Вчерашняя птица

В мертвом доме крыс было — раз, два, три и обчелся. Как кот наплакал, но лучше бы съел со всеми потрохами, потому что Федор любил спокойствие, а они все бегали и плакали, будто на предсмертном одре. Иван тоже был когда-то громким, пока Достоевский мягко не прошелся пальцами по его способному мозгу, и Александр уже всполошился в мертвом углу на свои страх и тупость. Крысы без голов не шумят, и дом сам по себе тихий, если в нем живет Федор, а с Достоевским его тесак под плащом. Дом слепой, как земляной червь. Дом сидит неприкаянным на откосе с коркой ветхости на брюхе и птичьем гнездом в дымовой трубе почти незаметной могилой для мертвяков. Если бы Дом можно было зарыть глубоко под почвой от внешнего шума, Достоевский так бы и сделал. Слишком шумно, чтобы жить спокойно. У Федора болит голова, будто ее раскололи топором, даже от малейшего дуновения ветра, а стены на глазах ходят ходуном то ли от переутомления, то ли от того же ветра. Он бредет в своем подвале о тишине и не снимает шапку, потому что в ней почти все на полтона ниже и тепло. Достоевский слышит каждый звук, который, как терка, трет его мозг на тарелку, и не ест и не спит сутки подряд. Иван передвигается по Дому так, чтобы прогнивший пол не обвалился прямо на Федора, и сидит около двери тише воды, но этого все равно не достаточно. Достоевский морщится, когда впервые сам создает шум, посылая к бесу Гончарова, а после его не слышат и не видят еще два дня. В Москве как раз начинаются холода, и все Крысы разбегаются по своим углам, почти что впадая в спячку. В Доме всегда морозно, но зимой он леденит даже внутренние органы, не давая ходу крови по телу. На чердаке образуется снежная лавина, в которой будет и то теплее, чем в голых комнатах и шерстяных одеялах. Федору холод тоже не нравился, но не больше, чем мерзкий шум. Федору вообще мало что нравилось, кроме красивых людей с уродством духа и виолончель, которая в последнее время стала слишком громкой для него. Из подвала он все так же не выходил, но теперь голова не болела так, как раньше, и Иван мог дышать под дверью чуть более расслабленно. — Николай еще не вернулся? — Гончаров будто очнулся из беспробудной дремы, когда Пушкин зашептал ему на ухо запретные слова, за которые Достоевский наказывал Крыс, невзирая на шум от беснующихся у его ног тел. Иван не ожидал, что Александр первым подставит голову под тесак, потому и дернулся, в ужасе отпрыгивая от двери. В Доме они нигде не могли говорить свободно, думать свободно и ходить свободно, потому что Федор, словно смертоносный паук, дергал за нити и своей легкой рукой анатомировал Крыс, если они вылезали из клеток. Мертвый Дом был его владением, и он чувствовал все, что в нем разлагается и переваривается, а если надо было видеть, то Достоевский каким-то чудным образом все видел, не открывая глаз. Вместе с Домом Федор составлял симбиоз эгиды и Некрополя, который отвращал всех от побега, хотя бежать этим крысам было все равно некуда. Впрочем, только одной хватило уродства духа или же сумасбродства, чтобы отказаться от Федора, хотя причин у Николая Гоголя для ножа в спину точно не было. Иван взмолился: — Пускай и не возвращается. Прошел месяц, как Николай сквозь землю провалился, и Достоевский с тех пор не выходил из подвала, будто последовал за ним в саму почву под Домом. Лишь тихий звук клавиш и неопределимые стоны доносились из-за двери, которая даже не была заперта на ключ — никто все равно не решился бы зайти к Демону в логово, и Федор знал это, когда изредка ходил по подвалу и слушал бредни Гончарова. Он не хотел отвечать или приказывать, лишь перевернуть все архивы страны и найти пропавшую — сбежавшую — Крысу обратно в Дом, пока его терпение было не на исходе. Гоголь и раньше пропадал, но всегда возвращался с низко опущенной головой, словно провинившийся щенок, и он в самом деле был провинившемся, только не щенком, а глупой, очень глупой птицей. Николай знал, как Достоевский не любит его надолго отпускать, но вопреки своему здравому смыслу отсутствовал недели, а сейчас запропастился на месяц, ничего не сказав. Федор уже знал, что с ним сделает, когда поймает за шкирку и для начала выбьет из него всю дурь, потом же закроет его в комнате и долго будет поучать уму разуму, если, конечно, просто не убьет, от чего руки чесались сильнее с каждым днем неизвестности. Шум раздражал все больше, а ноющий Иван стучал по больной голове Достоевского, как молот по наковальне. Он запретил упоминать имя Николая, чтобы не сойти с ума от того, что его слишком долго уже нет рядом, и был готов карать любого, кто даже подумает о нем, на втором месяце затишья. Пушкин, лежащий сейчас без сознания в коридоре, просто был последним предупреждением. — Почему же «пускай не возвращается»? Я же жду его, Иван, очень жду. Гончаров и Пушкин перестали верить на третьем месяце, Достоевский же продолжал искать его и на четвертом, забыв про сон и еду теперь окончательно. Его с легкостью можно было спутать с трупом, который месяцы смотрел мертвыми глазами на экран, но ничего нового для себя не видел. Гоголя по-прежнему не было в живых, и Достоевский совсем скоро присоединится к нему, куда бы тот не запропастился. Не было и дня, чтобы он не вспоминал их последний день в усопшем саду и растрепанную светлую косу у себя в руках. Николай тогда жмурился, когда Федор пальцами расчесывал его спутавшиеся от ветра волосы и даже пытался самостоятельно заплести белые пряди, но Гоголь лишь все время ойкал, будто ему там все вырывали. Он ловко вывернулся из кольца настойчивых рук и повернулся лицом к Достоевскому, насупившись: — Ты совершенно не умеешь заплетать косы, — Николай выглядел бы мило, если еще немного позлился, но он сразу же расплылся в широкой улыбке, подмигивая Федору слепым глазом. — Но я могу тебя научить! Федор из прошлого ему тогда ничего не ответил, лишь усмехнулся и снова перехватил из чужих рук косу, продолжая свои бесчинства над смеющимся Гоголем. Да тот и не был против, просто любил играть для Достоевского, и Федор ему позволял много, больше, чем всем остальным Крысам вместе взятым. Только, вот парадокс, Николай все равно считал, что живет в Мертвой клетке, чтобы не делал. Гоголь, который мог свободно передвигаться по Дому и телу Дьявола, входить и выходить из души и старых дверей, когда ему вздумается, никем и ничем не ограниченный, считал, что с его разумом шутят, почему и шутил в ответ еще больше, а Достоевский, ничего не подозревая, тогда смеялся в своей обычной манере над хаусом, которым сам и сотворил. Николай сбежал от него в Дом весь растрепанный и в мятой одежде, когда клетка открылась. — Все же ты отвратителен в цирюльничных делах! Он его так и не научил, а Федор сейчас умер бы, чтобы снова прикоснуться к его волосам, запутаться в них пальцами и вырвать, предварительно поцеловав и ударив бы с размаху следом же, но потом снова приложившись к губам своими с невероятной нежностью. Не отпускать. Ни в коем случае. Больше никогда. Закрыть. Запереть. Федор много раз прокручивал у себя в голове, как он сначала долго не выпускает Николая из объятий, буквально дыша им полной грудью и задыхаясь, а после со всей жестокостью избавлялся от его трупа, хороня под Домом. Крысы сбежались бы на предсмертные крики, и не понятно — Гоголя или самого Достоевского, как на последнюю клоунскую антрепризу, но Федор сделал бы так, чтобы это шоу никогда не заканчивалось. В цирке же выступают маленькие мертвые птички, которым подрезают крылья, чтобы они не улетели с представления и не умерли вдалеке от своих хозяев. За кулисами стоят их позолоченные клетки, а зрители не могут оторвать глаз от красоты белых перьев и невероятных движений по аппарату, словно их прибили гвоздями. Всем хорошо, всем радостно, Николай как всегда в центре внимания. Как он и хотел, только веселье, сладкая вата и цветные парики, кровь и мерзкий шум, распотрошенные Крысы и Мертвый дом без эгиды, лишь с могильником для всего живого и Николаем, душу которого Дьявол съест, как и его губы, нежно и с остервенением. Они останутся вдвоем под защитой чужих смертей, и все будет, как прежде, вместе с усопшим садом и светлой косой Гоголя в руках у Достоевского. Он его найдет, обязательно достанет из-под самой земли и убьет, вот только сначала поцелует свою маленькую мертвую птичку.