8.08.2020
***
9 августа 2020 г. в 00:21
Холмс вертел в руках потрёпанный веер и с явным удовольствием от собственной проницательности делал выводы о его владелице, цепким взглядом подмечая едва заметные детали. Кончики тонких пальцев гладили рукоятку и тонкую материю, будто он, будучи слепцом, умел видеть ещё и руками. С пять минут назад Уотсон отдал детективу веер с облегчением, так и не сумев сказать о нём и его владелице ровным счётом ничего, а теперь жадно следил за его холёными пальчиками... слушал его прекрасный голос с раскатистым «р»... Холмс казался ему не просто моделью для подражания — он был божеством во плоти.
Таким идеальным, что Уотсон должен был поклоняться ему.
Вероятно, Уотсон осознал себя уже в процессе этого движения, но остановиться не смог: он привстал с кресла, наклонился к Холмсу и поцеловал его в щеку — так коротко и робко, что его пышные усы не оставили на чувствительной коже ни следа.
Холмс замолчал на полуслове, и несколько секунд ничего не происходило, только взгляд друзей глаза в глаза всё длился. Уотсон замер в этой дурацкой позе на чуть присогнутых ногах, Холмс держал веер наготове на уровне груди.
А потом глаза Уотсона округлились, а по шее пятнами поднялась краснота — доброго доктора накрыло понимание, и пришло оно не одно, а со жгучим стыдом за содеянное.
Холмс, наоборот, сильно побледнел, и на фоне его обычной бледности этот новый оттенок (серо-зелёный) сделал его похожим на саму смерть. Уотсон, будучи прекрасным врачом и умевший ставить диагнозы на глаз, за мгновение убедился в том, что его друг не одобряет такое поведение, и к стыду прибавился страх. Он распрямился и бросился вон из гостиной.
Видимо, Холмс в то утро был в ударе — оцепенение покинуло его через секунду. Старый веер оказался забыт и запущен в дальний угол комнаты, а на щеках детектива заиграл румянец, который раньше Уотсон наблюдал только у очень довольного и польщённого Шерлока Холмса.
Итак, что же делает Холмс? Перепрыгивает через спинку дивана, бегом взлетает по лестнице и... Миссис Хадсон пообещала, что если он не перестанет колотить в дверь доктора и звать того по имени на всю улицу, что он делал уже в течение часа, она лично вызовет полицию.
Холмс сдался. Мрачнее тучи он спустился по лестнице и закрыл дверь гостиной перед носом у домовладелицы. Зря она пыталась накормить его обедом и ужином — детектив пообещал, что сам вызовет полицию, если она не оставит его в покое.
Джон Уотсон тоже не проявлял признаков жизни, так что бедной пожилой женщине ничего не оставалось, как уйти к себе в полном недоумении.
***
Ранним утром Уотсон крадучись спустился по лестнице в тёплом дорожном плаще и с внушительных размеров чемоданом. У двери гостиной он задержался, чтобы убедиться, что там всё тихо — оно и было тихо, и дверь, насколько он мог судить, была закрыта на замок. Уотсон тяжело вздохнул и продолжил спускаться по лестнице.
Навстречу ему появилась миссис Хадсон.
— Доктор! — сказала она негромко, но восхитительно властно. — Нужно проверить, всё ли в порядке с мистером Холмсом. Он закрылся там ещё вчера днём.
— Это его обычное состояние, миссис Хадсон, — ответил Уотсон, и сам прекрасно услышал ложь в своем голосе.
— Но не тогда, когда вы в доме, доктор, — парировала женщина сию секунду. Конечно, только идиот не понял бы, что состояние Холмса связано с его тщетными попытками достучаться до Уотсона накануне.
Уотсон обречённо уронил чемодан на пол и тяжело зашагал по лестнице наверх. Проблема была очевидна: дверь закрыта изнутри, а ключ в замочной скважине. Уотсон посмотрел в скважину, потом под дверь и обернулся на миссис Хадсон, которая с любопытством наблюдала прямо за его спиной:
— Миссис Хадсон, будьте добры, принесите мне шпильку и лист бумаги.
Женщина кивнула очень преданно и торжественно, и сбежала по лестнице так, что пятки засверкали, будто была снова молодой. Минуты спустя Джон Уотсон уже сосредоточенно выталкивал ключ из скважины, высунув от усердия язык. Наконец, ключ приглушённо звякнул о лист бумаги, предусмотрительно подложенный под дверь.
Уотсон отпер дверь и на секунду заколебался — хотел ли он видеть то, что ждало его внутри? Да, хотел. Если другу нужна помощь, он её окажет, и он стремительно распахнул дверь, влетая в гостиную, пока не успел передумать. Миссис Хадсон растворилась на лестничной клетке, будто считая свою миссию полностью исчерпанной.
Холмс лежал на их диване одетый и в странно неудобной позе. Доктор, не чувствуя под собой ног, приблизился к нему и схватил его за плечи, встряхивая. Первым, что он почувствовал, был холод. Вторым — безвольность друга. Холмс лежал там холодный и обмякший, как тряпичная кукла, и губы его отдавали синевой.
— Холмс! — прохрипел Уотсон, машинально укладывая его удобнее и тут же прислоняя ухо к его губам. Ноги Уотсона подкосились, и он тяжело опустился на край дивана, когда ощутил слабое дыхание.
Глаза защипало от облегчения, и тогда доктор сумел оглядеться и осознать масштаб катастрофы: прямо у дивана лежал шприц и несколько ампул — от кокаина и морфина. Сколько и чего он ввел себе в вену за это время, понять было невозможно, но инъекция явно была не одна — закатанный рукав обнажал свежие следы на левой руке.
— Чёрт бы вас побрал, Холмс! — бухтел Уотсон, переворачивая его на бок и поправляя на нём одежду. — Вы будете у меня на коротком поводке. Только попробуйте ещё раз купить кокаин! Я вас отшлёпаю, как маленького мальчика, и отберу карманные деньги, несносный вы стервец.
Холмс был просто ледяным — камин давно потух, а на дворе стоял февраль, и Уотсон, чуть замешкавшись, вдруг поддался порыву — обнял худое расслабленное тело, прижал к своей груди, ни капли не заботясь о его удобстве. Безмерное счастье и облегчение затопило Уотсона с головой — живой!
— Какой же вы идиот, Холмс! — пробормотал он куда-то ему в шею. — Как бы я без вас!..
Он снова бережно уложил друга, а потом сходил в его комнату за одеялом и укрыл его, тщательно подоткнув.
Вскоре пришла миссис Хадсон с нехитрым завтраком, который был, скорее всего, лишь поводом, чтобы удостовериться, что с Холмсом всё в порядке. Уотсон как раз разжёг камин, и встал с коленей, чтобы столкнуться с любопытным взглядом домовладелицы.
— Как он? — шёпотом спросила она.
— Бывало и лучше, — ответил Уотсон, ни капли не пытаясь понизить голос. — Наш герой выбрал самую ужасную смесь для забытья, миссис Хадсон. Ума не приложу, как он ещё жив, но, клянусь, если он выживет, я его придушу собственными руками.
— Ну что вы, — улыбнулась женщина, — мистер Холмс — человек с тонкой душевной организацией. Он и сам расстроится, когда придёт в себя.
Когда она ушла, Уотсон озадаченно нахмурился. С тонкой душевной организацией? Доктор-то был уверен, что друг колотил в его дверь с одной целью — нанести ему хук справа. Возможно ли, что он всего лишь хотел подставить ему другую щеку для поцелуя? Уотсон потряс головой.
Часы тянулись, дыхание Холмса становилось громче и ритмичнее, а губы снова порозовели. Уотсон время от времени проверял, удобно ли другу лежать, чуть менял его положение, поправлял подушку.
Когда миссис Хадсон принесла в гостиную нехитрый обед и накрыла стол, неодобрительно забрав едва тронутый Уотсоном завтрак, Холмс чуть пошевелился, его веки задрожали, и Уотсон, наконец, позволил себе немного расслабиться — теперь опасность точно миновала, детектив скоро придёт в себя.
***
Шерлок Холмс парил в кромешной тьме. Его тело, наконец, перестало доставлять ему даже малейший дискомфорт — ни боли, ни сердцебиения, ни необходимости дышать. Его разум испытывал ни с чем не сравнимую эйфорию, его больше ничто не волновало, и даже отсутствие работы мысли его не угнетало. Вот перед веками начало светлеть — так, будто он летел к свету в пустоте. Светлело всё вокруг, даже его голова будто изнутри наполнилась светом.
Следующим, что Холмс ощутил, был холод. Его тело словно заледенело, а белый снег всё падал и падал, погребая его под собой. Как он оказался здесь? Наверное, очередное расследование. Где же тогда его верный друг Уотсон? В сугробе рядом с ним?
Холмс почувствовал, как на его замёрзшее тело опустилось одеяло: верный друг Уотсон не оставит в беде! Нужно согреться, обязательно. Нужно согреться...
***
— Холмс! — позвал Уотсон, тронув его за плечо. Действие наркотика ещё не закончилось, но Уотсону было важно узнать, насколько плохо ему сейчас.
Холмс в ответ лишь приоткрыл глаза, и снова его веки смежились. Доктор с сожалением посмотрел на накрытый стол — обедать без друга почему-то казалось неправильным — и уселся обратно в кресло.
Холмс, однако, за долю секунды успел разглядеть знакомый образ, и в его эйфорию ворвались воспоминания, разбередив ему душу. Что же делать? Что же теперь делать, когда дорогой его сердцу доктор проявил по отношению к нему чувства, а он — такой неопытный в этих делах детектив — напугал его своей реакцией?
Единственно правильным решением было вернуться в забытье. Так спокойнее, и, положа руку на сердце, Холмсу представлялось, что Джон Уотсон не уйдёт, пока его пациент без сознания. Холмс всегда был манипулятором.
Однако Уотсон был хорошим военным врачом, а потому участившееся дыхание Холмса, нервный румянец на его щеках и движения глаз под веками очень верно подсказали ему, в какой момент наркотический сон перешёл в притворство.
— Немедленно придите в себя! — твёрдо сказал он и потряс детектива за плечо, усевшись рядом на диван. Холмсу пришлось открыть глаза, и, пожалуй, его брови выразили больше печали, чем он собирался показать, потому что лицо Уотсона тут же из гневного стало расстроенным.
— Уотсон, — прошептал Холмс пересохшими губами первое, что пришло ему в голову, — не уезжайте.
— Заметили, надо же! — всплеснул Уотсон руками. — Вы полагаете, мне доставляет удовольствие спасать вас от вас самого? Видеть, как вы губите свой разум морфием и кокаином? Сегодня же всё отправится в мусор, или больше вы никогда меня не увидите.
Холмс съёжился и произнёс едва слышно:
— Я давно не пробовал... мне нужно было забыться после того, что... Простите. Нам нужно объясниться.
Уотсон побледнел и отвёл взгляд, и сказал без прежней уверенности в голосе:
— Мы объяснимся, но сначала я хочу, чтобы вы пришли в себя.
«Прийти в себя» по мнению доктора Уотсона означало следующее: выпить воды и проверить, чтобы не было тошноты; попытаться самостоятельно дойти до приготовленной миссис Хадсон ванны и полежать в горячей воде; и пообедать. После этих ритуалов можно было спокойно выкурить по сигаре и побеседовать.
Итак, они сидели в своих креслах у камина, оба напряжённые и пытающиеся этого не показать. Уотсону удавалось лучше, поскольку он активно прятался за клубами сигарного дыма. Холмс не курил — сказывалась крайняя степень усталости и нервного напряжения. Он и к обеду-то едва притронулся.
— Послушайте, Холмс, — начал Уотсон, снова краснея пятнами, — то, что я сделал, — это был порыв, который я...
— Я неопытен в таких делах, друг мой, — перебил его Холмс, не в силах смотреть на него, и нервно закусил губу. — Всё произошло так неожиданно, что я не успел придумать, как показать вам, что я не против такого проявления чувств. Боюсь, вы подумали, что я осуждаю вас, раз собирались уехать.
Уотсон выпрямился в кресле, отнимая сигару ото рта. Доктор смотрел на Холмса с выпученными глазами долгую минуту, затем медленно проговорил:
— Так вы... испытываете ко мне привязанность?
Холмс поднял на него пронзительные серые глаза, в которых сияла грусть.
— Привязанность? — усмехнулся он. — Я люблю вас, Уотсон.
Доктор не сразу встал и не сразу ответил — для начала он суетно заметался в поисках места для сигары. Таковое нашлось на камине, в хрустальной пепельнице, чем Уотсон и воспользовался. Когда сигара была потушена, он бухнулся на колени перед креслом Холмса и схватил его тонкие нервные кисти, скользнул пальцами дальше, к спрятанным манжетами запястьям, погладил, успокаивая. На щеках Холмса загорелся румянец.
— Уотсон, вы... Скажите мне, умоляю! — пролепетал Холмс. — Что всё это значит?
— Я люблю вас, Холмс, — ответил Уотсон, чуть сжав его руки и не отрывая от него взгляда. — Вы — лучший из людей.
Губы детектива шевельнулись так, будто он хотел спросить: «Правда?», и Уотсон тут же улыбнулся самой лучезарной из своих улыбок:
— Я с радостью стал бы вашим мужем.
— А я — вашим, — тепло ответил Холмс.
Доктор не мог больше ждать. Он встал с колен, взял лицо Холмса в руки и стал целовать, куда придётся: в лоб, в подрагивающие веки, в самый кончик носа...
— Холмс, вас раньше целовали мужчины? — горячечно прошептал Уотсон, не в силах оторваться от любимого худого лица и с восторгом ощущая у себя в волосах тонкие пальцы детектива, притягивающие его голову к себе.
Холмс неожиданно отстранился.
— Нет, друг мой. По правде, меня и женщины никогда не целовали. Это может стать проблемой?
Уотсон застонал, раздираемый эмоциями, и на этот раз прижался губами к его губам. Он мог быть напористым, однако, едва их губы соприкоснулись, сделал поцелуй нежным и чутким. Холмс отвечал ему неумело и робко, но с такой любовью, что сердце доктора готово было разорваться от нежности. Тонкие губы Холмса подрагивали, когда Уотсон касался их своими, поочерёдно смакуя то верхнюю, то нижнюю. Холмс едва дышал, вцепившись руками в голову Уотсона. Ох, пусть бы этот миг не заканчивался!
Однако Уотсон отстранился и пристально заглянул в серые глаза с любовью и теплом, словно пытаясь заполнить ими весь свой разум.
— Любовь моя... — прошептал он.
Холмс коротко улыбнулся и усадил его к себе на колено, как обычно усаживают детей. Уотсон подумал было, что его хрупкому мужчине будет тяжело, а потом вспомнил, что хрупкость Холмса — обманчивая, и только обнял его, не прекращая довольно улыбаться.
— Я не мог жить с мыслью, что могу потерять вас, Уотсон, — сказал Холмс, и черты его лица на мгновение омрачились, как если бы тень от облака пробежала по весеннему лугу.
Уотсон погладил его кончиками пальцев по худой гладкой щеке.
— По своей воле я не брошу вас, дорогой, — ответил доктор.
— Спасибо вам, — едва слышно произнёс Холмс и обнял его крепко-крепко, спрятав голову у него на груди.
***
Джон Уотсон подозревал, что мистер Шерлок Холмс и не представляет, что происходит за дверьми спален супружеских пар. В любом случае, прошло уже достаточно времени, а они не зашли дальше нежных поцелуев. Не то чтобы это беспокоило Уотсона, на самом деле, просто его кровать ощущалась гораздо более одинокой, когда он по вечерам толкался в свою руку, вцепившись зубами в подушку и представляя в своих объятиях тонкий стан друга. Оргазмы Уотсона были сногсшибательными по яркости, когда в них присутствовал обнаженный, задыхающийся от восторга Холмс с яркими от поцелуев губами.
Уотсон пришёл к выводу, что его друг не только неопытный, но ещё и ужасно стеснительный. Всё-таки он был бóльшим человеком своего времени, чем сам Уотсон — Холмс был донельзя благопристойным джентльменом, и на войне, где было не до стеснений, ему не довелось побывать. Собственное тело виделось Холмсу чем-то непристойным, и Уотсон мог бы по пальцам перечесть случаи, когда ему удавалось взглядом выхватить хотя бы кусочек его обнажённой кожи.
И Уотсон решил действовать — осторожно и методично подбираться к желанному телу. Он целовал запястья Холмса, отдёргивая манжету (Холмс при этом мучительно краснел, а руки его дрожали и холодели), касался его колен своими во время их гляделок на диване (Холмс отводил взгляд и пытался отодвинуться). Уотсон нагло расстёгивал его воротничок и бескомпромиссно целовал длинную шею, заставляя Холмса издавать какие-то нежные сладкие звуки в глубине горла, и в то же время такие поцелуи смущали детектива больше всего: он быстро отстранялся и поправлял воротничок, а потом подолгу молчал, и по его изогнутым бровям можно было заключить, что он страдает.
Чувства друга были для Уотсона превыше всего, поэтому однажды он всё-таки взял его за руку и спросил прямо:
— Холмс, вам не доставляют удовольствия мои прикосновения?
Холмс вскинул брови, и его щеки чуть порозовели.
— О, мой дорогой Уотсон! — воскликнул он и обнял его, устроился у доктора на плече. — Мне очень нравится, когда вы касаетесь меня. Возможно, я до сих пор ещё не настолько... внутренне свободен. Я каждый раз бываю смущён, когда вы целуете меня во всякие интимные места.
Интимные места? Уотсон предпочёл усмехнуться и промолчать, и только запечатлел поцелуй на лбу своего любимого детектива. Знал бы Холмс, в какие места Уотсон мечтал его поцеловать, его бы удар хватил от прилива крови к голове!
Уотсон всё чаще допускал мысль, что Холмсу вообще неизвестно, что происходит между мужчиной и женщиной (тем более — между мужчиной и мужчиной) в постели. Уотсон задыхался от восторга, представляя себе, как будет учить своего детектива всему, что знал сам. Его член стоял колом от одной мысли о невинности Холмса — вот такой, всеобъемлющей, духовной невинности.
И в то же время его глодали сомнения: разве имеет он право на такого Холмса? И захочет ли Холмс отдаться ему душой и телом? Понравится ли ему, в конце концов? Холмс сам обнимал его, и целовал, и даже зарывался носом в его шею время от времени, нюхая его, как охотничий пёс, и кусал его усы в порыве любовной игры — возможно ли, что это единственное, чего он хочет?
Впрочем, вскоре после этого Уотсону представился шанс узнать об осведомленности Холмса, когда им стало известно об одном деле, давно решённом, но для Холмса любопытном. Детектив шагал по улице под руку с Уотсоном по парку совсем не прогулочным шагом и хмурился.
— Я уверен, что в отношении бедной юной леди было совершено насилие, Уотсон, а преступник избежал наказания! Более того, она теперь считается обесчещенной. Разве это правосудие?
— Правосудием тут и не пахнет, конечно, — согласился Уотсон. — Только вот как докажешь факт насилия? Смитсон вышел из суда победителем, потому что ему поверили на слово — девушка развратная, и чуть ли не сама его соблазнила.
— Мой дорогой Уотсон, ведь вы как умудрённый опытом мужчина и врач должны понимать, что акт любви и акт насилия несколько различаются по механизму воздействия на организм. У девушки, пережившей насилие, должны остаться травмы.
Уотсон вздохнул и прижал локоть Холмса к себе сильнее.
— Если бы только несчастные девушки вроде неё соглашались на осмотр врача! — горько произнёс он и краем глаза увидел, что Холмс кивнул. — Врачу не положено смотреть на половые органы женщин, тем более молодых. Из-за природной стыдливости любая из них откажется, даже если сказать, что это необходимо.
— Увы, вы правы... — проговорил Холмс, не глядя под ноги, а потом вдруг вскинул голову и продолжил уже более лёгким тоном: — Надеюсь, у леди всё будет хорошо. Слышали, они с матерью уехали в Америку? Думаю, даже сменят фамилию. Надеюсь также, что она встретит прекрасного молодого человека.
До самого дома они молчали, каждый погружённый в свои мысли. О чём размышлял Холмс, Уотсон понятия не имел — его самого больше занимали мысли о том, что Холмс для человека, не интересующегося слабым полом и плотскими страстями, вполне неплохо знает, что к чему.
После обеда они курили, разговаривая без слов: Холмс развалился на диване, положив ногу на ногу, и улыбался ему задорно, а Уотсон сидел напротив в специально придвинутом для этого кресле детектива и хмыкал в усы. Они тыкались кончиками туфлей, будто изобретали специальный шифр для безмолвного общения на публике, хотя на самом деле они просто ребячились. Впрочем, идея с шифром казалась Уотсону вполне уместной. В конце концов, джентльмены нередко оказывались в ситуациях, где им нужно было переговариваться, однако делать это нужно было как можно тише.
— Так значит, Холмс, — Уотсон пыхнул сигарой, решаясь всё-таки озвучить то, что было у него на уме, — вы в курсе того, что происходит в спальне между мужем и женой?
Улыбка Холмса погасла, однако тон его, когда он заговорил, был всё же лёгким, если не шутливым:
— Естественно, Уотсон! Разве может консультирующий детектив не знать настолько важного аспекта в жизни общества?
— Раз уж вы такой осведомлённый и понятливый, — проворчал Уотсон в надежде если не превратить всё в шутку, то хотя бы не допустить настоящего выяснения отношений, — то вы должны понять, что мне хочется жить с вами, как с мужем.
Лицо Холмса тут же превратилось в мраморную маску. Носок туфли отодвинулся подальше от Уотсона.
— Уотсон... — начал он, словно заупокойную службу читал.
— Вы должны мне сказать, Холмс! — прервал его Уотсон твёрдо. — Вы не хотите? Это не проблема. Боитесь? Мы можем это обсудить. Не знаете, с чего начать? Так предоставьте это мне.
— Я никогда такого не делал, — Холмс шумно выдохнул. — Ничего из этого, даже...
Детектив замолчал, однако Уотсон слышал уже достаточно.
— У вас бывает эрекция? — спросил он своим лучшим профессиональным голосом.
— Да, — отрывисто произнёс Холмс так, будто говорил о ком-то другом, — со мной это бывало в юности. И сейчас, когда вы прикасаетесь ко мне.
— И вы ни разу не испытывали оргазм?
— Нет, Уотсон. Я всегда считал, что я могу поставить своё тело на место силой разума.
Холмс коснулся губами сигареты и взглянул на него печально, хотя лицо его немедленно просветлело, когда он увидел мягкую улыбку Уотсона.
— Шерлок Холмс, я хочу вас всего — и ваше тело, и ваш разум, — душевно проговорил Уотсон.
— Я не знаю, чего мне ожидать, видите ли, — ответил Холмс, и на щёки его пробрался румянец. — И совсем ничего не умею.
— Если вы ищете опытного учителя, то могу предложить свои услуги, — Уотсон отчего-то был уверен: вот он — этот момент, который никак нельзя упустить, поэтому предусмотрительно положил сигару в пепельницу после долгой затяжки. Детектив, не отрывая от него взгляда, медленно стянул одну ногу с другой, словно хотел, чтобы Уотсон этого движения не заметил. Уотсон заметил и усмехнулся такому робкому приглашению, и решил, что медлить больше нельзя. Он бухнулся на колени перед Холмсом, заставив того ошарашенно распахнуть глаза, и погладил его колени.
— Холмс, вы очень красивы! — прошелестел Уотсон, глядя на него снизу вверх, как на языческое божество.
— Что есть красота, как не... — но доктор не дал ему закончить неуместное рассуждение. Он скользил руками по его стройным бёдрам вверх, продолжая ласково улыбаться, потом коснулся его живота, часто вздымающегося от дыхания. Губы Холмса приоткрылись, он задрожал, а сигарета сиротливо дымилась в его руке, позабытая. Уотсону пришлось привстать, чтобы дотянуться до его губ и успокоить поцелуем.
Холмс расслабился, когда его тонких губ коснулись губы Уотсона, погладил щеку доктора кончиками пальцев и даже не обратил внимания, что его жилетка оказалась расстёгнутой ловкими руками упомянутого доктора. Уотсон отстранился и медленно опустился на колени, зарылся лицом в твёрдый живот Холмса, всё ещё скрытый рубашкой.
Живот ещё больше напрягся под его горячим дыханием, и Холмса прошила дрожь. Уотсона это почему-то развеселило, он усмехнулся, поднимая лицо. Щёки его заболели от улыбки, когда он посмотрел на растерянного Холмса.
— Мне нравится вас учить, друг мой, — хихикнул доктор.
— Вам не говорили, что смеяться над учениками — плохая затея? — проворчал Холмс, однако румянец на его щеках был следствием удовольствия, а не смущения.
Уотсон не стал отвечать. Вместо этого он опустил лицо на пах Холмса и сделал глубокий вдох. Холмс дёрнулся и ахнул едва слышно, и Уотсон мог бы поклясться, что губами как раз почувствовал причину этого звука — член Холмса был слишком твёрдым, чтобы считать это случайной реакцией.
Продолжая касаться твёрдой выпуклости под тонкой шерстью брюк губами, Уотсон гладил живот Холмса через рубашку. Впрочем, детектив больше не проявлял испуга. Даже напротив — его колени чуть дёрнулись в стороны, чтобы дать доктору больше пространства.
Уотсон довольно урчал, когда расстёгивал его ширинку. О, через мгновение он увидит своего гения во всей красе! В паху у доктора было жарко и тяжело — гораздо сильнее, чем во время одиноких мастурбаций в спальне на верхнем этаже.
— Уотсон... — голос Холмса сорвался, он нервно облизал сухие губы.
Уотсон поднял на него вопросительный взгляд, и тут же всё понял: Холмсу впервые за многие годы было не до курения. Уотсон забрал сигарету у него из холодных пальцев и положил её в пепельницу. А потом быстро расстегнул бельё детектива и обнажил член.
Холмс всхлипнул, и если бы Уотсон поднял на него взгляд, он бы увидел, что тот закрыл лицо рукой, и только через долгое мгновение отнял её усилием воли. Он стеснялся своего тела, и сейчас переживал кошмар — оказаться обнажённым и уязвимым, пусть и перед самым любимым из всех взглядов. К счастью и облегчению его, Уотсон взглянул на него с нежностью и не менее нежно погладил его бёдра.
— Вы красивый, друг мой, — благоговейно повторил Уотсон и поцеловал самый кончик почти вставшего члена.
Холмс откинул голову назад и гортанно застонал. Доктора этот звук более чем удовлетворил, и он, наконец, сделал то, что собирался — вобрал твердеющую плоть в рот, лаская языком. Холмс дёрнулся вперёд, чтобы посмотреть на своего любовника, и снова облизал губы.
— Уотсон... — прошептал он, и тот в ответ застонал на его члене, отчего мышцы живота Холмса свело судорогой.
Уотсон на самом деле знал, что нужно делать, только практики не хватало. К счастью, член Холмса не был слишком толстым, и ему оставалось лишь двигать головой, посасывая горячую головку на движении вверх. Запах Холмса, к которому он, казалось, уже привык, в паху был насыщеннее, и у Уотсона звёзды перед глазами взрывались от нахлынувшего возбуждения.
Сейчас всё для него — напомнил он себе, и силой воли заставил свою собственную эрекцию улечься, продолжая гладить бёдра Холмса и сосать его член, теперь уже полностью вставший — такой тяжёлый и горячий.
Шерлок Холмс ни разу не помнил, чтобы его мозг отказывался ему служить. И вот этот момент настал: между его разведённых ног сидел его самый любимый человек на свете, и член Холмса разрывался от возбуждения во влажном тёплом рту, и ему было так хорошо, что как бы он ни кусал себя за костяшки пальцев, не мог сдержать стонов.
В голове была шумная каша из обрывков мыслей и восклицаний, в паху горело удовольствие, и когда Уотсон поднял на него глаза, полные обожания, не выпуская изо рта, Холмс всё-таки вскрикнул вслух, потому что всё это вместе стало слишком насыщенным. Доктор застонал тоже, пуская по его члену сладкую вибрацию, а потом уложил его бёдра себе на плечи, чуть стянув его вниз к краю дивана. И взял глубже.
Холмс снова вскрикнул, глубоко погружаясь во влажный рот. Давление на член со всех сторон сразу оказалось потрясающе приятным. Тело Холмса словно жаждало освобождения — необычное ощущение, и он вцепился в руку Уотсона, не понимая, чего ему ожидать. А потом, спустя ещё несколько движений взъерошенной головы Уотсона, его тело подобралось против его воли, в паху плеснуло жарким удовольствием, из члена брызнуло семя, и он провалился в эйфорию, неконтролируемо дёргая бёдрами вверх.
Уотсон понял, что его другу осталось совсем чуть-чуть, за мгновение до его оргазма, и усилил нажим губ. Холмс сжал его руку мёртвой хваткой, а потом дёрнулся вверх, упираясь в его спину пятками, и Уотсону пришлось постараться, чтобы проглотить всё, что он ему дал. Семя было обильным и насыщенным по вкусу, и хорошо, что доктор ставил эксперименты и пробовал себя на вкус, чтобы заранее знать, к чему готовиться.
Холмса трясло, а волос Уотсона касалось судорожное дыхание, пока он облизывал его дочиста. Наконец, поцеловав опадающий член напоследок, Уотсон поправил на Холмсе бельё, выпутался из его ног и сел рядом.
Детектив представлял собой умилительное зрелище, и если бы Уотсон всё ещё был возбуждён, его возбуждение улетучилось бы в тот самый момент, как он увидел это умиротворённое ангельское личико. Глаза Холмса были закрыты, черты лица не отображали ни одной мысли, по крайней мере, связной. Голова слегка покачивалась, словно он плыл в лодке по утренним спокойным волнам. Уголки губ чуть дёргались вверх.
Уотсон усмехнулся в усы и притянул Холмса к себе (тот не повиновался даже, а просто прильнул к нему, как тряпичная кукла). Через долгое мгновение Холмс пошевелился и с трудом, словно она весила тонну, поднял руку, чтобы обнять Уотсона за шею.
— Уотсон... — пробормотал он доктору за воротничок так, словно и не ждал отклика.
— Ммм? Надеюсь, вам понравилось?
— Я забыл, как меня зовут, — едва слышно выговорил он, вообще не заботясь о том, какие слова произносит. — Я люблю вас.
Уотсон прижал его к себе крепче и тоже признался:
— И я люблю вас, дорогой мой.
— Я должен... — Холмс вскинул голову так, что чуть не дал макушкой в челюсть доброго доктора. — Ведь вы...
— О! — до Уотсона не сразу дошёл смысл произносимых с таким яростным стыдливым румянцем слов. — Нет, Холмс. Сегодня всё для вас.
Холмс кивнул, успокоился и снова спрятал лицо у него на шее, как котик. Уотсон прижал его худое тело к себе, испытывая невероятный прилив любви и нежности, что обычно бывало с ним после насыщенной близости с любимой женщиной. Оказывается, не обязательно приходить к оргазму, чтобы испытывать эти нежные чувства к своему партнёру. Уотсон нежно заворчал, потираясь носом о волосы Холмса. Это ли не счастье?
***
Холмс не инициировал близость между ними ни словом, ни делом, хотя смотрел на Уотсона с искренней благодарностью, когда тот утаскивал его в спальню. Впрочем, близостью это назвать можно было с натяжкой: как бы Холмс ни задыхался, неспособный произнести ни слова из-за рвущихся из его горла стонов, подводимый к краю умелой рукой Уотсона или его быстро освоившимися губами, достоинство Уотсона на это никак не реагировало.
Пока они горячо целовались в постели Холмса, тот, алея до корней волос, дрожащей рукой касался паха доктора, чтобы вернуть ему ласку, однако тело Уотсона и не пыталось откликаться. Холмс тогда страдальчески изгибал тонкие брови, будто ему не поддавалось решение сложной задачи. Уотсону приходилось его успокаивать словами о том, что он не в настроении, а если слова не помогали — брать быка за рога. Или, точнее, детектива за половой орган.
Холмс оказался отзывчивым любовником — он таял от любых прикосновений и слов. Уотсон обожал обнимать его сзади и пробираться пытливой рукой в брюки или под ночную рубашку — так он мог всем телом почувствовать, как дрожит его любимый в момент освобождения, изливаясь ему на руку. В положении стоя было ещё одно преимущество — на пике наслаждения у Холмса подгибались колени, и Уотсон благородно не давал ему упасть, приняв в свои объятия его хрупкую фигуру и чувствуя себя чуть ли не рыцарем.
А ещё Холмс был невероятно стыдлив, что до бабочек в животе умиляло Уотсона. Его детектив так ни разу и не разделся перед ним, и сгорал от стыда даже тогда, когда Уотсон целовал его лодыжки (до колен они ещё не добрались) или локтевую ямку (сверху дела обстояли лучше — фазу запястий они прошли за неделю).
Со временем Уотсона перестала беспокоить очевидная проблема их отношений, тем более что он понял, что он всё ещё состоятелен как мужчина — в тишине своей спальни он регулярно испытывал и эрекцию, и яркие оргазмы, подогретые воспоминаниями о том, чем они занимались с Холмсом накануне. Стоило ему лишь вспомнить, как Холмс протяжно стонал, плавным нажимом тонких пальцев на затылке заставляя его взять в рот глубже, как его член уже разрывался от прилива крови.
Стонать, к слову, Холмс боялся — ведь то, чем они занимались за закрытыми дверями, не просто осуждалось в обществе, но и было подсудным делом. Кроме всего прочего, у них была на редкость догадливая квартирная хозяйка, и Уотсон не удивился бы, если бы узнал, что она в курсе изменившегося статуса их отношений.
Они вели себя осторожно. К счастью, даже посторонние люди привыкли к тому, что детектив и его верный спутник ходят под руку или сидят друг к другу ближе, чем это принято в обществе, так что тут они не могли вызвать подозрений.
Однажды, тем не менее, они попались с поличным. Комизм ситуации был в том, что накануне ничего кощунственного не происходило: Холмс раскрыл дело, и они прекрасно поужинали в ресторане. Оба чувствовали приятную усталость и нашли силы только для того, чтобы умыться и разбрестись по спальням.
Уотсон, переодевшись в пижаму и теплый халат, спустился к Холмсу пожелать спокойной ночи. Тот уже лёг, закутавшись в одеяло и как-то быстро потеряв свой приличный дневной лоск и став домашним и уютным.
— Полежите со мной, пока я усну, мой друг, — сказал он тихо, и Уотсон усмехнулся в усы. Разве можно было отказать самому прекрасному мужчине на свете?
Доктор лёг у него за спиной, крепко-крепко обнял его и поцеловал в макушку. Холмс выдохнул так, будто улыбнулся, погладил его руку на своей груди и затих. Уотсон мог бы лежать так вечно.
И это случилось — он провалился в сон, обнимая детектива со спины. Это была их первая ночь вместе.
— Джентльмены!
Тихий окрик словно донёсся из глубин сна. Уотсон нехотя открыл глаза и сразу понял несколько вещей: он обнимает Холмса совсем не по-дружески; уже давно, по-летнему, рассвело; окрик принадлежит миссис Хадсон, стоящей в двери спальни.
Уотсон подскочил, как ошпаренный, едва не скатившись на пол с узкой кровати Холмса. В глазах потемнело от резкого подъёма и страха, и он обнаружил, что пытается что-то невнятно сказать в своё оправдание. Также он обнаружил, что миссис Хадсон говорит что-то, вообще не обращая внимания на его оправдания.
— Что? — переспросил он.
— Там инспектор Лестрейд, доктор Уотсон, я сумею задержать его на минут пять, не больше, — негромко сказала эта верная, благородная женщина. — Чай на столе готов, как и газета, главное для вас сейчас — сделать вид, что вы бодрствуете уже давно.
Бормоча под нос благодарности, Уотсон бросился в гостиную, и через пять минут, когда вошёл напоенный чаем и накормленный сплетнями Лестрейд, Уотсон уже допивал свой чай и даже сигара была на середине.
Холмс спал так крепко, что пришлось его расталкивать ещё добрых пять минут, чему Уотсон был очень рад.
После того, как Лестрейд получил консультацию и убрался восвояси, Уотсон с облегчением выдохнул и произнёс:
— Миссис Хадсон — просто ангел во плоти.
— Я думал, вы заметили, что она завела привычку оставлять посетителей на пороге, пока не убедится, что мы не занимаемся в этот момент совершением преступления, — заметил Холмс, раскуривая трубку.
— Думаю, нам следует платить ей больше.
Холмс рассмеялся и, пробормотав «Непременно!», подошёл к нему для утреннего поцелуя.
***
Уотсон и думать забыл о том, что у него какие-то проблемы. О каких проблемах может идти речь, когда его любимый детектив так восхитительно улыбается, прикрыв глаза, после их близости? За каждую такую улыбку Уотсон готов был зацеловать его до смерти, настолько большое и тёплое чувство заполняло его грудь.
Однако Холмс становился всё более замкнутым, и редкость стóящих расследований никак не была с этим связана. Уотсон был озадачен, а напрямую задать вопрос не осмеливался. Холмс тем временем подолгу молчал, отказывался брать его под руку во время прогулок и предпочитал закрывать дверь своей спальни у него перед носом. Последнее было хуже некуда.
Тем тёплым летним вечером Холмсу не удалось бы закрыть дверь у него перед носом, как бы он ни старался: Уотсон входил в его спальню первым, таща его за собой не только руками, но и губами. Детектив разомлел от лёгкого изысканного ужина и бокала вина, которыми их снабдила миссис Хадсон, а также от настойчивых приставаний Уотсона, поэтому не сразу заметил, что его практически соблазнили.
На пороге Холмс остановился, прерывая поцелуй, словно очнулся ото сна.
— Уотсон, вы уверены... — начал он холодно, пытаясь тоном скрасить впечатление от своего частого дыхания, возбужденного румянца и широких зрачков.
Доктор схватил его за галстук и втянул в спальню, а потом для верности закрыл у него за спиной дверь.
— Холмс, что за вздор вы выдумали? — пожурил его Уотсон, однако Холмс не дал больше к себе прикоснуться, мягко отстранив от себя руки доктора. Пока он шёл к кровати, чтобы тяжело опуститься на неё, холодность уступила место глубокой печали. Сердце Уотсона упало.
— Уотсон, скажите мне, прошу вас, — сказал Холмс, спрятав голову в плечи и уставившись в пол, — я не привлекаю вас? Я, поверьте, не обижусь. Мне гораздо хуже от мысли, что вам приходится терпеть меня...
Уотсон упал перед ним на колени, схватив его руку в свои.
— Как вы могли подумать, Холмс! Боже правый, да я люблю вас! Я хочу вас!
— Однако вы не хотите близости? Может, вы хотели бы, чтобы всё осталось на уровне поцелуев?
Уотсон поднялся с колен и сел рядом с ним на кровать, сложив руки на коленях. Они сейчас выглядели так, будто собрались заняться рыбалкой.
— С вами я хочу всего, Холмс. Вы ведь мой муж — помните? — услышав эти слова, Холмс поднял на него взгляд, выпрямился, а Уотсон, улыбнувшись, продолжил: — Другое дело, что я уже немолод и пережил немало приключений. Возможно ли, что моё тело боится того океана страсти, который вы можете мне предложить? Думаю, такую возможность нельзя снимать со счетов.
Холмс рассмеялся.
— Надо убедить ваше тело, что ему нечего бояться, — заметил он, и по его выражению лица Уотсон понял, что его мысли сейчас заняты активной работой, а потому доктор заключил его в объятия и поцеловал в гениальный висок.
— Для меня не всё потеряно, Холмс, — пробормотал Уотсон ему в волосы. — помните тот случай с палаткой?
Холмс рассмеялся — задорный, счастливый смех был редким гостем в его спальне. Конечно, он помнил случай с «палаткой»!
В тот вечер они долго над чем-то смеялись, пока Холмс переодевался в ночную рубашку, а Уотсон стоял отвернувшись, чтобы не смущать его. Разговор плавно перетёк в шуточную борьбу на расстеленной постели Холмса. Конечно, детектив владел столькими приёмами борьбы и обладал такой незаурядной силой, что мог бы уложить Уотсона на обе лопатки за секунду — если бы захотел. Однако в тот раз он охотно поддавался, позволив уложить себя на кровать и даже щекотать.
Холмс смеялся и тянулся поцеловать своего доктора, тот не сопротивлялся и всё норовил нырнуть руками под просторную ночную рубашку Холмса. В конце концов, Холмс оказался перед ним на спине с согнутыми под рубашкой коленями. Рубашка образовывала самую настоящую палатку, натянутая на колени. Уотсон уже рассчитывал, что ему удастся её приподнять и добраться-таки до бёдер любимого детектива, как в голову ему пришла не менее зажигательная мысль.
— Ммм, Холмс, вы в прекрасной позиции для того, чтобы я мог вас осмотреть, — причмокнул губами Уотсон.
Холмс зарделся, как маков цвет, и, тем не менее, включился в игру:
— Вы считаете, мне нужен осмотр, доктор?
— Однозначно, мой дорогой! Ведь мы не хотим пропустить какое-нибудь заболевание, — ответил Уотсон и уверенно взялся за подол ночной рубашки. — Света здесь недостаточно, друг мой, так что мне придётся смотреть с близкого расстояния.
Холмс дышал приоткрытым ртом так часто, что Уотсон стал опасаться, не сердечный ли приступ с ним приключился. К счастью, детектив смог выдавить из себя «Так приступайте» голосом, полным страсти, и Уотсон приступил к «осмотру», с головой нырнув в «палатку» под рубашку Холмса.
Уотсон чувствовал дрожь тела под собой, нервные движения рук Холмса, не направленные ни на что конкретно, однако при беглом осмотре ему стала ясна причина: Холмс был до неприличия возбуждён. Твёрдый член лежал на впалом, часто вздымающемся от дыхания животе, яички поджались — Холмс был близок к тому, чтобы излиться безо всякой помощи извне.
— Доктор, если вы ничего не видите, возможно, мне стоит дать вам зажжённую свечу? — услышал Уотсон его низкий голос, который дрожал и срывался, хотя в нём всё ещё прорывались нотки юмора.
— Что вы, Холмс! Разве можно пользоваться свечой в такой маленькой палатке? — наигранно возмутился Уотсон и продолжил: — Однако вы правы, я ничего не вижу. Позволите мне применить пальпацию, мой друг?
Холмс что-то невразумительное промычал, и Уотсон решил считать это согласием. В любом случае, выбирать не приходилось — Холмс был на грани.
Уотсон положил ладонь на горячий член, провёл по нему от основания до головки, на которой выделилась смазка, и обратно, а потом взял в рот одно из яичек. Холмс, который до этого момента, казалось, задерживал дыхание, коротко взвизгнул.
— Ох, доктор... вы... Ах! Вы всех пациентов... так... осматриваете? — едва смог он выдавить из себя. Для того, чтобы ответить, Уотсону пришлось выпустить яичко изо рта, предварительно чуть прихватив кожу мошонки губами, что заставило Холмса выгнуться дугой.
— Что вы, мой дорогой! Так я осматриваю только самых привлекательных из своих пациентов!
Холмс дрожал под его неспешными ласками, его бёдра сами подавались вверх, однако его хватило на следующий вопрос:
— И много у вас... о-ох!.. привлекательных пациентов?
— Только вы, мой друг, — промурлыкал Уотсон ему в пах, упиваясь его запахом, и в этот момент понял, что сам возбуждён и неосознанно пытается тереться потяжелевшим членом о кровать. Это открытие настолько поразило Уотсона, что он упёрся языком Холмсу в промежность и тут же задвигал рукой по его члену уже всерьёз.
Холмс задушенно всхлипнул (можно было подумать, что он укусил себя за костяшки пальцев, чтобы не издавать слишком громких звуков) и захныкал, когда его разведённые бёдра затряслись, а из члена струя за струёй стало вырываться семя. Уотсон губами чувствовал, как сокращаются мышцы промежности Холмса в оргазме, равного по силе которому он у него ещё не видел.
После, когда детектив уже был в состоянии дышать и думать, Уотсон положил его руку себе на пах, давая понять, что в этот раз ему удалось стать твёрдым. Чтобы Холмс не подумал, что от него чего-то хотят, Уотсон отвлёк его поцелуем и напоминанием о гигиене. Детектив выглядел благодарным.
Все эти воспоминания пронеслись перед взором Уотсона, отозвавшись мурашками в затылке. Никто из них не мог забыть этого приключения. Холмс очнулся первым.
— Значит, всё будет хорошо?
— Конечно, любовь моя, — ответил Уотсон и поцеловал его в переносицу, так и не выпустив из рук.
— Давайте спать, мой дорогой, — улыбнулся ему в шею Холмс.
Ночью в тишине, прерываемой лишь сопением Уотсона в спину, Холмс размышлял, неосознанно поглаживая большим пальцем руку доктора на своей груди. Эрекции у Уотсона наступают вполне регулярно и заканчиваются оргазмом, причём всегда — в отсутствие Холмса. Холмса он считает привлекательным, и думает в момент разрядки, вероятнее всего, о нём. Что же доктор себе представляет? Холмс покраснел, хоть было и не перед кем.
Ах, вот оно! Возможно, добрый старина Уотсон боится сделать что-то против воли скромника-Холмса? Конечно, довольно странно будет возбудиться, когда любовник прикрывается руками и прячет глаза, когда испытывает удовольствие! Что ж, Холмс всё понимал, однако поделать с собой ничего не мог. То, чем они занимались в спальне, казалось ему постыдным и безнравственным, хоть и приносило ему удовольствие.
Детективу придётся наступить на горло своей морали, раз он собрался соблазнить Уотсона. Впрочем, что мешает человеку, который периодически одевается в женское платье по долгу службы, сыграть со своим другом в игру, раз игры так его возбуждают?.. Приняв решение, Холмс уснул счастливым.
***
— Холмс, разве мы едем не на Нортумберленд-авеню? — Уотсон удивлённо проводил взглядом поворот в сторону их с Холмсом любимых турецких бань.
Холмс усмехнулся:
— Нет, друг мой. Пришло время попробовать что-то новое.
Уотсон пожал плечами — с этим человеком не соскучишься. Впрочем, сам Холмс ненавидит скуку в любых проявлениях. Если он хочет попробовать что-то новое — что ж, они попробуют. Денег в кармане у Уотсона должно хватить на любые прихоти.
Как только они оказались в бане, единственным, что успел почувствовать Уотсон, был ветерок от пронёсшегося мимо него Холмса. Он даже не особенно расслышал, что детектив ему сказал — тот был уже далеко. Впрочем, не нужно быть гением, чтобы понять, что Холмс попросил его расплатиться, и доктор только хмыкнул, проводив взглядом его стройную фигуру в светлом костюме.
Уотсон неспешно расплатился, отметив, что турок за стойкой смотрит на него с интересом, как на диковинку. Один из служащих учтиво поклонился и предложил проводить его к комнатам Холмса.
Войдя в раздевалку, Уотсон обратил внимание, что Холмс уже разделся, и при этом не соблюдал ни капли аккуратности — его вещи валялись на стуле кое-как. Тяжело вздохнув, доктор повесил их на вешалки — в конце концов, двум джентльменам ещё придётся ехать домой (весьма вероятно, через ресторан), и негоже одному из них быть в мятой одежде.
Когда Уотсон, в мягком хлопковом халате, вошёл в парную, у него на мгновение закончились все витиеватые выражения, которыми он обычно описывал приключения своего друга, потому что друг его...
...Холмс стоял на мраморном лежаке на локтях и коленях (под них было заботливо подстелено пушистое полотенце), а между его ягодиц было лицо молодого парня-турка. Парень вылизывал Холмса, как самое прекрасное лакомство, и время от времени засовывал в него пальцы, при этом, отметил какой-то пока ещё действующей частью сознания Уотсон, Холмс сладко и громко стонал.
— Холмс?! — громче, чем ожидал, сказал Уотсон, и услышал в своём голосе угрозу.
— Ах, Уотсон, сколько можно вас ждать? — зашёлся в стонах Холмс, и потянулся рукой к собственному члену.
В душе Уотсона метались тени чувств и порывов. Негодование, ярость, ревность — и неистовое возбуждение, приправленное злостью на Холмса, который в жизни не позволил бы себе такую откровенную позу с ним, но с этим заморышем — позволил. Уотсон бросил на паренька такой бешеный взгляд, что тот мигом отскочил и растворился в дальней двери.
Руки Уотсона пытались развязать халат, пока сам он неотрывно следил за Холмсом, раздувая усы.
— Скорее же, Уотсон! — простонал тот и повернул к нему голову. Взгляд Холмса был таким, будто он вколол себе все наркотики, что нашёл в их районе Лондона.
Наконец, справившись с халатом, Уотсон подошёл к нему и положил руки на ягодицы, соскользнул ладонями на спину. Не удержал утробного рыка при взгляде на жилистое тело Холмса.
— Как вы посмели! — с тихой угрозой проговорил Уотсон, чуть отстраняясь и бросая взгляд на его анус — розовый и блестящий от масла и слюны.
— Я не мог больше ждать, я так хочу вас, — промурлыкал Холмс, и голова его опустилась на сложенные руки. Уотсон снова рыкнул и погладил его ягодицы и бёдра. У Холмса были прекрасные мускулы — сильные и жёсткие и в то же время они не были большими в объёме, так что он оставался хрупким и стройным. Полностью вставший член Уотсона запульсировал, напоминая, что осталось ему недолго. Уотсон торопливо вылил себе на руку немного масла из склянки, что стояла рядом, забытая служителем бани — член отозвался неистовым удовольствием.
— Уотсон, войдите же в меня, наконец! — сказал Холмс, и голос его дрогнул в самом конце так, будто он не хотел говорить дальше. Уотсон улыбнулся в усы и тихонько потянул Холмса к себе за плечо. Тот встал на коленях, обернулся на него, ничего не понимая. Когда Уотсон обнял его сзади для нежного поцелуя, Холмс дрожал.
— Вам придётся мне помочь, — улыбнулся доктор ему в ухо и приставил головку к его входу, слегка надавил.
Холмс шумно вздохнул, а потом расслабился и опустился, позволяя Уотсону погрузиться в него. Внутренние мышцы Холмса сжались, он ахнул от неожиданно сильного давления изнутри, но Уотсон коснулся губами его шеи сзади и погладил его живот.
— Если бы только я предполагал, что вы без одежды такой великолепно красивый, давно бы уже вас раздел! — укоризненно сказал доктор, Холмс в ответ усмехнулся и погладил его по руке своими тонкими и отчего-то прохладными пальцами, а потом подался вниз, принимая Уотсона в себя до конца.
Он был таким узким и в то же время податливым, что одна часть сознания Уотсона зудела мыслью — Холмс готовился долго, вероятно, ещё дома, другая — что... Впрочем, больше мыслей в голове у доброго доктора не было. Он обнаружил, что скользит в своем друге в бешеном темпе, и что шепчет ему в спину, какой он красивый.
Холмс стонал под ним, не сдерживаясь, как-то особенно отчаянно и страстно, будто теперь — можно. Тонкие руки хватались за предплечья Уотсона, за его движущиеся бёдра, словно в попытке найти опору.
Наконец, в голову Уотсона проникла одна здравая мысль — ведь надо доставить удовольствие Холмсу! ведь вы читали, как это сделать, не так ли, доктор? ведь вы знаете, где находится простата? И Уотсон нашёл её, чуть изменив угол проникновения — членом он почувствовал твёрдый комок внутри Холмса.
Холмс закричал, и дёрнулся назад, пытаясь продлить касание. Уотсон толкнулся ещё раз в это место, и Холмса прошила дрожь. Большего поощрения Уотсону было не нужно — он принялся вколачиваться в тело Холмса с утроенной силой, призывая всё своё мужество, чтобы не сдаться раньше, чем он.
Вскоре дыхание Холмса сбилось, он метался на таранящем его члене, практически повиснув на руках Уотсона, а его внутренние мышцы беспорядочно сокращались, предвещая скорый финал. Уотсону вдруг отчаянно захотелось, чтобы Холмс по своему обыкновению смутился, покраснел — и ещё больше возбудился.
Как же это сделать? Что ещё может смутить обнаженного Холмса, надетого на твёрдый член своего друга? Уотсон протянул руку и сжал его мошонку, а сам дотянулся до уха.
— Беглый осмотр вашей узкой невинной дырочки показывает, что она не хочет меня отпускать. Вы позволите остаться внутри и наполнить вас семенем? — прошептал он.
Холмс снова вскрикнул и прижался к нему спиной, краснея до корней волос и опускаясь на член до упора.
— Скажите мне... — пролепетал он. — Джон, скажите... Ох, я люблю тебя, мой дорогой!
Уотсон почувствовал, что Холмс сжал его в себе намертво, и обнял его крепче, а потом сказал как можно спокойнее и отчётливее:
— Я люблю тебя, Шерлок. Ты мой муж.
Детектив вскрикнул и перестал дышать на то время, пока из его члена выстреливало струя за струёй семя. Он сжимал член Уотсона в себе, не давая двигаться, но доктор всё-таки улучил момент между спазмами и потёрся изнутри о его простату, чем вызвал новый отчаянный скулёж Холмса... а потом он потерялся в удовольствии до темноты в глазах, заполнив любимого семенем.
Упасть они не могли — под ними был твёрдый мраморный лежак, поэтому Уотсон аккуратно вышел из ничего не соображающего детектива и сначала уложил его, быстро осмотрев — не причинил ли он вреда? Затем Уотсон привёл их обоих и место происшествия в порядок, чтобы не шокировать банщиков, и только потом лёг рядом с любимым.
— Как вы, Холмс? — спросил он и погладил его впалую щёку.
— Ммм, — промычал Холмс, не открывая глаз. — Так хорошо мне ещё никогда не было. Спасибо вам.
— Не смейте меня благодарить, друг мой.
— Я ваш муж! — Холмс в негодовании открыл глаза.
— Да, вы мой муж. И для первой брачной ночи вы выбрали турецкую баню! — улыбнулся Уотсон.
Холмс вернул ему улыбку, а потом поймал руку, всё ещё гладившую его лицо, и поцеловал пальцы.
— Я был уверен, что сами вы на такое не решитесь, вот и привёл вас в правильную баню. Здесь такое в порядке вещей.
Уотсон нахмурился:
— И часто вы здесь бываете?
— Только когда мой муж сопровождает меня.
Они рассмеялись.
***
Пару часов спустя разморенный и до неприличия счастливый Уотсон отдыхал на кушетке холодной комнаты, завёрнутый в простыню. Холмс решился-таки сходить в бассейн — он, по слухам, был здесь бесподобен, так что их чай стыл на столике между кушетками в ожидании обоих мужчин.
Наконец, Холмс вернулся, укутанный в свежую простыню. Он выглядел нервным и не удостоил Уотсона даже взглядом, а лишь прошел к своей кушетке и сел на неё спиной к доктору. Он весь как-то скрючился, стал меньше, и Уотсон понял: что-то не так.
Доктор встал и забрался на кушетку Холмса, распахнул свою простыню и обнял его, а затем повалил на кушетку. Тело Холмса никак не хотело расслабиться, он весь буквально был жёстким, и Уотсон принялся целовать его макушку, кутая в кокон из своей простыни и тела. Наконец, Холмс обмяк и со вздохом повернулся к доктору прямо в коконе.
— Что случилось, мой дорогой? — спросил Уотсон, целуя его в лоб.
— Они... смотрели на меня, — произнёс Холмс. — Там слишком долго приходится быть на виду, и ни у кого нет ни капли стеснения. У них во взглядах было столько похоти!
— Очень сожалею, мой дорогой. Ну, будет вам! Я вас никому не отдам, — Уотсон покрепче обнял его. — И сюда мы больше не пойдём.
Рука Холмса выпуталась из простыни, которой он был укутан, и игриво коснулась члена Уотсона.
— Хотите сказать, что вы уже излечились от своего недуга? — спросил он, лукаво прищуренными глазами ища его взгляда.
— О, ещё как! — и Уотсон поцеловал его, чувствуя, как его исцелённое тело однозначно реагирует на касания любимого.
Нет, больше он Холмса сюда не пустит!