море в берега

В целом они похожи и они совмещаются, как чёрное и белое - только теперь чёрное полностью, что лучше скучного "между" и разбавляет бесконечный поток чаек, дерущихся за рыбу в вынесенных на берег водорослях. Ефим вдыхает йод, трёт глаза, потягивается, держа на вытянутой руке чашку с кофе - складную, походную и ему не принадлежащую. В нескольких сотнях метров мужчина козырьком ладони закрывает лицо, отмахиваясь от морского утра, сгребает водоросли граблями и ругает прилив. Чайки над головой ругаются тоже, Ефим вдыхает йод, соль и ледяную воду, и улыбается. Эдик ещё спит - что удивительно для его обычного быть первым, быть раньше, стоять на готове, даже если у берега, или на краю разрушенного волнами пирса - сегодня Ефим делает это вместо, и ставит чашку на изъеденный солью и ветром бетон, садится, опуская ноги, касается воды и по ней расходятся круги. Переменчивое азовское побережье обещает шторм, а приносит штиль. Август заканчивается вместе с теплом, но в нем не заканчивается странное ощущение, будто его горло - не кольцо, а перевёрнутая луна, и звуки мурлычут, когда он обращается к Эдику с просьбой не варить мидии на турбазовской кухне. Эдик хмыкает, отнекивается, отшучивается, но соглашается, и оставляет Ефима без обеда. Не то чтобы он не мог приготовить себе сам, но его преследует перевернутой луной возможность выдать себя, и он не делает ничего. И этим утром продолжает не делать ничего. И завтра не предпримет ни одной попытки. Когда небо разглаживается и начинает обратной пружиной сворачиваться в мягкие облака, Эдик выходит на пирс тоже, и Ефим хочет спросить, зачем, но Эдик говорит сам, потому что он внимательный, и вопрос отпадает сам собой. - Сегодня, - он берет чашку Ефима и делает большой глоток, - пойду на озеро. Ефим старается не думать, что касался губами того же места. Ефим вообще старается не думать, когда Эдик проходит рядом, проплывает через общую зиму в общее лето, промежутком цепляя огромные расстояния, и чувствовать его гораздо легче, когда широкая футболка, раздуваясь от ветра, касается его локтя. - Ты со мной? Эдик поворачивается - что за глупая привычка, говорить не в глаза, а сбоку, как будто тебе побоку, как будто это не предложение, но стечение обстоятельств с моментом выбора, Ефим выбирает: - Да. И отпивает кофе с другой стороны. На берегу всегда прохладнее, и когда они уходят от моря в сторону лагеря, солнце неожиданно греет, зайчиками падая на бетонные плиты и ложась желтой сеткой на старый забор. Море, по которому я скучал, говорит Ефим мысленно, проговаривает для выдуманного и всегда отвечающего в-за Эдику, берегами уходит в лес и соединяется там со старыми соснами, ломает ветки для костра. Вода с огнем совокупляется, ты - со своими демонами. У Эдика на плече нет рюкзака и на голове - шапки, в руках ни телефона, ни складного ножа, и он, проходящий мимо сотен советских детств, сам похож на ребенка, маленького первооткрывателя-пионера, Ефим, вынимая руки из карманов шорт, поднимает их к небу и сцепляет в замок, тянется, закрывает глаза, останавливается, и шаги впереди замирают тоже. А затем - в ногу - продолжают шуршать песком. За воротами песчаная дорога поворачивает к маслинам и дальше плавно переходит в асфальт, Эдик нарывает терпких ягод и не глядя протягивает руку: - Попробуй. Ефим пробует - пробует взять несколько, не касаясь пальцами центра чужой ладони, и проигрывает. Мимо проезжает машина, поднимая пыль. - Ты бы посадил? - Посадил кого? Они выходят на трассу - там стучат по плитам колёса, шумит асфальт, едва слышно гудит ветер в степи, вдалеке за озёрами. Может, это гудит город, отдалённая на пять километров цивилизация. - Маслину. На огороде у себя, посадил бы? - На балконе, ага. В кадку бы посадил. Ефим сплёл бы ему венок в честь мира и благополучия, и налил бы ему вина. Но он из тех - кому, поэтому солёное озеро разливается в земляные бокалы у их ног, когда они скатываются с песчаной горки вниз, через дорогу, и змеиная чешуя вьётся, напоминая. Ефиму почему-то вспоминается их первый месяц - самый тяжелый и самый ядовитый, но он всё равно радуется, потому что не забыл, а значит - живой и присутствующий. И не забыл ли Эдик - уже не важно. Он доставал его бесконечными "а помнишь?" в конце весны, а потом перестал, потому что достало, если не его, то его бесконечно сменяющихся подруг. "Кому ты звонишь?", спрашивалось, даже если Ефим не держал в руках телефон. Достало звонить, и не видеть на экране заветные четыре нуля. Теперь их двое, двое и тысячи озёр, стеклянными глазами смотрящих на азовскую облачность. Эдик наклоняется к воде и опускает руку - к ней тут же цепляется малёк, повторяя узоры татуировок. Эдик улыбается. Ефим - нет. У него внутри расходится по воде ощущение присутствия и ощущение окончания, у него расходятся дороги на киевском вокзале, только Эдик этого не видит. Говорит сбоку, как и раньше: - Тут гадюки водятся, под ноги смотри. Ефим бывал тут огромное количество раз, проживал целые жизни в днях под штормовым ветром, море - всё одно, и в Одессе, и в Херсоне, всё - вытекающая друг из друга и впадающая друг в друга вода. Всё, кроме этих озёр, ни с чем не связанных, прямо как они двое, и Ефим хочет сказать - я бывал тут огромное количество раз, тогда почему ты присваиваешь себе все места, где появляешься? Но Эдик идёт вдоль и наискосок, перескакивает корягу и опускается на колени на землю, покрытую трещинами, похожую на старую тарелку. Под их ногами поле красных водорослей, мягкое, если провести рукой, колючее, если пройтись босиком. - Ты знаешь, - говорит Ефим, садясь рядом с ним, срывает одно растение и крутит его в пальцах, - как это называется? Эдик мог бы спросить что - это, и Ефим бы ответил - мы, но Эдик говорит: - Нет. И у Ефима не находится предлога продолжить разговор. Соль на ладонях сохнет и белеет, сглаживая городскую, промышленную синеву, на километры вокруг - ни души, кажется, но если обернуться - позади тянется змеёй из ниоткуда в никуда дорога, справа - вдалеке - стоит дом, единственный маяк жизни среди холодных озёр, этот дом стоит там много лет и совсем не меняется, Ефим не уверен, живёт ли там кто-нибудь, а Эдика чужие дома не интересуют. Ему бы в своём разобраться, выпутать из еловых веток свои отношения и соотношения, разложить по тумбочкам и ящикам, вместо того, чтобы бродить тут, рискуя промочить кроссовки в мертвой воде. Ефим говорит: - Мы можем вернуться когда угодно. Только "будем ли мы, чтобы вернуться", он оставляет себе. Небо медленно затягивается тучами полностью, скрывая солнце и обходя прогнозы синоптиков; в степи поднимается ветер и Эдик ежится в своей футболке, смотрит на потемневшую воду, вздыхает, кажется. Ефим стоит сзади, почти прикасаясь к его плечу своим плечом, но не двигается ближе, только смотрит - эти пейзажи всегда навевают невыносимую тоску. Из того рода тоски, когда ты намеренно превращаешь себя в остров темноты и странного ощущения, прыгающего от горла в солнечное сплетение и обратно, хорошее в плохое, тоски, которую нужно выжать из себя для себя. Ефим надеется, Эдик чувствует её тоже. По крайней мере, у них было бы хоть одно общее чувство. Они возвращаются, вместе, поднимаясь рядом - не на балкон, но на песчаную насыпь, и красные водоросли в предштормовом свете блекнут, колышутся на прощание, предсказывают будущее, наверное, если высушить, бросить в чашку, залить кипятком. Таких умельцев, думает Ефим, и без него на кухне хватало. Одни дегидраторы, и тут нашлись, тоже. После обеда поднимаются волны, Ефиму кажется, что он вместе с ними разбивается, разваливается, как в старой клишированной и ужасно глупой (и поэтому - чудесной) сказке про русалочку, потому что Эдик стоит на веранде их домика, положив руки на деревянные перила, смотрит на море и не хмурится, смотрит и выглядит таким спокойным, каким никогда не был рядом с Ефимом. Его пальцы расслаблены и плечи расслаблены тоже - море бушует снаружи, Ефим - внутри, у Эдика линия челюсти - одно сплошное искусство. У Эдика спина - искусство, шея, ноги, и даже его глупые усы - он стоит против ветра, и белая футболка то прилипает к нему, чуть не проходя сквозь - потому что он выглядит прозрачным, то развевается парусом: корабля из той же сказки, где героям вроде Ефима положено в конце трагически погибать. Конечно, он допускает мысль, что его роль в этой сказке могла бы уместиться в ёмкие несколько кадров, где повар разделывает рыбу, отыгрывает пару французских реплик и навсегда исчезает - но ему хочется отдать Эдику этот второй план, потому что усы, или потому что страсть; или потому что ему хочется отдать Эдику всё в целом, непроговоренную но безоговорочную дружбу, невызревшую нежность, неполученную победу - тоже. Ефим думает, если бы он дошел до финала - он бы не справился. Смотреть на Эдика тогда - тогда в его реальности - с экрана телевизора - невыносимо, но сейчас он опускает голову таким же, но совершенно непохожим образом, не подкрепленный трудностями, или обидами. Опускает, потому что лист срывается с тополя, и случайно падает в его открытую ладонь. Ефим кладет руку ему на плечо (и содрогается от опрокинутой на него чужой тоски). Ефим кладет подбородок ему на плечо и чувствует, что Эдик улыбается. Они забегают в морскую пену, но Ефиму кажется, что они забегают к нему внутрь, в его сердце, вода удивительно теплая, мутная и совсем не такая соленая, как в озёрах; Эдик ныряет в волны, появляется с другой стороны, тянет Ефима за руки, топит и смеётся. На берегу пусто, даже уборщик такую погоду предпочитает переждать, август заканчивается, заканчивается сезон, и кажется, что их осталось в мире - в мире крохотной турбазы, отрезка пляжа, ряда каменных домов и разрушенных заборов - только двое. Ефим отплевывается от воды и ныряет уже сам, кувыркаясь внутри волны. Позже на берегу они сидят на песке, и мизинцы их ладоней лежат по две стороны от крохотной ракушки, отделяющей Ефимово "нет" от его же "да". - Если бы ты выиграл, - говорит Ефим, потому что решается, наконец, спросить, - ты бы поехал со мной? Сейчас? Эдик отвечает не сразу, и что-то теплится, согретое то ли махровым Эдиковым полотенцем, то ли мягкой сливочной надеждой. - Если бы я выиграл, - он все еще не хмурится, не трёт свои усы, не перебирает пальцами песок, и такой контраст со стихией Ефима восхищает. - Если бы я выиграл, я бы точно на херню деньги не тратил. - Ну конечно, - Ефим смеётся. - Кому нужны материальные блага. - Всем нужны, - Эдик улыбается и это не становится похожим ни на спор, ни на их обычные перебрасывания друг в друга словами. - Ну открыл бы, может, ресторан. И то не хватило бы. Это становится похожим на приливы, когда хочется говорить до смерти, когда хочется слушать голос и слышать, что этот голос имеет тебе сказать. Ефим не может перестать касаться, и снова - тычет пальцем в предплечье, чувствуя по собственному - мурашки. - Ты был бы шефом. Можно чё угодно в любое время. Поехал бы? Он не знает, хочется ли узнать ответ на этот конкретный вопрос, или просто ужасно не хочется уходить, собирать вещи, оказываться обратно на трамвайных путях, лежа под колесами не ждать ни сообщения, ни звонка. Но Эдик не отвечает, и прилив медленно переходит в отлив. Без приливов не бывает отливов, без одного не бывает двух - простая арифметика, проще, чем считать, сколько глаз у озера и сколько волн разбилось о пирс. Но когда Эдик наливает в чашки вино из пластмассовой бутылки, Ефима перестает интересовать вопрос морских циклов. Красный виноград греет вены изнутри, и с ним совсем не нужно тянуться к чужому теплу, но Эдик выносит из дома свою толстовку и бросает Ефиму, и Ефим надевает её, упиваясь запахами. - А ты бы, - говорит он внезапно, Ефим чуть не давится, громко глотая вино, смотрит на Эдика одичалым взглядом, когда тот продолжает, - поехал сюда, если бы миллион выиграл? - Не, я бы на Мальдивы поехал. Ефим смеётся, и вышагивает под звёздами над песком, и Эдик вышагивает вместе с ним дорогу от огней к огням. Город светится слева, мерцает, косой уходя в море, справа другая турбаза смотрит на берег глазами своих фонарей, а в промежутке их двое, и Ефим останавливается, пьяно выдыхая, в полной темноте, хватает Эдика за локоть, гладит вдоль руки, невидимо пишет все свои недочёты и признания. - Что, - говорит Эдик, его слегка пошатывает и ведёт - ведёт прямо на Ефима, из которого ничего не видно, кроме глаз - вокруг них бушует электрическая цивилизация, а они - в центре - застряли среди степи в сливовой синеве. - Эдик, - говорит Ефим, и кладёт ладонь ему на шею, и прислоняется своим лбом к его лбу. И, конечно, тут же отходит назад. На горизонте холодным белым мигает маяк. .. Когда они расходятся на вокзале, Ефим вдруг понимает, что некоторые моменты уходят навсегда. И вместо протянутой руки плюет на границы и обнимает, а Эдик обнимает его в ответ. В ракушке, лежащей на дне его рюкзака, записано сообщение, вот только Ефим не понимает ни язык крови, ни приливов, отливов, штилей. Там записано: "Я бы поехал с тобой. Когда угодно." Он кладет её на витрину в кофейне и август просыпается песком из его карманов, Ефим сметает его с порога и закрывает дверь.