Приглашение

      В его лёгких — тьма.       Две чёрные дыры, окутанные сизым дымом сигарет — недостижимые, далёкие для химии, что наполняет вены через капельницы, для скальпеля, после которого на груди остаётся изогнутый красный шрам. Но Константин может прикоснуться к ним, ощутить под пальцами жизнь в иной форме, беспорядочной, таинственной, оставляющей после себя ощущение пустоты. На самом деле их больше: огромные, яркие, они раскинулись, как карта звёздного неба, и снимок около его кровати тому подтверждение. Кровь, что остаётся на постели, одежде, крае раковины — всего лишь побочный продукт Вселенной, зарождающейся внутри него.       Джон Константин умирает.       Но не от рака.       От любви.       В соседней палате лежит ещё один мученик, похожий на него. Константин не знает, как звучит его диагноз в мире людей, но видит другое: нежно-голубые, сизо-дымчатые, индиговые лепестки, разрывающие грудь молодого парня на части. Ему восемнадцать, а может двадцать пять, он любит пиццу, фильмы про супергероев, и смерть совсем не входила в его планы. Но важно не это — важен силуэт, который появляется в углу комнаты каждый вечер, ждёт, пока чужое дыхание станет едва слышным, и собирает дары отчаяния, безысходности, тоски. Константин отворачивается, когда губы соприкасаются с губами и молится — не за себя, а за парня, потому что его в самом деле жаль. Пусть его кошмар не так страшен, как кошмар Константина, но настойчив и заинтересован телом, которое иссыхает с каждым новым вздохом. Свеча догорает, сжигая года за минуты, и чувства рвут плоть, которая больше не способна держать над ними контроль. В редкие минуты сдаётся и разум — с губ мальчишки срывается едва слышное «Бальтазар…» и тень улыбается, ширится и растёт, плавно приближаясь к умирающему. Перья с тёмных крыльев смешиваются с белоснежными — их на полу особенно много в такие ночи, потому что ангел едва может сопротивляться демону, по силе превосходящему его в разы.       Но небеса ещё борятся за него.       У Константина нет даже этого.       В его палате тоже притаилась тень — он упорно не замечает её, опуская веки каждый раз, когда тьма начинает сгущаться, приобретая знакомые черты. Он знает их, как художник знает свои картины: любая мелочь, незамеченная другим — целая история, смысл, всплеск чувств, ненужных и бессмысленных в общей картине мироздания. Константин выжег бы их, искромсал, уничтожил, но вместо этого погибает сам — так бесславно, так печально, что не находится и капли слёз. О нём некому плакать, некому грустить: не будет сердца, изнывающего от тоски, не будет души, отравленной горем. После него останется серое надгробие и то, что не сгорит в кремационной печи — и от этого Константина тошнит больше, чем от препарата, убивающего ещё здоровые клетки. У него не выпали волосы, не появились метастазы и ему не становится лучше или хуже — он просто умирает, несмотря на все усилия врачей. — А ты хотел бы жить?       Вопрос висит в воздухе, давит на спину, пока Константина крючится в ванной комнате, ложится на грудь, когда он засыпает, и душит его, требуя ответа. Предел терпения маячит неподалеку, а спасения всё нет — и он молчит, молится, пытаясь не слышать переворачивающих душу слов.       Его сосед умирает в воскресенье.       Константин — в следующую субботу.       Клиническая смерть ему знакома: только в этот раз он не проваливается в Ад, а парит в небытие, в темноте, где не нет ничего, кроме звёзд. Падение одной из них ослепляет его, и когда боль отступает, Константин видит всё те же стены и белый потолок, знакомые до отвращения. За него дышит аппарат, сердце бьётся благодаря стимуляторам, и мозг ещё жив из-за поступающего по вене раствора, хотя мышцы и кости больше не подвластны ему. Константин не чувствует своего тела, не может управлять им, и страшнее этого только одно.       Усмешка смотрящего на него Дьявола.       Он сопротивляется, рвётся из пут, но ледяные ладони уже в нём: ощупывают лёгкие, сминают, тянут, заставляя его задыхаться. Чёрное заливает белое, пачкает дорогой костюм, но улыбка не сходит с тонких губ, полная самодовольства и уверенности. От боли он снова слепнет, беззвучно хватает ртом бесполезный воздух, и одно-единственное слово срывается с его губ на последнем вздохе.       Люцифер!       На этот раз в темноте не видно звёзд, нет ни взлёта, ни падения — его душа замирает на границе, потому что Константина не принимают ни Ад, ни Рай. Он просто существует в беспроглядной тьме — секунду, а может и две, когда его выдергивает оттуда в яркий, очень похожий на реальность сон.       В котором врач показывает ему снимок абсолютно здоровых лёгких.       Его выписывают через две недели, в день, когда город накрывает пеленой дождя. Константин долго стоит под ним, чувствуя каждую каплю, и лишь когда от плаща остаётся только вода, заходит в ближайшую кофейню, где сладко дымится аромат самой жизни. Он хочет латте и сырные тосты, но слова встают поперёк горла, стоит ему поднять глаза на паренька, принимающего заказ. В его груди больше нет цветов, но на коже пламенем горит клеймо, которое видит только Константин — буква «В» змеёй извивается под ключицей, шипя на убийцу демонов. Он отступает и случайно замечает отражение на стекле бокала — стоит моргнуть и размытые черты белоснежного силуэта кажутся призрачными, но Константин знает, что это не самообман. Он бежит оттуда, едва помня себя — по узким переулочкам, сквозь облака тьмы и света, пытаясь не думать о том, кто следует за ним по пятам. Старое дерево натужно скрипит, когда он с грохотом захлопывает дверь квартиры, и руны, защищающие дом от непрошенных гостей, наливаются кроваво-красным.       Спасения в них уже не найти.       Резкая боль прокатывается по телу, сгибая Константина напополам: от лёгких до кончиков пальцев, скручивает нервы, растворяясь в них ядовитыми иглами. У него жжёт под лопаткой, вдоль позвоночника — огонь прокатывается по костям, лижет их острым языком и от этого чувства некуда деться. От удара в дверь на пол падает старое зеркало и Константин видит себя в осколках: радужка залита алым, кожа сверкает от пота, и кровавое клеймо пылает, въедаясь под кожу злой тьмой. Он не пытается встать, сотворить заклинание или содрать с себя кожу — бесполезно, потому что чернь уже колет его в самое сердце. Дверь разлетается в щепки и пронзительные голубые глаза впервые смотрят на него без усмешки — обещание, горящее на дне черных зрачков, ужасает больше тех уголков земли, где Ад через души порой пробивается наружу. — Здравствуй, Константин.