Issues

— Ну, как ты, крошка?        За тихим вопросом скрывается тысяча разных оттенков боли. Сара сглатывает и силится улыбнуться. Губы от волнения мучительно подрагивают, перекашивают все попытки убедить во «все нормально». — Сносно, — /не/совсем лжет Сара, скрестив руки на груди и глядя маме в глаза. — А ты?        «Она постарела», — отмечает про себя неловко: морщины лица не украшают, глаза посеревшие, и одежда мрачно-траурная, будто с похорон мистера Никсона ей не пришло в голову переодеться. Кому-то, говорят, старость идет, откровенно — не маме Сары. — Даже не знаю, — неуверенно пожимает плечами женщина и смотрит на дочь с плохо скрываемым страхом. — Вроде кошмар кончился, но каждую ночь сны напоминают, что не навсегда.        Сара вздрагивает, чувствуя ползущие по телу холодные мурашки. Воспоминания — сквозняк из рассохшихся досок пола, картины, развешанные ради уюта, пыльный ковер под ногами. Их старый дом за шесть лет ни капли не изменился, словно выпал в безвременье, как и Сенфор. Может, так оно и есть.        Она начинает шептать, слегка отчаянно: «Фолс-роуд, Мариэнд-авеню, Шарк-роуд» несколько долгих минут, чередует знакомые названия с глубокими «вдох-выдох», пока приступ паники не проходит. — И это помогает? Повторение улиц, где мы раньше жили? — мама медленно подходит, как к опасному животному — боится испугать. Сара похоже не в себе, загнана в угол, но тем не менее не кусается, не набрасывается и, в целом, успокаивается. На время. — Главное, говорить безопасные вещи, вызывающие надежные, приятные ассоциации, — хрипло отвечает Сара, стараясь подавить желание сбросить с плеча руку мамы.        Разговор не клеится — да и говорить не о чем, не поднимая мертвых из могил. Не можешь спросить — перестань обращать внимание на молчание, давняя договоренность. Стены давят и стул угрожающе скрипит; Сара знает, Писадейры нет, никто ее не украдет, как Кэнди, никто не столкнет с лестницы, вода, затопившая дом, не превратится в кровь, ночью бояться нечего — все волки сдохли, призраки упокоены. Вильям мертв, игла сломана, Фавн больше никогда не побеспокоит. Цирк уехал, и все же… — Мне жаль, — вздохнув, говорит мама, кутаясь в вязанную шаль. Кажется, Сара видела ее в доме мистера Никсона.        Это ее повторяемое каждый раз по телефону «жаль». Сара чувствует всколыхнувшееся болото раздражения, гнева и разочарования, застарелое, конечно, но многого не нужно для начала бурления. — Чего? — резко и колко спрашивает она, наклонившись ближе. — Знаешь, когда тебя украли, оставив короткую записку, все приняли это как факт. И я с трудом уговаривала себя в том, что ты меня не кинула. И насмешливо добавила: «Как обычно».        Звучит жестоко — мама краснеет, бледнеет, зеленеет — сливается цветом со стенами. Неожиданный поворот: за прошедшие годы на ее слова никакого ответа не следовало, кроме громких гудков, сброшенного вызова. — Я не была хорошей матерью, — по щекам катятся слезы, голос ломается под всхлипами. Она закрывает глаза руками. — Да, — кивает Сара, неудобно откинувшись на спинку стула, стремится увеличить расстояние между ними. — Ты была полным отстоем. — Но человек, бросивший нас на самом деле, это ты, Сара, — все еще икая, фыркает мама, поднимая голову. Внимательный обвиняющий взгляд впивается в дочь. — Даже без прощальной записки, украв деньги. В сумраке, уходящей ночи. Как вор.        Взаимные обвинения были высказаны, и с чувством опустошения пришла долгожданная свобода.

Теперь их с матерью больше ничего не связывало.