, понял, как глупо это прозвучало. Для него не было дороги назад. Леви Аккерман, этот призрак неслучившейся судьбы, ворвался и спутал все карты. Эрен совершал ошибку за ошибкой. Он приходил раз в неделю на допрос, и каждый в партии гадал, что особенного в этом заключенном? Для остальных он был не более чем порядковым номером в тюремной книге, еще одно полено, которое сгорит в огне ненужного, забытого прошлого. Так было для всех, кроме Эрена. Профессор не тешил себя напрасными надеждами, не думал, что ему по силам изменить судьбу империи, что он сможет достучаться до погрязшего в крови и лжи тирана. Ему было уже все равно, он просто продолжал дело человека, в которого верил. Он знал, что эти встречи ничего не изменят, и лишь с тоскливой грустью наблюдал, как изводит себя партийный лидер. Допросы прекратились давным-давно, их встречи превратились в беседы, полные тревожных пауз и неуместных прикосновений, которые будили в Леви лишь дрожь омерзения — точно не тонкие загорелые пальцы гладили его запястье, а гигантский паук щекотал своими лапками. Он не боялся, был спокоен и знал, что есть черта, граница, за которую Эрен никогда не перешагнет. Просто не позволит себе, иначе его это просто уничтожит. И с любопытством исследователя наблюдал за темными глубинами, что бурлили в душе вчерашнего мальчишки. Думал ли он о том, что именно его отказ, тогда, десять лет назад, стал роковым? Вовсе нет. Аккерман не брал на себя столь много, отведя себе роль простого человека, случайной жертвы, попавшей в жернова истории. Он знал, что для него уготован только один исход, и смиренно ожидал конца. Для Эрена это было как наркотик, туманящий сознание, путь в никуда. Он чувствовал, как теряет свой авторитет среди товарищей, там и тут слышал разговоры о том, что их лидер вымотан и сильно сдал. На границе Марли дела были совсем плохи и требовали его участия, он же не мог заставить себя покинуть столицу. Иногда ему казалось, что профессор благоволит ему, когда сквозь спокойную бесстрастную речь прорывались нотки нежности и теплоты, которые дарили робкую надежду, заставляли поверить в то, что он не изменился, что он тот же мальчишка, достойный любви. А иногда его слова били наотмашь, жалили в самое нежное, уязвимое, и хотелось наброситься и придушить голыми руками. Он понимал, что разоблачен, профессор видел его насквозь, будто знал, как ночами, заперев на ключ спальню, Эрен ласкал себя, перекатывая на языке его имя: «Ле-ви...» Власть делает тебя рабом, Эрен понял это только сейчас, она лишает главного — права выбора. И даже он не в силах повлиять на решение суда: Аккерман обречен. Он знал, все давным-давно решено, но похоже, что был единственным, кто так и не смог принять этот факт. Словно до последнего надеялся, что вся его жизнь — просто сон, морок, привидевшийся ему в пламени костра, в котором догорали работы безвестного, лишенного таланта художника. Он вновь дал слабину, отказавшись присутствовать при исполнении приговора. Так пристально следить за ходом дела, присутствовать на каждом допросе, столько раз оставаться с обвиняемым тет-а-тет и проигнорировать кульминацию. На щеке все еще горела пятерня — эхо пощечины, последнего подарка, которым наградил его Леви в их прощальную встречу накануне суда, когда, невзирая на правила, на пропасть, разделяющую их, Эрен потянулся за единственным поцелуем, пересек черту, нарушил границу. Нет, это было выше его сил. Он знал, что не смог бы смотреть на мальчишек, вчерашних кадетов, выстроившихся в шеренгу с винтовками наперевес, не смог бы слышать гулкого «пли» и наблюдать, как подкошенное десятком пуль мягкое, нежное, человеческое оседает в песок, умирая вместе с робкой надеждой поменять хоть что-то в этом чертовом мире… — Вы просили доставить вам, — молодой ефрейтор отдал честь, подобострастно глядя на своего лидера, в руках серый крафтовый пакет, перевязанный грязной бечевкой. Личные вещи заключенного 32986, расстрелянного накануне. Эрен остался один, глядя на посылку — последнее, единственное, что осталось от него… Ножом для бумаги перерезал веревку, внутри — шелковый шейный платок, точно такой, каким представлял его в своих снах — мягко струящимся меж пальцев, записная книжка в толстом кожаном переплете, исписанная ровными, узкими буквами, и тяжелый серебряный кулон с секретом. Пальцы соскальзывали, но Эрен поддел лезвием тонкие грани, и на стол упала белокурая прядь. Внутри кулона — размытый, почти съеденный временем портрет светловолосого мужчины. Отчего-то его взгляд, такой открытый и твердый, казался смутно знакомым, и, сам не понимая почему, Эрен вспомнил, как впервые отдал этот приказ: «Пли!», и голубоглазого офицера, что докуривал самокрутку, с презрением глядя на своих палачей...