В одной лодке.

Голоса в голове — очень плохо. Том об этом прекрасно знает, и это знание исходит не от окружающих, а из глубин его подсознания и успевших накопиться понятий о жизни — он должен быть один, единоличный хозяин тела, хотя бы потому, что пока никто в его присутствии не заикался о том, что часто ведёт разговоры с самим собой, выслушивая ответы, сказанные совершенно другим голосом. Голос соглашается с тем, что его присутствие в чужой голове — удовольствие для пребывающего в здравом уме человека весьма сомнительное, что мгновенно прибавляет ему несколько воображаемых очков на воображаемой доске в подсознании мальчика (на ней также записаны все знакомые ему люди, но они уже давно ушли в минус). Кажется, невидимый собеседник видит свой рейтинг, потому что спешит выразить бурное одобрение подобной идеи, опять же совершенно искренне, не задумываясь о том, чтобы как-то угодить Тому. Всё дело в том, что мальчик способен отличать ложь от правды. Буквально чувствовать каждой клеточкой тела. Ложь — подступающая к горлу тошнота от чужих небрежно брошенных слов, это противный липкий (эфемерный, конечно, но оттого не менее приставучий) налёт на коже. Её достаточно услышать один раз, чтобы навсегда потерять желание общаться с тем или иным человеком. Поэтому Том такой замкнутый: не откликается, когда его зовут; не отвечает на вопросы, когда их задают; не выслушивает чужие невероятные истории (кажется, историю о том, как детдомовский «герой» украл у одного почтенного гражданина бумажник и едва избежал погони от конной полиции, он слышал раз двадцать за последний месяц — каждый раз после обеда, и каждый раз уходил до завершения рассказа, боясь испачкать ковёр ещё не переваренной пищей). Но голос ему не врёт ни в день своего появления, ни много позже. Он любит недоговаривать, отчего по телу разбегаются приятные мурашки от ощущения тщательно скрываемой тайны, но Том знает, что рано или поздно его собеседник откроется перед ним полностью. Хотя, скорее наполовину — да, этого было бы достаточно, чтобы чувствовать некоторую власть над ним (не учитывая того, что голос, казалось, знал обо всех его помыслах) и при этом постоянно удивляться неожиданно открывшейся доселе неизвестной грани. Окружающие были скучны тем, что были слишком предсказуемы, и интерес даже к новой личности в небольшом мирке под названием «детский дом» у Тома пропадал через две недели — достаточный срок, чтобы очередной человечек слился с царившей вокруг серостью. Но голос умел удивлять — временами озорной, временами печальный, временами строгий — и властный, и умиротворённый, и показательно усталый, и чёрт пойми ещё какой (на самом деле, слова вроде «чёрт» Тому не следовало употреблять даже беззвучно, но голос против подобного не возражал). Лишённый физической оболочки, он не мог использовать мимику и жестикуляцию для обозначения своего состояния, но невероятная игра с интонациями говорила о том, что они ему не нужны. Сам по себе, голос был глубоким, грудным, неторопливым и тянущим гласные в конце каждой фразы. Но он легко мог взлететь на несколько октав вверх, когда собеседник чему-то радовался или же решал одарить Тому недостающим ему теплом. Удивительная вещь (ещё более удивительная, чем все те, что пришли с появлением нового жильца в голове обозлённого на весь мир сироты), голос единственный воспринимал Тома как маленького ребёнка. Называл, конечно, «маленьким зверёнышем», но своим раскатистым тоном, отчего возникало ощущение, что папа-кот обращается к нерадивому котёнку, играющему между его передних лап. Да, других ассоциаций и быть не могло, и Том благодаря бурному воображению представлял навязанного высшими силами собеседника, как огромного кота, вальяжно развалившегося где-то в его черепной коробке. Голос никак это не прокомментировал, но мальчик чувствовал, что тому понравился возникший в подсознании образ. И кстати, у голоса было имя. Точнее, Том звал его по несколько скорректированному под «окружающие реалии» имени — Николас. Так-то голос звали Николай. Но «Николас» действительно больше нравилось Тому и перекатывалось на языке как имя какого-нибудь сказочного персонажа — легко и никогда не надоедало. О, Николас, как и большинство котов, просто с ума сходил при упоминании всяких игр, но особенную любовь питал к настольным, потому что в нынешнем положении не имел возможности самостоятельно передвигаться, не говоря уже о прыжках, беге и ползаний на карачках, а Том его активности не разделял, предпочитая физическому движению умственную разминку, даже если она заключалась лишь в перелистывании засаленных страниц маленькой книжечки с примитивными сказками, подаренной ещё предыдущему поколению детского дома на какое-то Рождество. Компромисса они достигают легко — оба азартны до невозможности, но то азарт не заядлого игрока, желающего сорвать джек-пот, а приятное напряжение гонящегося за добычей хищника, оставляющего ясность рассудка и не поддающегося никакому искушению, пока цель не будет захвачена. Они оба не умели проигрывать, но Николас хвалился тем, что умел делать вид, что принимает поражение, если это требовалось для новой атаки на оппонента. Мальчик не верил, что голос в его голове может быть увлечён погоней за победой, потому что он порой слишком безразличен к возне вокруг, словно вальяжный хозяйский кот, знающий, что никто его не тронет (Том видел одного такого, когда детей из детдома возили на отдых в устроившийся среди прибрежных утёсов дом — к котяре хозяйки дома не решился приблизиться даже самый отпетый хулиган). Том — змея по своей натуре, об этом он задумался ещё до того, как в его голове появился голос, подтвердивший эту его теорию. Поэтому он рассчитывал перенять некоторые привычки Николаса в будущем — всё-таки тот был очень… обаятелен? Неповторим? Да какая к чёрту разница? У каждого есть кумир, на которого хочешь походить, не задумываясь над тем, что та или иная черта характера определяет. Тем более кот и змея были в одном очень сильно похожи — неожиданный прыжок на жертву мог оказаться смертельным для неё. А пока Николас взялся учить Тома играть в шахматы (по правде говоря, единственная доступная для воспитанников детского дома игра ввиду отсутствия других). Диктуя передвижение фигур по клеткам, голос мог принимать непосредственное участие в игровом процессе — от Тома лишь требовалось переставлять фигуры. Тома вначале не очень впечатляла перспектива продумывать несколько ходов наперёд, прежде чем начать действовать, но со временем он втянулся и находил данное занятие забавным. Тем более Николас и не думал давать ему спуску только потому, что ученик был младше и больнее воспринимал каждое поражение. Голос держался с ним на равных — не подсматривал и не подсказывал. — Никогда не недооценивай противника, — наставительно заявил Николас, старательно проговаривая каждое слово, чтобы отпечатать в сознании мальчика непреложную истину. — Увы-увы, дуракам везёт гораздо больше, чем умным. Поэтому, пока противник не будет окончательно повержен, даже не думай давать ему поблажки. Том кивнул, показывая, что он усвоил урок, и принялся расставлять фигуры по местам. В его комнату заглянула одна из нянечек, но, увидев, что он занят шахматами, облегчённо перевела дух. Серьёзно, окружающие даже не пытались скрыть того, что они рады больше не пытаться общаться с Томом — его занятость игрой была серьёзным поводом для директрисы не пытаться «социализировать» его. Николас не одобрял такой подход к воспитанию, но радовался тому, что его теперь уже воспитаннику не капают на мозги постоянными нотациями о том, что нужно вести себя «нормально», не обозначая при этом границ подобного поведения. Мальчик же недоумевал от того, почему голос считает важным тактильное общение. Том никогда не чувствовал себя одиноким, а если и чувствовал, Николас заполнил собой пустоту, с лихвой предоставив всё необходимое общение и даже родительскую заботу. Было что-то в том, чтобы слышать напоминание об оставленной на вешалке шапке перед выходом на улицу, отчего в груди мальчика разливалось тепло — никакого сравнения с громкими окриками нянечек, раздающих подзатыльники за любую оплошность. *** Когда миссис Коул привела в комнату странно одетого господина, Том сосредоточенно рассматривал стену, пока Николас в его голове декламировал сонеты Шекспира и тем самым помогал выучить самый скучный и единственно существующий урок в приюте — английскую литературу. Мальчик не находил в хитросплетении слов никакого прока, если они не несли полезной информации, но Николас категорично заявлял и принимался доказывать красоту искусства каждый раз, когда Том пренебрежительно высказывался о литературе. Что же, слушать голос в голове было одним удовольствием, но на этом вся любовь к «вечному и прекрасному» у мальчика заканчивалась. Когда директриса кощунственным образом (своим дурацким и ничуть не прекрасным голосом) прервала Николаса, Том сфокусировал на ней взгляд, надеясь превратить её в кучку пепла. В кои-то веки голос был согласен с мальчиком и находил его жестокость оправданной, даже несмотря на то, что ввиду некоторых обстоятельств, мысли могли стать материальными. — К тебе тут профессор Дамблдор, Том, — миссис Коул слегка рассеянно улыбнулась, что совершенно не сочеталось с поддерживаемым ею строгим образом. Такие же улыбки возникали у актёров немого кино, когда им на голову падал бутафорский кирпич — совершенно неуместное выражение, но Николас утверждал, что никак иначе актёры не могут отреагировать, чтобы не разбить сердце слабонервной публике. — Он хочет поговорить с тобой о школе. — О какой школе? — Том отложил раскрытый на середине сборник сонетов и тетрадь с парочкой выписанных в качестве домашнего задания выдернутых из случайных стихотворений четверостиший. — Я думаю, что нам лучше поговорить наедине с Томом. Думаю, он не будет возражать, — тут же сказал представленный профессоров господин, ловко протиснувшись в комнату мимо замершей в дверях директрисы и пристроившись напротив мальчика на шаткой табуретке. Миссис Коул, к огромному удивлению Тома, покорно кивнула и закрыла за собой дверь. Вскоре на лестнице раздались её удаляющиеся шаги. — То-о-ом, — протянул Николас, и мальчик послушно прикрыл глаза, чтобы открыть их уже против своей воли. Они научились этому фокусу несколько месяцев назад, когда голосу стало уже нестерпимо скучно. Единственным его развлечением могли стать разговоры с окружающими через Тома, но суфлировать было не так интересно, как самому вставлять фразочки, граничащие с откровенным хамством, но при этом не переваливающиеся за черту приличия. Для мальчика меняться местами с Николасом было тоже интересно, потому что он мог не только насладиться тем, какие резкие интонационные переходы способен проделывать его собственный голос под руководством его воспитателя, и тем, каково доверяться другому (всё равно что прыгать в омут с головой, но на Николасе мальчик собирался остановиться и больше не доверяться никому — кто ещё будет с ним неотступно все дни напролёт?). — Вы очередной доктор, который стремится доказать мне, что окружающие вокруг меня не врут? — со скукой проговорил Николас, управляя телом Тома и обращаясь к человеку в бордовом костюме напротив. О да, после того, как они с воспитанником провернули ужасный скандал с раскрытием воровства рождественских подарков одной из нянечек, Том взял за привычку чеканить слово «ложь» каждый раз, когда кто-то врал. А так как окружающиеся говорили ложь, не особо задумываясь, у миссис Коул сложилось чёткое представление о том, что у и так проблемного мальчика развилась паранойя, и она начала активно приглашать связанных с благотворительностью специалистов для бесед с Томом. Николас против шалостей мальчика не возражал, хотя иногда ворчал, когда очередной мозгоправ врывался в комнатёнку посреди его беседы с Томом. — А они лгут? — пришедший доверительно подался вперёд, перейдя на шёпот. — Конечно, даже вы соврали, когда пришли, — согласился Николас, чуть прикрывая глаза и склоняя голову к плечу. Том не мог нагнать столько скуки в голос, даже когда принимался пересказывать на уроке содержание очередной бесполезной и ужасно долгой пьесы. Было, к чему стремиться, всё-таки большую часть времени он разговаривал мысленно, где не нужны интонации. — Вы сказали, что подумали, будто я не буду возражать против вашей компании, но вы не думали в этот момент ни о чём подобном. Это всего лишь заученная фраза, которую бросают, не задумываясь о её правдивости. Значит, она никак не может быть правдива. Что это, как не ложь? — Отсутствие правды не всегда означает ложь, — мягко заметил Дамблдор. Его имя чётко отпечаталось в сознании Тома, несмотря на то, что на имена его память не распространялась, и он едва мог запомнить всех тех, с кем проживал под одной крышей, хотя наперечёт помнил всех действующих лиц в «Гамлете» и «Ромео и Джульетты», благодаря чему Николас всегда был рад подсказать, как обратиться к окружающим. — Это всё равно что утверждать, что отсутствие света — тьма. — А ты маленький философ, Том, — собеседник благодушно усмехнулся, но Николас не дал ему оставить последнее слово за собой: — Если не возражаете, профессор Дамблдор, сэр, то я попросил бы вас называть меня мистер Риддл. Боюсь, что вынужден требовать от вас подобной формальности ввиду моей полной беспомощности перед вами — когда врач старается втереться в доверие к пациенту при помощи ласкового обращения по имени, вдвойне неприятно, когда он начинает внушать вам переставать говорить окружающим о том, что они постоянно врут. — Но я не врач. Я пришёл предложить тебе начать обучение в моей школе, — профессор сделал вид, что подозрительно оглядывается, даже подошёл к двери и выглянул коридор, а после вернулся на своё место, подвинув табурет ближе к мальчику, и продолжил доверительным тоном: — Рано или поздно все происходящие вокруг чудеса ведут в одно место. — В психиатрическую больницу? — Николас взял отложенную книгу и раскрыл её на случайной странице. — Простите, не очень в этом заинтересован. — Ну-ну, не стоит быть таким подозрительным, — Дамблдор ничуть не смутился ответом, отчего Том почувствовал лёгкую досаду, хотя воспитатель воспринимал непрошибаемого собеседника спокойно и с некоторой толикой интереса. В конце концов, приходящие врачи не отличались особенным терпением к мальчику и быстро выходили из себя, не понимая, почему ребёнок не радуется оказанной чести бесплатной консультации. — Я не подозрительный, я просто пытаюсь рассуждать, отталкиваясь от ваших слов, — Николас вздохнул. — Хотя окружающие всегда с негативом относятся к любого рода рассуждениям. Разве думать так плохо? — Не плохо, но над некоторыми вещами лучше не задумываться и принимать их такими, какие они есть, — профессор покачал головой, снисходительно глядя на мальчика с высоты своего возраста. — Например, вокруг порой творятся самые настоящие чудеса. — Вы о сожжённом чепчике одной из нянечек, которая пыталась выпороть меня за то, что я не захотел с ней разговаривать? — Том ощутил лёгкое раздражение Николаса, уж слишком они долго прибыли вместе, чтобы научиться читать скрываемые эмоции. Да, воспитатель сам бы вылез из головы мальчика, чтобы покарать женщину, посмевшую замахнуться за столь незначительный проступок, но неведомая сила, бывшая с Томом с самого рождения, успела первой. Николас особенности воспитанника воспринимал, как дар свыше, и принимал вместе с вредным характером и стремлением навредить ближнему своему. — И о многом другом, не правда ли? — Дамблдор улыбнулся в бороду, и его очки-половинки блеснули всеми цветами радуги, как мыльные пузыри. — Кому, как не тебе, знать, что чудеса совсем рядом? Радость ли, гнев ли — они сопровождают тебя повсюду. — К сожалению, не могу похвастаться тем, что в моей жизни было достаточно радости, чтобы с её помощью творить чудеса, — Николас немного кривил душой. У Тома было много приятных воспоминаний, связанных с голосом в его голове. Возможно, мальчик всячески стремился сохранить их только для себя и потому не позволял им вылиться наружу в качестве маленького тёплого смерча. — Это очень плохо, — мужчина тяжело вздохнул и поправил портфель, который то и дело норовил соскользнуть с его коленей. — Надеюсь, в том месте, куда ты поедешь учиться, у тебя будет много приятных воспоминаний. В Хогвартсе не может быть иначе. — В Хогвартсе? — в голосе у Николаса насквозь фальшивая заинтересованность, но даже это не может поколебать неожиданного посетителя. — Да, я там преподаю, — профессор ловко выхватил из рукава палочку — что-то подобное одна из благодетельниц приюта, помешанная на Китае и бывавшая там каждые пять лет, носила воткнутым в сложный пучок на затылке, разве что не было на конце колокольчиков и бусин. — Хогвартс — школа для магов. Таких, как ты. Я её тоже в своё время заканчивал. А это волшебная палочка, — он взмахнул зажатым в руке предметом, и с его кончика слетело несколько искорок. Том чувствует, что сейчас что-то будет. Он ничуть не удивлён словами Дамблдора, потому что иного объяснения всему творящему вокруг него хаоса просто не существовало, и голос в голове был с этим полностью согласен. Мальчик ожидал чего-то от Николаса, потому что по телу прошла дрожь предвкушения от объёма планировавшейся шалости. — Я вижу на вашей палочке осколки невинно убиенной души, — Том даже не воображал, что с его голосом можно проделать подобный фокус, чтобы слова шелестели с лёгким присвистом, словно он начал говорить на вздохе. Мальчик много отдал бы за то, чтобы посмотреть на себя со стороны, потому что Николас, призвав на помощь весь свой немаленький актёрский талант, комкая кое-как выглаженную нянечками рубашку, схватился за то место на груди, под которым бешено колотилось сердце. Трюку с ускоряющимся сердцебиением Том научился быстро под руководством голоса в голове, но в исполнении самого Николаса, начавшего картинно задыхаться, всё смотрелось гораздо лучше и правдоподобнее, в этом мальчик был уверен на все сто процентов. Добродушная маска на лице профессора треснула ещё на последних словах, произнесённых Николасом, а за ней обнаружилось потрясенность ничего не понимающего в происходящим человека. Но когда «припадок» Николаса достиг своего апогея, Дамблдор сорвался вперёд, неаккуратно запихивая палочку обратно в карман и встряхивая мальчика так, что его голова безвольно мотнулась вперёд, как у тряпичной куклы. Николас закрыл глаза, начиная ровно дышать, тем самым останавливая разогнавшееся сердце, про себя отсчитывая каждый вздох. «Смотри внимательно, Том», — попросил он, открывая глаза и глядя в упор на испуганного мужчину. — «Смотри, как нужно вести себя с ними. Пока в тебе видят жертву собственной магии, они постараются всячески тебе помочь. В этом мире, как бы ты не утверждал обратное, очень много добрых людей, видящих искреннее удовольствие в том, чтобы помочь «потерявшемуся ребёнку». Смотри внимательно, и ты увидишь, что Дамблдор один из них». Том послушно принялся изучать этого странного человека, вторгнувшегося в его комнату так, словно его давно ждали, пока Николас что-то лепетал, стараясь вызнать у профессора, что только что произошло. Несмотря на то, что профессор пытался казаться кем угодно — чудаком, в первую очередь, — в нём всё действительно было светлым. Магия позволяла Тому смотреть в самую суть собеседника, если он хорошенько сосредотачивался, и раскрывала все потаённые секреты души — не в словах, конечно, но в складывающемся образе в голове мальчика. В Дамблдоре были много сожаления о случившемся когда-то в его жизни и болезненная тяга помочь ближнему своему, даже если у него не спрашивали помощи. От подобного сочетания Тома замутило, и Николас посоветовал ему вернуться к наблюдению за разговором. Голос в голове как раз уломал пришедшего волшебника сотворить несколько простеньких фокусов, которые для неискушённого человека могли показаться верхом магического искусства — на стенах метались огненные всполохи, не причиняющие побелке ровно никакого вреда, а на столе устроилась парочка золотых павлинов, разворачивающих и сворачивающих свой хвост по лёгкому взмаху волшебной палочки. Николас старательно кривил лицо, создавая видимость, будто он разрывается между удивлением, никуда не девшимися подозрениями к пришельцу и совершенно детской радостью, хотя его самого, как и Тома, переполняло только последнее чувство. Когда Дамблдор протянул Тому мешочек с деньгами, выделенными от школы для учеников-сирот, и предложил прогуляться с ним на Диагон-Аллею, мальчик, вернувший себе полный контроль над телом, согласился. Не без уговоров Николаса. У Тома было достаточно наглости, чтобы наведаться в пока незнакомый ему мир в одиночку, но голос в голове расписывает перспективу поживиться знаниями профессора, завалив его вопросами самого разного характера. Николас — голос разума, но Тому всё равно неприятно находиться рядом с волшебником. Мальчика всё ещё подташнивало после увиденной болезненной сущности Дамблдора, но он не мог не согласиться, что ради некоторых знаний можно потерпеть. *** — Перьевая ручка в правом дальнем углу, под шарфами, — произнёс Николас, когда Том полез в чемодан. Подобно тому, как Том располагал в своём сознании доской с рейтингом всех окружающих, Голос в голове имел список всех вещей, имеющихся у воспитанника, и подсказывал их местонахождение (всё-таки сборами занимался он сам, потому что не мог доверить столь ответственное задание ребёнку, вознамерившемуся взять с собой в древний замок лишь купленные в Диагон-Алее вещи). — Спасибо, мамочка, — мальчик усмехнулся, доставая нужный предмет и закидывая его на кровать, где уже был создан импровизированный стол из никому в спальне ненужного подноса, а по одеялу раскиданы листы, исписанные вдоль и поперёк. Несмотря на то, что запаса пергамента с лихвой хватало до конца года (Дамблдор настоял на том, чтобы купить большую тубу и отрезать листы нужного формата самостоятельно канцелярским ножиком — намного дешевле, да и места занимает меньше, хотя по качеству ничем не хуже), Том не мог побороть в себе желание заполнять всё пространство листа своим мелким аккуратным почерком — разве было что-то прекрасное в размашистых буквах и огромных интервалах между строками, как того требовали некоторые профессора? — Для приличия мог бы меня отцом называть, — Николаса подобный расклад весьма устраивал, но он не мог не возразить Тому. Вредность была у них одна общая на двоих. — И делать уроки вместе со всеми: либо в библиотеке, либо в гостиной. — Так не интересно. Ты и сам знаешь, — Том зажёг на конце палочки огонёк Люмоса и воткнул её в кольцо на стене (возможно, его предназначение не слишком разнилось с тем, которым пользовался мальчик, но вряд ли кто в замке мог сказать точно — на многие мелочи никто не обращал никакого внимания). — Смотри, не перестарайся, нагоняя на себя таинственность, — Николас хмыкнул и затих, давая мальчику возможность выполнить домашнее задание в тишине и покое. Перьевая ручка — одна из немногих вещей, что Том позаимствовал на полке в гостиной приюта миссис Коул, куда сваливались все ненужные обитателям вещи, подаренные благодетелями, мало представляющими, что может понадобиться сиротам. Вряд ли кто заметил пропажу местами покрывшейся ржавыми пятнами жестяной коробочки. И маленькой шкатулки, в которой покоились китайские шарики, привезённые всё той же любительницей Страны Заходящего Солнца. Том ни во что не оценил бы казавшиеся забавой увесистые шарики, издающие лёгкий звон при соприкосновении друг с другом, и первое время перекатывал их в руке без всякого энтузиазма и только после напоминания Николаса, утверждающего, что развитие мелкой моторики — основополагающее для такого ребёнка, как Том. Голос в голове мог сколько угодно рассуждать о формировании каких-то нейронных связей в мозгу мальчика, но тот углядел полезность мелкой моторики в другом — на зельеварении и при обращении с волшебной палочкой она была просто необходима, чтобы стать лучшим в классе. Поэтому Том брался за шарики каждый раз, когда садился писать или читать — Николас с гордостью утверждал, что тоже является большим любителем покрутить что-нибудь в руках, пока занят умственной работой, и сожалел о том, что теперь у него нет тела для подобного, потому что неспособность переключиться на что-то, кроме мыслей, порой вызывает у него фантомные головные боли. — Что думаешь о том, что Салазар Слизерин тоже умел разговаривать со змеями? — спросил Том, написав примерно половину эссе по чарам и вставая с кровати, чтобы размять несколько затёкшие мышцы. — Скажу, что вряд ли его ненавидели только за это, но рисковать и выдавать себя я бы пока не советовал, — не замедлил с ответом Николас. — Быть связанным с кем-то столь могущественным имеет недостатков больше, чем положительных сторон. — Ты всегда слишком осторожен, — поддразнил его мальчик. — Хотя из нас двоих ты эмпат и вроде как можешь подгадать момент, когда лучше сказать ту или иную информацию, чтобы заручиться поддержкой имеющих в этом мире вес магов. — Ты тоже можешь прочитать чужую душу, если того пожелаешь, — отозвался голос. — Мне нужно для этого слишком много сосредотачиваться, а это совсем не то во время важного разговора, -отмахнулся Том. — Но не уходи от ответа. На этот раз Николас долго молчал и заговорил только тогда, когда мальчик, устав ждать, уже хотел вернуться к эссе: — Я не хочу рисковать тобой. Я уже рискнул один раз во время разговора с Дамблдором и теперь долго не решусь что-то делать, кроме как помогать тебе осваиваться в этом большом замке. — Вообще-то ты рискнул весьма удачно, — возразил Том. — Он теперь старается обходить меня десятой дорогой и никогда не задерживает меня в коридоре, выспрашивая об успехах. Не понимаю, как его навязчивость ещё не породила кучу врагов. — Это не навязчивость, а участливость, Том, — Николас смеётся, и его смех гулким эхом отдаётся в голове. — Детям вдали от дома свойственно чувствовать себя брошенными, и они как никогда нуждаются во внимании взрослых. Жаль, что один Дамблдор это осознаёт в то время, как другие просто-напросто выискивают себе отдельных любимчиков. — Я не чувствую себя одиноким. — А я и не собираюсь никуда уходить. На следующий день Тома впервые выделяют из класса на занятие по заклинаниям — он легко поднимает в воздух сразу несколько перьев, а потом и тяжёлый фолиант. Ничего особенного, он просто пользуется преимуществом — сторонний наблюдать в голове сразу подсказывает все ошибки, но мальчик чувствует себя в своём праве, ведь большинство других учеников всю свою жизнь провели в прекрасном волшебном мире. Их вина, что они не озадачивались своим магическим образованием до Хогвартса. Николас соглашается с мыслями Тома в то время, как другие с недоумением косятся на странного замкнутого мальчика, проявляющего талант во всём, за что не возьмётся. *** Насчёт того, кто может являться родителями Тома, Николас строит предположения вместе с мальчиком, но не так-то легко добраться до списков семей волшебников, так что приходится разыграть небольшую сценку перед сокурсниками. Слизеринцы порой бывают очень беззаботны, устроившись погожим майским деньком возле озера и не замечая затаившейся в траве змейки. Абраксас и Орион подскочили, когда между ними проползла, извиваясь, рептилия и устремилась к негромко шипевшему Тому, после чего покорно свернула кольца возле его ног и замерла, ожидая дальнейших приказаний. — Вам нужно внимательнее выбирать места для отдыха, — Том наклонился и, погладив змейку по треугольной морде, велел ей возвращаться в лес, не забыв дунуть на неё своей магией в награду за то, что она согласилась разыграть слизеринцев. Николас не верил, что Малфоя и Блэка можно было так легко заинтересовать. Он оказался прав, разве что прогадал с любопытством Абраксаса — тот, несмотря на какую-то врождённую хитрость, легко поддался очарованию парселтанга, встречающегося в волшебном мире Британии так редко, что последнее упоминание о змееустах встречалось в архивах прошлого века. Орион же осторожен: не спешит сближаться, но и явного презрения к безродному сироте не выказывает, в отличие от порывистой Вальпурги, стремящейся сразу показать своё отношение к каждому из однокурсников и придерживающейся одной линии поведения с тем или иным слизеринцем, невзирая на то, что многие показали себя с разных сторон в процессе обучения. Но Орион не так важен для Тома. Наследник Малфой располагает всем тем, что нужно Риддлу — богатым родом и различного рода информацией. Через него удаётся достать (после долгих разговоров, которые кажутся Тому ужасно утомительными, так как мальчик отвык разговаривать с кем-то, кроме Голоса в голове) списки всех семей волшебников, и Том без особой охоты спрашивает, как Абраксасу удалось это. Выслушивать долгое бахвальство — не то, чем Риддл хотел бы заниматься, но Николас неожиданно находит белобрысого мальчика весьма забавным, и Том, вслушавшись в подробный пересказ действий, вынужден с ним согласиться. Но это не отменяет того факта, что Малфой слишком доставучий порой и не решающийся что-то делать, если не располагает достаточным количеством информации, что несколько не на руку Тому, не имеющему тайн лишь от Николаса. Фамилии «Риддл» в списках семей волшебников не оказалось, и Том решил схватиться за вторую имеющуюся у него зацепку — второе имя «Марволо», что по утверждению миссис Коул являлось именем деда мальчика. Николаса же больше волнует перспектива возвращаться в приют на летних каникулах. Голос в голове утверждает, что ему становится плохо только при мысли о том, что Том снова попадёт в ужасные условия, но разжалобить директора Диппета — занятие совершенно бесполезное. *** С началом войны Николас сделался совершенно невыносимым. Он без устали твердил о безопасности, о поиске укрытия, о запасах на случай бомбардировки Лондона, о необходимости изучить щиты. К сожалению, Том, несмотря на то, что все профессора ему пророчили великое будущее, всё ещё был очень мал, чтобы самостоятельно постоять за себя. В конце концов, Николас был вынужден пойти на крайние меры. Том прекрасно знал о том, что Голос в голове развивался точно так же, как и сам мальчик, не в силах смириться со своим нынешним положением. А директор Диппет даже не подозревал, какого демона разбудил, в третий раз отказав мальчику остаться в Хогвартсе на лето. Вот действительно, напрашивался вопрос о вредности почтенного старичка и о том, что ему попросту жалко. В одной из глав свода правил школы чародейства и волшебства «Хогвартс» чёрным по белому было написано, что ученикам, находящимся в безвыходном положении и не имеющим должной для их возраста защиты, предоставляется, помимо ежегодных выплат, ещё и проживание в общежитии их факультетов с обязательными ежедневными работами в теплицах. Тому, как лучшему ученику на потоке, не могло составлять никакого труда возиться с растениями из теплицы №3. — Пусти меня, — голос Николаса даже Тому показался страшным, оставалось только жалеть о том, что директор, тянувшийся пером к чернильнице, чтобы потом размашисто подписать отказ, не слышал взбесившийся Голос. — Пусти меня сейчас же! Стоило Тому уступить, как старик замер в своём кресле, издав какой-то странный мяукающий звук, словно его схватили за шкирку. Мальчик не успел осознать, что произошло, как тело снова вернулось в его полное распоряжение, а Диппет, растянув губы в несвойственной для него слащавой улыбке, уже подписал разрешение, подкрепив свою подпись красной печатью Хогвартса. — Что же, мне остаётся только пожелать вам хорошо провести эти каникулы, мистер Риддл, — Диппер коснулся палочкой пергамента, делая его копию и отдавая её поражённому студенту. — Преподаватели, конечно, в большинстве своём разъедутся по домам, но ежедневная работа вряд ли позволит вам скучать. К тому же такой талантливый студент всегда сможет найти книгу самым лучшим собеседником. — Благодарю, директор Диппет, — Том быстро свернул пергамент трубочкой и сунул в рукав. — Доброй вам ночи. Николас на все попытки заговорить с ним отзывался до неприличия слабо, после чего, вернув в голос крохи прежней силы и живости, потребовал небольшой передышки. По крайней мере, до того момента, пока он Том не переступит порог общежития, предварительно переговорив с ожидающими его возвращения сокурсниками. Абраксас и Арктурус неожиданно сильно привязались к таинственному Риддлу и считали его чуть ли не своим лидером. — Я всего лишь помог ему осознать ошибку: посылать беззащитного ребёнка в Лондон на верную гибель — некомпетентно, как минимум, с его стороны, — Николас вернул себе силу, но окончания слов тянул дольше обычного. — Но дар убеждения гораздо легче использовать, когда обладаешь реальным телом, а не являешься приживальщиком в чужой голове. — И никто из бывших директоров этого не заметил? — Том сел на кровать, ещё раз развернув разрешение, чтобы вновь убедиться в его существовании. — Не волнуйся, у меня свои методы, — Голос в голове хмыкнул как-то печально. — У меня свои методы. Кошмарные, конечно, но вряд ли кто их разглядит, если изначально не будет знать, где искать. Тем более заподозрить третьекурсника, даже такого талантливого и пытливого к новым знаниям, никто и не подумает. — В каком плане «кошмарные»? — Том уловил главное, но Николас отвечать не стал, предложив подождать. Мальчик дождался только некролога в «Ежедневном Пророке» в середине июля. Сова, принесшая газету для подшивки в библиотеку, странно покосилась на Тома, но позволила угостить себя совиной вафлей и отвязать газету от лапки. Кроме змей, животные сторонились Риддла, а уж от его прикосновений бежали как от огня. Не то, чтобы Том стремился копаться в перьях и шерсти, имея возможность наткнуться на какой-нибудь мусор вроде крошек и прочих остатках от еды животного, но этот факт многих заставлял задуматься. Абраксас даже пошутил однажды, весьма удачно, по мнению других сокурсников, что нелюдимый Риддл является каким-то нелюдем, раз животинка так в его присутствии волнуется. Тому оставалось лишь безразлично пожимать плечами — о Николасе, являющимся главным виновником данного недоразумения, он не имел возможности никому рассказать (да и не хотел, если честно). — Какая неприятность, — протянул Николас, когда Том развернул газету и притянул к себе папку, чтобы подшить выпуск. Библиотекарь любил Риддла за его исполнительность и аккуратность и потому разрешил свободно брать любые книги, внося в читательский билет их самостоятельно, если мальчик поможет ему с рутинным и оттого постоянно забываемым стариком делом. — Ожидаемая? — не нужно было быть гением, чтобы догадаться, что могло послужить причиной смерти почтенного старичка. Нет, смерть от старости тоже могла рассматриваться, но всё внутри Тома вопило о том, что земной путь Диппета закончился отнюдь не естественным путём. — Не сказал бы, что явился главной причиной, — будничный тон и ни капли сожаления. Николас, тот самый Николас, который с восьми лет учил Тома быть терпимым к окружающим и подавлять жестокость, который учил ценить каждую жизнь, который раздражённо цыкал, когда мальчик наступал на какого-нибудь паучка забавы ради, тот самый Николас так просто относился к тому, то сам прервал чужую жизнь — человеческую, на минуточку. — Ты так боялся умереть вместе со мной? — Том сжал кулаки, чувствуя, как внутри закипает злоба и совершенно детская беспомощность. Он-то полагал, что главное оружие Николаса — уцелевший разум, игра той или иной роли и бесконечные рассуждению на ту или иную тему (и совсем немного — эмпатия, но Голос в голове утверждал, что она появилась у него после появления в сознании Тома). Теперь же выяснилось, что воспитатель был вполне себе могущественным созданием, даром что эфемерным. — Я не боюсь умереть — тот, кто однажды умер, уже никогда не испугается этого, потому что узнает, что после смерти его не ждёт бесконечная пустота, — мягко возразил Николас. — Я боюсь за тебя. Когда я умер, все те многочисленные привязанности, которые установились за годы моей жизни, разорвались, и мне требовалось что-то, что заполнило потребность в тех, кого следовало бы защищать. И всё то огромное место в моей душе занял ты, Том. И я сделаю что угодно ради твоего блага, даже если мне придётся для того пойти на неоправданную жестокость. — Тогда почему ты хочешь, как и я, отыскать тех людей, что являются моей семьёй по крови? — Том, успокоенный, скрепил скобами газету и захлопнул папку. — Разве тебе не хочется быть единственным важным для меня человеком? — Они могут защитить тебя лучше меня, — Николас вздохнул и неожиданно весело хмыкнул. — Но разве станут они тебе ближе меня? Губы Тома против воли растянулись в улыбке. Да, не только у Николаса была сильная привязанность. *** Они вышли на Гонтов и Риддлов к концу шестого курса. К тому времени вокруг Тома сформировался прочный круг общения, и он основал тайный кружок наподобие Клуба Слизней их декана, но с тем отличием, что, помимо долгих посиделок за заваленным деликатесами столом, они устраивали дуэли и делились между собой интересной информацией, будь то какое-то заклинание или какое-нибудь заграничное открытие в области зельеварения. Николасу подобное времяпровождение воспитанника нравилось гораздо больше поисков Тайной Комнаты (успешных, но бесполезных, потому что решить, что делать с живущим там Ужасом, они так и не смогли — василиск, конечно, был весьма ценным экземпляром, но, разбудив его, проблем было не обобраться, поэтому душу Тому грела пока только мысль о том, что он нашёл великий секрет своего великого предка). Марволо находился на смертном одре, когда Том, не особо заботясь о приличиях, вошёл в его небольшую хижину. Близость к смерти позволила старику разглядеть в своём внуке Николаса, и проклятье застряло у него в горле. — Что это? — зашипел Гонт, глядя на Тома, но при этом смотря как будто сквозь него. — Кто это? Человек или дьявол? — Боюсь, что Николас слишком великодушен для дьявола, — парень в ответ тоже зашипел на парселтанге, чем ужасно разозлил и привёл в себя своего деда. — Всё-таки она смогла родить, — Марволо сплюнул. — Выродок, позорящий весь наш род. — Я бы не был так невежлив с сильным магом, — Том взмахнул палочкой, невербальным заклинанием приводя царивший вокруг беспорядок в приемлемый для встречи гостей вид, и уселся на починившуюся табуретку. Морфин, до этого жавшийся в углу и не обращающий на происходящее ровно никакого внимания, подхватил свою любимицу-змейку и перебрался ближе к отцу, словно хотел спрятаться за ним. Парень, конечно, ожидал, что его родственники в магическом мире представляют собой жалкое зрелище из-за слишком частых кровосмесительных браков, но смотреть на них без омерзения было невозможно. Казалось, что убить их было величайшим милосердием, но не Тому было дарить им столь лёгкое избавление. Пусть он не знал своей матери, но мысль о том, что она умерла после родов из-за проклятья столь низких существ, заставляла ему желать самых страшных проклятий на головы Гонтам. А мысли очень сильных магов материальны, и потому вряд ли Марволо найдёт покой в посмертии. — Что ты хочешь? — старик оскалился. — Что бы ни жило в тебе, ты никогда меня не испугаешь, мальчишка! Убьёшь меня, начнёшь пытать — лишь потешишь! — Лишь хотел посмотреть в глаза старой гадюке, — Том закинул ногу на ногу, поигрывая в воздухе волшебной палочкой, чей кончик горел нестерпимым голубым светом, который больно резал по глазам его родственников, привыкших к вечному полумраку, в который было погружено их жилище. — Да потребовать некоторые книги. Не одно же колечко ты бережёшь как зеницу ока. — Что за книги хочешь получить, змеёныш? Настоящим магам они ни к чему, — Марволо хрипло расхохотался, но почти сразу же заткнулся под давлением холодного взгляда своего внука. — Гонты развлекались тем, что создавали доппельгангеров, — парень оскалился не хуже деда, обнажив белые зубы. Абраксас нашёл весьма заинтересовавшую Тома страничку в дневнике одного из своих предков, водившего некоторое подобие дружбы с Гонтами. — Я развлекаться, конечно, не буду — мне, в отличие от моих безмозглых предков, маглов пугать ни к чему. Однако у меня свои дела. — У меня осталась пара свитков, — Марволо согласился неожиданно легко. — Но я отдам их не за спасибо, тем более, подозреваю, от тебя благодарности не дождёшься. — Что ты найдёшь равноценным этим свиткам? — Том изогнул одну бровь. — Знаю я, что ждёт меня после смерти, — старик сжал грязное одеяло, которым укрывался. — И потому хочу, чтобы ты продлил мне жизнь. Риддл окинул его оценивающим взглядом: — Я пришлю тебе укрепляющее зелье. Да и парочку других. Но не скажу, что даже с ними ты долго протянешь. Философским камнем я не располагаю, чтобы помогать тебе вечно прятаться от смерти. — Хорошо, — Марволо кивнул и, шикнув на покорного его воле Морфина, чтобы тот прогулялся за пределы хижины, подозвал к себе поближе Тома. Тот, заинтригованный, подошёл к постели старика и чуть поморщился, когда тот схватился рукой за край его мантии. — Ещё одно условие — забери себе мой перстень. Перстень моего рода. Он тянется к тебе, потому что чувствует твою силу — ему плевать, насколько чиста кровь выродка, ему важна магия. Только сделай мне его вечную копию, чтобы мой сын мог надеть её, когда меня заберёт смерть. Парень какое-то время смотрел на перстень, тускло отсвечивающий в свете от палочки давно нечищеным ободком, но всё-таки взял его, хотя и знал, что при неправильном обращении тот может создать своему владельцу множество проблем. Но Том умел быть очень осторожным, тем более с ним всегда был Николас. Забрав свитки и не попрощавшись, Риддл покинул хижину Гонтов, чтобы направиться к виднеющемуся впереди холму, на котором помещался огромный особняк другой его родни. На самом деле, он вполне мог провести ещё один год под крышей Хогвартса, но вышло так, что кто-то прямо после экзаменов поймал одного школьника-энтузиаста за разведением акромантулов, и замок закрыли для того, чтобы прочесать его сверху до низу в поисках возможных сбежавших тварей. Конечно, следовало выразить Абраксасу благодарность за невероятную внимательность к гриффиндорцам, но Малфой вряд ли рассчитывал на то, что замок закроют на два месяца и что ему удастся избежать гнева Тома. Как справедливо заметил Николас, Абраксасу несказанно повезло, что он за день до этого прибежал к своему лидеру с дневником своего предка и поделился невообразимо ценной информацией. Изворотливость у того проявлялась неосознанно. Но теперь Том был вынужден плестись к своим родственникам-маглам, потому что лучше места в частично лежавшей в руинах Англии было не найти — маленьких деревушек не коснулись бомбардировки, и жизнь в них текла почти так же размеренно, как и до войны, разве что жителям пришлось работать в несколько раз усерднее, чтобы поставлять продовольствие на линию фронта. Реакция Риддлов на ворвавшегося посреди ужина Тома была бесценна. Объяснение Николас предложил сразу, едва прокомментировав их остекленевшие глаза, одинаковое выражение неземной радости на лицах и желание поскорее обнять удивлённо шарахнувшегося в сторону парня: — У меня есть подозрение, что в них запустили чем-то древним, передающимся по наследству и мерзким. Таким, что теперь и грамотный колдомедик вряд ли поможет. И это отнюдь не канделябр твоей прабабушки. Меропа, похоже, была не такой уж и бесталанной волшебницей, могущей варить только любовные зелья. Хотя кто знает, какая магия просыпается в матери, когда она желает урвать хоть немного счастья для своего ребёнка. Жаль только, что действие заклинание запустилось только при виде самого Тома — может, тот бы покинул приют ещё до прихода профессора Дамблдора. *** — Как же тяжело дышать, — пробормотал Николас, медленно прохаживаясь по гостиной особняка Риддлов. — Как же тяжело ходить. Как же… — … тяжело бурчать, как столетний старик, — перебил его Том, весело наблюдавший за кривой походкой своего воспитателя поверх чашки с утренним чаем. — Мне нужно больше дыхания, чтобы вволю цитировать Шекспира, — тот заломил тощие руки, возводя к потолку кристально-чистые голубые глаза. Надо сказать, Риддлу пришлось убить не один месяц (в прибавку к пяти долгим годам исследований экспериментов Кадма Перевелла, зашифрованных в свитках Гонтов) на то, чтобы воссоздать облик Голоса в голове в точности таким, каким он был у того в прошлой жизни. Том даже не знал, разочаровываться ли ему представшим перед ним после нескончаемой череды ритуалов тощему нечто с буйными кудрями на голове или же поражаться, как могло в нём держаться столь вредности, таланта и силы духа. Впрочем, Николаса Том привык принимать любым. — Ты и так испугал Абраксаса своими завываниями, когда он вчера пришёл справиться о том, как прошёл последний ритуал, — фыркнул Риддл. — А он, прошу заметить, благодаря нашим путешествиям во все уголки мира, повидал такого, что другим и в страшном сне не снилось. Небось, решил, что я призвал какую-то особенно злобную сущность. — Передай ему, чтобы он достал мне книззла, — Николас на секунду задумался и возобновил своё шатание по комнате. Искусственно созданное тело требовало того, чтобы его обладатель после вселения как можно больше двигался, чтобы стимулировать кровообращение и дыхание. — И зачем он тебе? — Том приподнял одну бровь и сделал маленький глоток. — У меня период адаптации к жестокой действительности, куда меня выкинуло из уютного мирка в голове одного мальчика, — споткнувшись о скрывавшийся под упавшей диванной подушкой залом ковра, вновь обрётший тело проклял то, что из всех рецепторов пока только работали на полную мощность болевые. — У тебя есть Нагайна, чтобы постоянно присутствовать рядом. А у меня — никого. — У тебя есть я, — Том поймал проходившего мимо Николаса за талию и прижался щекой к его тёплому животу — полы халата чуть разошлись в сторону, когда тот споткнулся. Появившаяся возможность коснуться, наконец, того, кто полтора десятка лет сидел в голове, казалась по-настоящему волшебной — реально, все чудеса света меркли перед ней. — Всегда был и буду. Николас улыбнулся.