некрасивые глаза

Ипполит судорожно делал последние приписки к своему жалкому (но оттого, быть может, по-особенному красивому) «Объяснению». Он ещё думал над тем, как бы выразительнее обозначить ускользающие свои мысли, вплести так называемое «нытьё» в череду философских рассуждений о жизни; или всё же над тем, как бы пофилософствовать между «нытьём». Он сделал, однако, особый акцент чернилами там, где просил передать его скромные труды Настасье Филлиповне. О, он часто думал о том, как упадёт перед ней на колени и торжественно произнесёт заранее отрепетированные слова: «Если бы только знали вы, как я счастлив одним тем, что мои некрасивые глаза больного безумца могут созерцать сейчас вашу бледную красоту, и как я счастлив, что могу оголить перед вами мою уродливую душу!» Рогожин бы, пожалуй, усмехнулся, впрочем, крепче прижав к себе поражённую Настасью и буркнув что-то неясное, вроде: «Душа поэта… Куда нам». Ипполит с наслаждением закрыл тетрадь и оглядел с беспокойством своё жилище. Кто-то настойчиво постучался. Он встал и подошёл к двери; прислушался по привычке и отпер. Перед ним стояла она. Как можно было ожидать другого в такую важную ночь? Сегодня он в последний раз будет наблюдать закат, «деревья» и… и её. Она не бросила на него даже мельчайшего презрительного взгляда; бесцеременно прошла через всю неестественно пустую и запылённую комнату и присела на край постели. Ипполит осторожно прикрыл за ней дверь… И не решался оглянуться. К груди он всё ещё прижимал тетрадь с «Объяснением». — У вас здесь душно. Да что вы стоите, садитесь же! — послышался за спиной терпкий (со звоном сладковатого колькольчика, как отмечал однажды сам Ипполит) голос Настасьи. Он резво обернулся и вышел на середину комнаты, тяжело переводя дыхание. Она всматривалась в его лицо, освещённое только огарком свечи на столе. Затем она поворотила голову и взглянула на карманный револьер, лежавший тут же, подле чернильницы. — Так вы, значит, собираетесь себя убить? — Не… Постойте, я хотел вам сказать, — Ипполит вдруг как очнулся от сна и, торопливо присев на стул, попытался было выговорить: — Знаете, Настасья Филлиповна… У вас такой взгляд, проникновенный такой взгляд, что я всё тут лежал и думал о том, что ваши глаза не дос… Ох, что я… Мои глаза…некрасивые мои глаза не достойны смотреть на ваши… некрасивая моя душа… А Парфен Семёнович с вами? — Вы здесь спите? Настасья Филлиповны отстранённо смотрела на высокие подушки Ипполита. Он не знал, слышала ли она его речи, а если слышала, поняла ли значение слов; но он тоже взглянул на свою постель. Края верхней подушки были покрыты разного рода пятнами. Ипполит стыдливо отвернулся, но ничего не ответил. — Плачете и истекаете кровью, значит. А я ведь к вам тоже по делу пришла, только вот, запамятовала уже по какому… За окном начинало совсем светать, хотя полный мрак и не наступал вовсе — таковы они, белые ночи. Ипполит еле переводил дыхание, всё опасаясь, что сейчас сюда ворвётся Рогожин и, пожалуй, врежет ему ножом или бритвой в горло, а потом Ипполит проснётся над своим недописанным «Объяснением» и поймёт, что ему опять только всё мерещится всякий вздор и ужас. — Что вы на меня так уставились, как помешанный? У вас ведь и вправду глаза чёрти что. Вы как полоумный. Я хотела спросить вас про князя, но, наверное, лучше пойду, а то что вам ещё в голову взбредёт. Я же по глазам вижу, что вы из этих… Она, значит, слышала; Ипполит хотел поинтересоваться, кто они такие, эти. Но слова застряли у него в горле. Он закашлялся, а затем спросил у приготовившейся уже уходить Настасьи Филлиповны: — А вот скажите, если бы вы, положим, знали, что вам осталось недели три, не больше, вы бы смогли, скажем, пойти сейчас и зарезать человек десять? Он снова закашлялся и смотрел в упор, выкатив блестящие лихорадкой глаза и слегка ссутулившись. Она помолчала сначала, стоя к нему спиной, а затем громко расхохоталась задорным, живым, живым! смехом. Ипполита так поразил этот живой смех, что он даже сначала испугался. Так давно почитал он себя за мёртвого, что и не думал узнать уже в сыром и затхлом мире вокруг него что-то настолько свежее и живое. — Я же говорю, вы бредите; а, впрочем, чёрт не шутит, я бы в действительности зарезала десять человек; и себя первую, это точно. Вы больны? Я вот, всё думаю, тоже. Я бы и зарезала, да я уж давно понимаю, что бывает и похуже, чем вот так, как вы, с револьера себе в висок. Да вы не смейтесь, а меня, может, ещё ранее похоронили, чем вы даже родились. Ипполит и вовсе не смеялся. Он жадно хватал каждую нотку её усталого, но трепетно живого голоса и старался впечатать в себя эти нотки, чтобы не выронить их из своего сердца… Хотя бы до следующего рассвета. Она тоже, напоследок, уже схватившись за ручку двери, пристально оглядела его тощую фигуру. Бледное лицо, впалые розовые щёки, грязные, слипшиеся тёмные волосы; и два льдисто сверкающих из-под спадающих волос зрачка. Они сверкали не то безумием, не то угрозой, не то злостью; не то и вовсе будто сейчас расплачутся. Настасья Филипповна усмехнулась. — А знаете, я, пожалуй, ошиблась. У вас красивые глаза, милый мой, да мало красивые глаза иметь, чтобы быть счастливым. — О, я ужасно не… — Перестаньте спорить, — произнесла она так, словно они были знакомы не менее чем полжизни и глубоко вздохнула. — Вы не так обречены, как вам это мерещится. Мы с вами ещё многое успеем сделать с собой; например, безжалостно ошибиться! Не смейтесь, это совсем не смешно! (Настасья перебирала в руках перчатки и заливалась весёлым хохотом.) Вы своими глазами так смотрите, словно в ад, в самый настоящий. Я как вижу пятна эти кровавые на вашем платке, мне кажется, вы едите младенцев, как минимум. Но прыгать по лужам в лихорадке и я бы смогла. Если бы вы только были так красивы, как князь… — А вы тоже считаете, что будто красота спасёт мир? — Ведь должно же кому-то нас с вами спасти. Она хлопнула дверью и пропала, как какой-то кошмарный, но очень божественный сон. Как видение, призрачное видение, а может и вправду бред в голове Ипполита, истосковавшегося по жизни. На столе перед ним, рядом с огарком свечи и стопкой нечитанных книг, стоял искусно, но простовато сделанный графин с водой, к краешку которого притягивали крупные чёрные мухи. Ипполит подался слегка вперёд и заглянул в этот графин, как в зеркало; неужели и вправду глаза красивы? Только как отвратительно искривлён в отражении образ. Нечеловеческая душа; такой бы впору спасать мир, только проснуться бы теперь совершенно здоровым! Столько красивого, тонкого, яркого, непревзойдённого можно было бы совершить, помимо дурацкого выстрела в голову и разбитого бокала из-под вина за здоровье солнца. Ах, если бы только знали люди, на сколько способна их красота.