Мира

— Дань, привет... не бросай сразу, прошу тебя. Я хотел... хотел поговорить, может ты... — но на том конце несуществующего провода раздаются гудки. Саша выдыхает, сжимает мобильник в ладони и крепко-крепко зажмуривается. Он будто пиздит со стеной, за эти три месяца ему ни разу не ответили на звонок или сообщение. То есть на звонки-то Он отвечал, но как только слышал голос Саши, сразу скидывал. Будто бы надеется каждый раз, что это кто-то другой звонит. Постоянно с одного и того же номера. А Саша себя не на помойке нашел, гордость еще не совсем забылась. Она где-то скребется противной кошкой, дерет внутренности острыми когтями. Но из раза в раз он набирает выученный наизусть номер, каждый раз ждет чего-то, какого-то чуда. Но ничего не происходит. Он трет чашки, судя по всему, надеясь протереть в их боках дырочки, но керамика не поддается, и намыленная посуда выскальзывает из его рук в раковину. Он вздыхает тяжело, будто тут не от кружки кусочек откололся, а его жизнь только что развалилась на маленькие осколочки, которые впивались ему в пятки колкими воспоминаниями и въедливыми мыслями. Говорят же, что посуда бьется на счастье. Так вот, счастья не прибавилось, а кружку надо бы выбросить, но у Саши не поднимается рука. Она красная, большая, и совсем не его, потому что эту самую кружку когда-то привез Даня, вместе с сотней других своих вещей и кучей посуды, то есть со всей, что у него была. И не забрал он ее, видимо, потому что слишком спешил сбежать. Все это было давно и не правда, но чашку Саша домывает и ставит в шкаф, подальше, прячет за другими кружками, не такими любимыми. И забывает. Анечка говорит, что сложные расставания бывают у всех. Но когда-нибудь всем становится лучше, почти все отпускают. Белая и черная полосы, жизнь как зебра, ведь других цветов не бывает, думай позитивно, стакан всегда наполовину стакан, но Саша это все в рот ебал и ссал с высокой колокольни. Потому что он не может. Не получается думать про стаканы и будущую счастливую жизнь, когда прямо сейчас так гадко, так жалко самого себя, что иногда действительно думается, что пора наведаться к доктору. К психиатру какому-нибудь. А вот у Дани, судя по всему, жизнь идет своим чередом, у него все классно. Он выглядит довольным на фотках, обнимает каких-то девушек, ездит на какие-то острова и, в целом, ведет себя так, будто ничего не случилось. А может у него действительно ничего и не случилось, может, это только Саше не по себе. Может, это только Саше все нужно было, раз так легко развалилось? Кикир ведь не может знать, что пока он звонит каждые пару недель, совершенно стабильно, Даня все пытается убедить себя в правильности своего решения. Решения оставить Сашу, потому что Мустаев думал, что «так будет лучше». Они живут не в том месте и не в том времени, чтобы быть полностью счастливыми со своей любовью. Чтобы не чувствовать на себе вечный осуждающий взгляд, даже когда они наедине. Странно, даже икон дома не держали. И не то, чтобы Саше до этого было дело, он ведь панк, ему почти похуй. А Даня не панк вообще, даже близко, ну, может немного алкоголик, но только это его с панками и объединяет. Он давления не выдерживает, и вот во что это выливается. Счастлив ли кто-то? Вряд ли. Возможно, счастье придумали шизофреники. Ночь холодная, бабки уже не сидят на скамейках у парадных до густой темноты. Шторы плотно задернуты, а в квартире ледяной пол и темно, хоть глаз выколи. Саша думает, что ему показалось. Он смотрел в дверной глазок три раза, но Он не пропадал. Он зачем-то все звонил в дверь и что-то бормотал, но теперь его не слышно. Ушел? Даня сидит, прислонившись к двери, железо холодит затылок, заднице холодно на подъездной плитке. Свет в помещении моргает, Даня морщится. С той стороны двери Кикир хочет что-нибудь разбить. Он мечется по квартире, прижимает телефон к груди, будто это единственное, что спасет его от того, кто тихо дышит с той стороны. Что-то душит его изнутри, ему тошно, в комнате душно и холодно, на улице слышится сигнал «Скорой». Саша надеется, что Он просто пьян, и что совсем скоро он плюнет и уйдет, только бы ушел... Но в итоге, он обессиленно сползает по двери вниз. Прислоняется к ней щекой, его плечи вздрагивают мелко, лопатки больно упираются в твердую поверхность. Он устал, просто устал. Хотелось абстрагироваться, забыть, кто Он такой, свое имя. — Я хочу, чтобы ты ушел. Саша не уверен, слышат ли его. К тому же Саша не уверен, что действительно хочет. — Я тоже хочу. Саша думает, что дал бы Дане по лицу, если бы он стоял напротив. Или кинул бы в него чем-нибудь тяжелым, или... Или не удержался бы, сказал все, о чем думал последние месяцы. Потом ему бы даже не было стыдно. Жаль, что они все еще сидят по разные стороны двери и молчат, дожидаясь, кто же сломается первым, кто решит сдаться. И даже сейчас Саша понимает, что смог бы простить все. Смог бы, если бы его попросили. — Нам не о чем говорить? — Даня ерзает на полу, вытягивая уставшие ноги. Он тут вообще случайно. Он не собирался заходить. Не собирался понимать, что этот дом, этот этаж, эта дверь и вечно моргающая лампочка — единственное, что ему нужно. Его, судя по всему, в квартиру не пустят, но Даня снова чувствует призрачное ощущение дома. — А ты хочешь что-то сказать, да? Саша, наверно, зол. А Дане действительно нечего сказать. — Все будет хорошо. Даня остался тенью в этой квартире. Мимолётными, почти выветрившимися запахами, забытыми футболками, засохшим цветком, и Сашиными самыми любимыми, самыми сложными воспоминаниями. Говорят, что каждый наш близкий человек оставляет на нас свой отпечаток. Даня оставил. Не отпечаток, пятно. Как пролитый кофе на любимую светлую футболку, или уродливая чернильная клякса на белом листе бумаги — абсолютно точно теперь навсегда с тобой. А футболку можно купить новую, и взять чистый не испорченный лист бумаги. И начать заново. Снова оставлять пятнышки, все по кругу. Саша решает, что так тому и быть. — У меня — будет. Красная кружка пестрым пятном выглядывает из мусорного ведра, и Саше почти не интересно, с кем Он обнимается на фото.