Вопрос и тайна жизни и смерти

Кромешная тьма, окутавшая Эдуарда Второго Плантагенета смертным саваном, спустя мгновение после того, как теперь насовсем, со спокойствием на душе, прикрылись веки и за миг до остро полоснувшего по шее, цепеняще-ледяной острой болью, меча его сына, которому десяток лет считавшийся мертвым король Англии отдал себя на заклание, чтобы спасти Кингсбридж и его добрых жителей, ставших ему роднее родных; тьма гуще и плотней, чем если ночью закроешь глаза, начала постепенно рассеиваться. Эта тьма была ему, убившему подосланного к нему в темницу убийцу и скрывшемуся за его именем, сумевшему бежать из застенка и от преследования по пятам, ему, к которому последние годы жизни обращались брат Томас, после принятия сана в монастыре, на отыгранное у смерти время надежно укрывшем за своими стенами своего настоящего короля, не зная о том – эта тьма была ему знакома и вызвала на губах теплую улыбку еще до того, как очертания предметов более ясно проступили во тьме. Еще бы Эдуарду, давно отвыкшему от данного ему при рождении имени, под которым он был помазан на царствие, было не узнать собственной кельи, холодной и мрачной, никогда не казавшейся ему таковой с тех пор, как ложе его в ней разделил с ним Матиас. Вместе с грехом и нарушения им так же данного при постриге обета, и смертным, не прощаемым грехом. Король умер, на этот раз в самом деле, и умер достойно, а не так, как приписала Эдуарду Карнарвонскому не забывшая ему его многочисленных фаворитов, особенно его дорогого возлюбленного, француза Пирса Гавестона, злая молва, что надолго его переживет, до чего ему не было никакого дела так же, как при жизни. Эдуард Второй умер сегодня так же верно, как немногим опередивший его брат Матиас, которому он собственноручно закрыл глаза, поцеловал, не страшась чумы и обнял напоследок, единственной оставшейся у него после ранения при побеге рукой. Но не погибла его бессмертная душа… Он хотел, но не мог сказать своему любимому, кто он. Не потому, что боялся доверить даже ему такую тайну и с ней заодно свою жизнь. Эдуард страшился того, что такое знание все между ними изменит, непоправимо, гораздо сильней, чем когда любящим сердцем почувствовавший, что от него скрывают что-то очень важное, Матиас сперва отдалился от него, и незаслуженная обида долго потом полностью его не оставляла. Эдуард даже того не осмелился сказать, что у него были прежде другие мужчины, сравнил свою к нему любовь с бывшими у него женщинами, говоря о том, что никого прежде он так не любил, и в этом признании, своего к нему чувства, не солгал ни единым словом. Ему не было страшно вступить в свою последнюю битву став одноруким калекой, не державшим меча в руке долгие десять лет, в левой руке, а не правой, которой он обучался искусству мечного боя с ранних лет. И он победил. И не убил пришедшего за его жизнью сына, желающего только одного – не возвращать трон, как вдруг выяснилось, занимаемый им незаконно. Конечно же, не убил. Он сам отдал ему свою жизнь, вместо побежденного сына, недоверчиво поднявшегося на ноги и неуверенно взявшего протянутый ему меч, по собственной воле склонил для казни колени. Чем, если не казнью, это было еще? Еще - все равно убийством. Еще отцеубийством… Выйти на смерть – страха не было. Страх признаться в том, что он король, Эдуард так и не смог побороть. Догадался ли обо всем Матиас, в конце концов? Бог ведает, каким образом. Эдуарда терзала мысль о том, что да, но не сказал об этом ему, когда настала его очередь хранить от него свою тайну. Он так странно сказал перед самой кончиной, о том, чтобы ему перестать бояться его самых больших тайн… В келье постепенно стало достаточно светло для того, чтобы разглядеть фигуру так же безмолвно стоящего перед ним все это время человека, долгое ли или краткий миг, невозможно было сказать. Лишь неясный все еще абрис, но узнал его Эдуард тут же, по радостно стукнувшему сердцу в груди, как было всегда при их встрече. Как не стучало счастливо его сердце никогда до того, как они повстречались в жизни пути. В тот же миг нежный золотистый свет залил всю темную келью от края до края. И Эдуард обнял ждавшего его Матиаса, не спрашивая о том, что успело так больно измучить, а теперь стало не имевшим для него никакого значения. Обнял крепко. Прижал к самому сердцу. Обеими руками.