Бинты и раны

Шисуи скоро вернется. Влажные черные кудри, прилипшие к шее, румянец на бледных щеках, запах леса и его мокрых волос. Если бы он обнял его, Итачи обвил бы его руками за пояс, провел бы пальцами по спине, ощутил бы ладонями теплую кожу под свободной рубахой. Итачи не обманывается насчет того, кто до сих пор учит его, треплет по волосам, таскает на спине, крепко прижимая к себе. Шисуи драгоценен для него, сколько бы крови ни было на его руках. Итачи запрокидывает голову, прислушивается, сглатывает – разрешает себе мысли. Мысли о тонких изящных запястьях, спрятанных под бинтами. С внешней стороны – косточка, выпирает беззащитно, поцеловать, приоткрыть рот, ощутить, как перекатывается хрупкая кость под кожей, скользнуть вбок, поймать губами ток крови, алой, темной, по венам, по капиллярам. Если ему повезет – сердце собьется с ритма, будет заполошно толкаться в его язык. Интересно, Шисуи понравится? Как бы ему нравилось? Может, самому Итачи раскрыться, подставиться, отдаться – и расслабиться в его руках, в недораскрученных бинтах, в остром хаосе спутанного снаряжения. Он бы позволил ему всё. Захочет – пусть оставит ярость боя синяками на теле, укусами на шее, пусть вспомнит, что жив, выгибая его, как только угодно, прижимая, к чему найдется. Захочет – пусть коснется поцелуями, алым ртом, горячими пальцами, где придется, Итачи откликнется стоном на первое же касание и не сможет остановиться, зарваться, заткнуться – только под тяжелыми губами, наконец берущими его себе. Хотя бы в мыслях, мысли не могут никому навредить. Шисуи страшно касаться пальцами, кроме, разве что, волос, только ртом, исследуя, запоминая, как ему больше нравится, медленно разматывать бинты, гладить влажную кожу, целовать едва скрытые ею артерии и вены. С него хочется снять хитай-ате, развязав узел на затылке неторопливо, осторожно, как развязывают оби, зарывшись пальцами в жесткие волны, позволяя себе наконец – притянуть его ближе, ближе, уткнуться носом в волосы, скользнуть к уху, обвести нежный край голодными губами, втянуть мягкую мочку, запомнить, запечатлеть в памяти как в оплавленном воске свое тяжело бухающее сердце, его белую тонкую кожу с прилипшими завитками черных волос и запахом рассветной мокрой травы. С тихим звоном упавшего протектора, с опустившимися синими волнами завязок – шиноби исчезнет, останется – только Шисуи. Он помнит, как позавчера Шисуи рассказывал ему про новую технику, и в мареве закатного солнца губы его казались зацелованными, и Итачи так хотелось думать, что – им. Его пальцы, резко очерченные вечерними тенями, почти хрупкие, костяшки – острые в рыжем свете, и Итачи запоминает их до последнего изгиба, чтобы потом – теперь – думать о том, как он целовал бы его ладони, втягивал в рот костяшки, одну за другой, чуть прихватывал зубами, невесомо, притрагивался языком, и, может, Шисуи погладил бы его в ответ, коснулся мокрым от его слюны пальцем губ, провел бы по щеке, обвел бы скулу, оставляя влажный след, или надавил бы слегка на подбородок – Итачи открыл бы рот не задумываясь – и делал с ним, что хочет. Тень накрывает его, и Итачи вздрагивает, но это вернулся Шисуи, и он улыбается, нежно, тихо. - Поможешь мне с бинтами? – спрашивает Шисуи и протягивает к нему руки, тонкими запястьями, алой кровью, ночными заполошными грезами – вверх. Лукавая улыбка в уголках его темных глаз, но Итачи знает – ее не может там быть. Шисуи не телепат, он не знает, что в его голове, не знает, что ворочается тяжело в животе. Он не может так нежно улыбаться для него, складывая пересохшие губы – Итачи провел бы по ним языком, у него тоже неглубокие трещинки, обожженные катоном чешуйки, он не стал бы их растравливать, только зализывал, а потом ткнулся бы открытым ртом в рот, и будь, что будет, если бы он только мог – плавным изгибом, имея в виду именно это. Не может знать. Горячие пальцы касаются запястья, Шисуи все еще ждет ответа, мурашки бегут вверх по предплечьям Итачи вслед за жесткой ладонью, он поднимает глаза – и падает.