Хочешь сладких апельсинов?

Пуста как космос, холодна как лёд, была голова, Любой ответ таился в той пустоте. А льдинки – складывались в слово, а за словом – в слова, Но, к сожалению – всё не те и не те. ©А.Дубинчик

Залип на раз. Как бы равнодушно ни отнёсся вчера к тому факту, что он тоже будет здесь сегодня. Какой бы ни была свободной от любых мыслей о нём голова. Как бы ни был я спокоен и расслаблен. Но стоило только зацепить взглядом даже не его самого, а почти тень. Размытый силуэт в полумраке VIP-партера. Светлый блик затылка в практически противоположном конце зала. Знакомый разворот плеч. Жест. Наклон головы. И… всё. Сколько ни убеждай себя, сколько ни контролируй, сколько ни отворачивайся с ослиным упрямством… а раз за разом находишь себя вглядывающимся в него через разделяющие нас бесконечные сто метров, в бесплодных попытках разглядеть хоть какие-нибудь подробности… В общем, и удивляться-то нечему. Это нормально. Так всегда было. И, вероятно, именно так всегда и будет. И я, вроде как, привык. Ровно настолько, насколько научился контролировать. У возраста, опыта и безысходности тоже есть свои плюсы. В моей голове полно воспоминаний. И я уже давно научился выбирать из них те, в которых мне хотелось его убить, а не трахнуть. А, собственно, было время, в котором наши отношения и состояли только из таких моментов… с мечтами об убийствах. Вероятно, обоюдных. Так что выбор у меня есть. И я могу представить его, каким угодно. И представляю. Заставляю себя вспомнить, как некрасиво меняется его лицо, когда он злится, как он краснеет неровными яркими пятнами, кривит рот, шипит в лицо что-то невероятно обидное. Несправедливое. Такое, чтобы побольнее. Уж в этом он мастер. Впрочем, я тоже. И ещё какой. Но какая теперь и кому разница? Главное, что эта память легко позволяет избавиться от наваждений. Позволяет… Позволяла. Раньше. Но не сейчас. Не сегодня. Не тогда, когда я не видел, не слышал, не встречался с ним четыре с лишним года. Не тогда, когда вот эти взгляды через весь зал – единственное, что у меня есть. Что осталось от наших с ним двадцати с лишним лет… Ещё совсем бы немного – и серебряную свадьбу можно было бы отметить… Где-нибудь… в Канаде. И Адама в шаферы пригласить… для комплекта… Я запиваю свой горький сарказм очередным глотком ледяной воды из бокала, отставляю его и прислушиваюсь к себе, констатируя, что да, в возрасте и опыте есть несомненный плюс. Всегда найдётся о чём подумать, чтобы угомонить неуместные мечтания. Даже несмотря на то, что взгляд от него я так и не отвёл. – Что ты так уставился на него? Соскучился? – жена рядом улыбается, наклоняясь почти к самому моему уху. И мне требуется целая секунда, чтобы вспомнить весь набор своих джентльменских правил. Как слушать, как улыбаться, как отвечать на вопросы о нём. Чтобы никто ничего не подумал… включая наших жён… А если, вдруг, и подумал, то не смог предъявить никаких доказательств… И, блядь, сколько же в этом иронии! Между нами миллион лет ничего нет. Я даже вшивой SMS-ки, типа нейтрального «Привет!», не написал ему за всё это время. И он мне тоже. Не написал. Ни одной расслабленно-ленивой фотки, подлежащей мгновенному удалению сразу после того, как получишь, не отправил. Ни одного безликого смайла. Пустота. А я всё равно вынужден думать, и контролировать, и помнить, и… играть по правилам. Чтобы никто и ничего… – Любопытно. Сто лет не видел… А тебе нет? – я перемещаю руку со стола на спинку её стула, касаюсь обнажённого вечерним платьем плеча и отвожу, наконец, взгляд от него, разворачиваясь к ней. – Мне – нет. Но если тебе – да, то сходи, поздоровайся. Чего смотреть-то? – она пожимает плечами как-то так, что моя ладонь естественным образом окончательно перемещается со спинки стула на её предплечье, и искренне интересуется: – Пойдёшь? – Да ну, нафиг! Не до такой степени! – я смеюсь, изображая удивление её идеей. Поглаживаю её руку, отчётливо представляя, как встаю, пересекаю зал, как он приподнимается мне навстречу, мгновенно оценивая выражение моего лица цепким, внимательным взглядом: «Что-то случилось?» «Нет… Соскучился…» «Офигел?» И как мы обмениваемся рукопожатиями под обстрелом множества любопытных взглядов и улыбочек. Можно зайти ещё дальше в собственной наглости и на несколько минут оказаться за его столом… «Как дела? Давно не виделись! Вот это сюрприз!» …за одним столом с его женой. И вблизи понаблюдать за тем, как крепко она его держит, и как он совсем этому не сопротивляется. Вспомнить о том, что он и не должен… сопротивляться. И отползти злым и несчастным, с улыбкой до ушей, с заново расковырянной и залитой уксусом приятельских бесед дырой в сердце, прямо в объятия собственной жены. Чтобы тоже… не сопротивляться. Вот сейчас мне, пожалуй, стоит вспомнить о том, что мне нет – не должно быть – дела до его жены. И о том, что идея «расстаться» была моей. Это я её озвучил. Я. А он просто не сопротивлялся. Моему здравому смыслу. Мне. Так же, как сейчас своей жене. Точно так же… Я вспоминаю обо всём этом. И о своей жене, которая рядом. И о детях. Наших с ним, совершенно отдельных друг от друга, детях. О наших, никак теперь не пересекающихся, жизнях. О логике. О смысле. О чём угодно правильном и единственно верном. Вот только постоянно возвращаюсь мыслями к тому, о чём думать не стоит не только сейчас, а и вовсе… никогда. И так реально слышу его голос, что даже мурашки пробегают по позвоночнику. Как будто он снова у меня за спиной. Обнимает, не давая одеться. И шепчет в затылок: – Бросаешь меня? Да? Опять всё решил за нас обоих? Может, хотя бы поговорим? – О чём? – Да хоть о чём! Хоть о том, что… я люблю тебя, Лёш! Я. Тебя. Люблю. – Я женюсь, Жень, и… – Так вот в чём дело! Ты женишься! Ну, поздравляю, чё! Живите долго и счастливо! – Я не понял, а у нас это только тебе можно?! Что за подъёбки?! – Какие подъёбки? Что ты?! Как я могу! Твоя свадьба – это серьёзно! Посерьёзней, чем мои две! – Жень! – Ты ЕЁ любишь, Лёх? – Да. – Отлично! Вали тогда… женись. Вот хоть прям сейчас! Штаны только не забудь надеть. Ромео… – Да пошёл ты! – Ну, ты с этого и начал! – Женька… – Не надо, Яг. Ты старший. Ты умный. Ты всё решил… любовь у тебя… Я понял. Иди... Я старший. Да. И это я всё решил. И всё придумал. Вообще всё. …прижаться к его ледяным от мороза губам своими… залезть ладонями под безразмерный, растянутый во все стороны, свитер… гладить круглые твёрдые колени через изношенный трикотаж спортивных штанов… целоваться до головокружения в темноте наших общих номеров… шептать ему в уши подробности того, как именно я его хочу… целовать подрагивающий живот, постепенно стягивая вниз резинку трусов, надеясь, что он не заметит… Я придумал всё это. А ещё – надёжный, идеально ровный дубовый стол в его новой полупустой квартире. Я заставил его специально поехать в Питер. Чтобы купить этот стол. И стулья. Такие тяжёлые, что их почти невозможно было сдвинуть с места. Этот стол на своём веку успел перевидать столько всего… мы столько раз испытали его на прочность… что в какой-то момент за ним уже стало неприлично есть… Где она теперь? Эта «придуманная мной» мебель? Вероятно, досталась новым хозяевам вместе с квартирой. Или отправилась на свалку. Так же, как вся наша с ним общая «жизнь». Жизнь, в которой больше не имеет значения, кто из нас её придумал… и кто из нас насколько и кого любил… И это тоже… нормально. Ровно так же нормально, как мои фантомные реакции, возникающие при одном только взгляде в его сторону. Конечно, я придумал всё на свете, а он – только пару «мелочей», слегка раскрасивших этот «свет» новыми красками. Пока я придумывал трахаться на столах, он придумал жениться, рожать детей, играть в политику, увеличивая степень своей публичности, расширяя и расширяя пропасть между реальностью и моими иллюзорными мечтами о каком-то нашем… совместном… будущем. Сначала он сделал невозможным всё… а потом, уже после, так чтобы наверняка… придумал сказать: «Я люблю тебя». Именно тогда, когда не то что никакие слова, а даже никакие реальные чувства не могли уже ничего изменить. Нигде. Я стараюсь больше не смотреть в его сторону. Пью свою минералку, обнимаю жену, болтаю с соседями по столу, улыбаюсь и даже делаю вид, что интересуюсь тем, что происходит на сцене. На самом деле тупо и равнодушно ожидая своей очереди… Нервное возбуждение, вызванное фактом нахождения с ним в одном помещении, благополучно сходит на нет под давлением ситуации и здравого смысла. Сто лет не виделись. И ещё сто лет не увидимся. Сегодня ничем не отличается от вчера. А завтра – ничем не будет отличаться от сегодня. Хоть запри нас на веки вечные в этом зале… Оба мы уже сделали свой выбор. И глупо теперь залипать на нём взглядами и чувствами. Он больше мне не принадлежит. Я сам отказался от всех своих, пусть и ничтожных, но прав на него. Так какой смысл пялиться через весь зал, бесполезно множа свои страдания? Тем более бессмысленные, что он-то за весь вечер не посмотрел на меня ни разу. Даже коротко, мимоходом не обернулся в мою сторону, чтобы просто… убедиться в том, что я тоже здесь. Это потому, что он всегда и точно знает: что имеет значение, а что – нихуя. И я убеждаюсь в этом лишний раз тогда, когда подходит моя очередь выйти на сцену. Я без проблем нахожу глазами в темноте зала его столик только для того, чтобы наткнуться взглядом на пустой стул. Не смотреть – это его очевидный выбор. Настолько очевидный, что мне даже хочется засмеяться. Над собой. Стоя на сцене. Произнося в микрофон заученные слова, чуть разбавленные какой-то незатейливой отсебятиной. Вообще не вникая умом в смысл этих самых слов. Я больше не смотрю на его пустой стул и на его, увлечённо о чём-то болтающую с соседкой, жену. Взгляд мой перемещается по VIP-партеру, столикам и лицам, не задерживаясь ни на ком конкретно. Эмоции пробуксовывают в какой-то непонятной точке равнодушия ко всему, происходящему вокруг, а язык… получает полную автономию и независимость и, кажется, идёт в разнос. Потому что… – Остановись… – чуть слышно шепчет мне прямо в ухо стоящий рядом Серёга, и я послушно замолкаю под бурные овации и дружный смех зала, совершенно искренне не понимая, что такого, настолько смешного, я сказал. – Отдай уже парням их награду! – теперь в полный голос и в микрофон говорит Светлаков. – И пошли отсюда, а то они решат, что ты и петь с ними будешь! – А с вами, парни, только петь можно? Так-то я много чего умею! – Как раз петь с нами нельзя, – с кривовато-растерянной улыбкой отвечает один из солистов – кажется, Рома – чем вызывает в зале новый приступ смеха. – А я как раз и не пою! – задорно улыбаюсь в ответ, краем глаза замечая недовольное лицо второго – кажется, Макса. Хотя… хер его знает… может, и наоборот: тот – Макс, а этот – Рома. – Вообще-то, он поёт! – торжественно сообщает парням молчавший до этого Иван и, повернувшись лицом к залу, уточняет: – Но вам повезло, потому что прямо сейчас он не будет этого делать! Серёга его уведёт. Обещаю. – Я сам уйду! – клянусь в микрофон я и добавляю, уже почти согласно сценарию: – А на сцене останется и споёт для вас группа «Френды»! Лауреат премии «Золотой граммофон» 2020-го года! – Ахуй, нахуй! – оказавшись за кулисами тут же выдаёт Светлаков, вытирая полотенцем вспотевшее под жаром софитов лицо. – Я уж думал, они уйдут без премии и без песен! И дальше у нас твой бенефис настанет! Ты чё-то в ударе сегодня! Или в угаре? – Да ладно! Весело ж было! Все ржали! – я примирительно толкаю Серёгу в плечо, но между нами уже втискивается Ургант: – Конечно, весело! Серёга, вон, весь седой стал от этого веселья! – Не гони! Он такой и был! Я помню! – Так он и не в первый раз с тобой… на сцене! – парирует Иван, и тут же, уже с другой интонацией и куда-то в сторону от меня, добавляет: – Привет, Жень! Его имя, произнесённое Ургантом, вклинивается в нашу весёлую перепалку, как спица в воздушный шар, изменяя мир вокруг меня мгновенно и бесповоротно. Последние пять минут я, наконец, умудрился не думать о нём. О том, что он всё ещё где-то здесь. И, вероятно, в отместку за эту короткую расслабленность, мне и прилетело. Теперь он не просто «где-то здесь», не за столиком в ста метрах от меня, не в одном зале… а прямо… на расстоянии вытянутой руки. Так близко, что я могу рассмотреть все заломы ткани на его бабочке, и морщинки в уголках глаз, и светлые дуги бровей, и даже маленький белый шрам на виске… ладно, шрам – не могу, но я точно знаю, что он там есть, и мне хочется незамедлительно его потрогать. Так сильно, что я сжимаю руку в кулак и прячу её в карман. Он отслеживает мою ладонь коротким и, кажется, понимающим взглядом, и тут же протягивает свою: – Привет! – Привет! – я заставляю себя улыбнуться, не отвести взгляд и не задерживать его пальцы в своих… дольше, чем на полсекунды. Но даже этого, совсем короткого, мгновения хватает для того, чтобы жар от его прикосновения проделал путь вверх по предплечью до ключицы и рухнул горячим камнем в грудную клетку. Заставляя сердце тут же запроситься наружу, а лёгкие сжаться до отказа впускать в себя воздух. Я реально чувствую, как от одного только его взгляда выгорают предохранители внутри меня. Как, ничем больше не сдерживаемая, кровь ускоряется и ударяет в виски огненным хлыстом. Надо уходить отсюда. Срочно. – Вот это повезло! Стой! Стой! Подожди! – я честно пытаюсь уйти, но Ваня ловко ловит меня за руку и разворачивает на месте. – Серёга, сфоткай нас! Я уже вижу себя завтрашним королём Инстаграма! Светлаков саркастично качает головой, но достаёт смартфон и делает несколько кадров, запечатлевая, как мы с двух сторон обнимаем радостного Урганта. Ваня улыбается и широко раскидывает в разные стороны руки, обнимая нас в ответ. Серёга делает ещё несколько кадров. А за границей поля зрения объектива, за спиной Ивана, Женькина ладонь коротко, на долю секунды, находит мою. Касается моих, судорожно сжимающих ткань Ваниного пиджака, пальцев и исчезает. Так быстро, словно померещилась. Возможно, так и есть. Скорее всего. – Ну, всё! – Женька решительно пресекает попытки Ивана сфотографировать нас только вдвоём. Делает пару шагов в сторону и перестаёт улыбаться. – Дальше – только за деньги! Там, Ваня, ваши «Френды» уже почти допели, а нас в зале жёны ждут. Да? Мне требуется некоторое время, чтобы понять, что вопросительная интонация его голоса адресована мне, и ответить, краем сознания ужасаясь собственному голосу: – Да. Из-за моей спины до нас докатывается гул аплодисментов, и Ургант со Светлаковым исчезают за кулисами, как по мановению волшебной палочки. Я вспоминаю, что человек должен дышать, выдыхаю весь застрявший в лёгких воздух и, больше не глядя на него, ухожу в противоположную от сцены сторону. Не особо задумываясь, куда именно я иду, но намереваясь рано или поздно вернуться в зал, к жене. А, самое главное, убраться подальше от заломов на его бабочке, внимательных глаз и… искусанных губ. Он догоняет через пару секунд и некоторое время просто идёт рядом. Не заговаривая и не касаясь. Ну да, конечно, у него ведь тоже… жена в зале – думаю я, прежде чем чувствую, как он кладёт руку мне на предплечье, заставляя свернуть сначала один раз, потом другой, потом, кажется, ещё несколько, после каждого нового поворота прилично ускоряя шаг. Людей нам навстречу попадается всё меньше и меньше, а мы, в итоге, почти бежим каким-то абсолютно запутанным для меня маршрутом, но очевидно, что совсем не в зал. Нельзя. Нельзя. Нельзя. Бьётся у меня в мозгах, как нудная мантра. И я точно знаю, что это единственная разумная и верная мысль в моей голове. Хотя, других сейчас в ней, в принципе, нет. Но и эта, имеющаяся, стремительно теряет всякий смысл. Он открывает какую-то дверь, перешагивает порог и… под аккомпанемент своего «нельзя» я первым сминаю ворот его рубашки ладонью, второй – нахожу затылок, и накрываю его губы своими. Посылая нахер все «нельзя» разом. Я понятия не имею, закрылась ли за нами дверь. Я не знаю, где мы, и зачем мы на самом деле сюда так торопились. Где-то далеко,как будто и не у меня в голове, мелькает паническая мысль о том, что, возможно, совсем не за этим, и что здесь, в этой комнате, для чего бы она ни предназначалась, могут быть люди, и что мы станем делать, если сейчас над ухом кто-то удивлённо присвистнет, крайне, скажем, поражённый нашим внезапным перфомансом… Прямо сейчас меня не волнуют никакие последствия. Ничего вообще, кроме того, что у меня почти нет времени. Что там – за дверью, и здесь – вокруг нас, целый мир, который в любой момент может вмешаться… а я… я ничего не успею. Даже почувствовать его по-настоящему. Даже просто поверить в то, что это действительно он. Он… Когда-то давно, много лет назад, мы уже расставались с ним. Разбегались по разным жизням, громко хлопнув на прощание дверью в реальность. Вот только ни один из нас не верил, что это навсегда. И потом, после почти полугода молчания, выцеловывая на его груди линии возвращения, я… чувствовал только, что так и должно быть. Он мой. И всегда будет моим. Даже если нам вдруг снова покажется, что нет… Сейчас я точно знаю: ни мне, ни ему ничего не кажется. Но, походу, всё-таки не очень понимаю, кому из нас и насколько именно. Потому что когда он совершает какой-то невероятный, за границами человеческих возможностей, манёвр, избегая почти уже случившегося поцелуя, выворачиваясь из моих рук и отступая на некоторое… условно безопасное, расстояние… я чувствую себя так, словно кто-то сильно могущественный выдернул у меня из-под ног Землю. Прямо всю планету целиком. Вместе с недрами и атмосферой. – Ты чё, бля, охуел?! Тут камеры везде! Глядя на то, какими нервными и резкими движениями он приводит в порядок свою, слегка потерявшую благодаря мне идеальный вид, одежду… я понятия не имею, что именно должен ему ответить. Охуел ли я? Похоже, настолько, что теперь не скоро выхуеть смогу. Вот только непонятно, от чего больше: от того, насколько нереально и на ровном месте мне крышу сдёрнуло, или от того… насколько ему – нет. – Ну чё ты так смотришь на меня? Что не так? Чё, правила отменил кто-то? Я уж не говорю о том, что ты вообще… примерный семьянин. Женатый человек. – Как и ты… – говорю, чтобы что-то сказать. Чтобы просто… как-то хотя бы попробовать ощутить под ногами хоть какую опору. Типа: Земля, приём! Я всё ещё твой сын, и тебе, как бы, положено меня держать… даже если и не очень охота… – Несомненно… – он кивает, отворачивается, и говорит куда-то в пустоту: – Я чужой муж. Я тебе никто. Ты меня бросил. С чего ты вообще взял, что меня можно когда хочешь – на хуй послать, а когда хочешь – обратно пригласить? С чего я взял?! А не с того ли, что это ты меня только что, за спиной у Ивана, за руки хватал?! И это вслед за тобой я сюда пришёл! И это ты… – Ладно… Извини… С тобой так нельзя. Я понял. Руками тебя не трогаю. Глазами на тебя не смотрю. Хотел ты от меня чего? Излагай уже по-быстрому, пока я готов послушать. – Хотел… – он, наконец, возвращается ко мне взглядом и как-то даже… никакого, мной ожидаемого, превосходства и жалости во взгляде не наблюдается. Там вообще… ничего не наблюдается. Человеческого… – Ты мне за пол-вечера дыру между лопатками прожёг. Взглядом. И я… я хотел тебе сказать, что, если ты чего-то от меня хочешь, то всегда лучше… – он усмехается, на секунду прикрывает глаза и тут же открывает их вновь, – …прямо сказать. Словами. Через рот. В конце концов, номер телефона у меня не менялся. Смешно, да? Забыл, что от меня только одного можно хотеть… Я… блядь… ну такой придурок! Вечно на что-то надеюсь, и ничему меня нихуя жизнь не учит… – Жень… – Не, – голос его вдруг становится неожиданно оживлённым, а взгляд – любопытно-пристальным, – а чё, Лёх, серьёзно? Прям реально, сейчас бы нагнул меня на камеры? Ну, допустим. А завтра? Чё б ты делал завтра? Запилил бы видосик в сториз, что ты «не это имел в виду»? Завтра? Какое завтра? У меня пять минут назад никакого сегодня не было! Ничего, блядь, не было! Кроме тебя! А то ты не понял, мудак! Надеюсь, дырка твоя – между лопаток – сквозное, сука, ранение! И хорошо бы, если б тебе ещё кто туда пальцем ткнул, пока не затянулось! И жаль, что я не могу! Вот просто, пиздец, как жаль! Аж до слёз! – Может, и запилил бы. Тебе-то чего? – Да мне-то никогда ничего. Тут ты прав. Так… любопытно стало. – Ну всё? Полюбопытствовал? Больше нет у тебя вопросов? Я могу идти? – Да ты с самого начала мог… Мог. Точно. И даже жаль, что это самое начало было так давно… что уже почти не верится в его реальность. В то, что всё это было с нами. Что светлый, тёплый, ласковый, улыбчивый мальчик из моей памяти превратился вот в этого ядовито-циничного, ироничного, недоверчивого, жёсткого мужика. Когда и где всё пошло настолько не так? Двадцать лет назад мне в страшном сне не могло присниться, что когда-нибудь кто-нибудь из нас двоих скажет другому нечто подобное. О нас. Пусть даже никаких «нас» уже давно не существует. Всё равно… я… Всё равно. Мне внезапно становится действительно всё равно. Какая разница, где и что, как и почему пошло не в ту сторону? И существовала ли когда-нибудь вообще ТА сторона. Может быть… а почему нет? Всё вот так и было с самого начала. Для него. С первой улыбки. С первого поцелуя. С первого прикосновения. С далёкой, туманной уже, юности… Может, я просто намечтал себе своего светлого мальчика. А в реальности – кто знает? – был ли он вообще… Существовал ли где-нибудь, кроме моих подростковых фантазий… Возможно, только я один и терял голову каждый раз. А он… он просто никогда не был против… И хотя такой вариант никогда, ни разу за двадцать с лишним лет, не приходил мне на ум… сейчас он кажется вполне жизнеспособным. Во всяком случае, пожизнеспособней всех иных… – Просто чтоб ты знал, Женя… я никогда в жизни, ни разу тебя не нагибал, как ты сейчас забавно выразился. Я никогда, ни одной секунды, даже не думал о тебе в таких… выражениях. А ты, значит, двадцать лет тупо нагибался? – я усмехаюсь. Несмотря на то, что говорить, а особенно осознавать правдивость своих слов, достаточно больно. – Только ради этого мне стоило здесь оказаться. Ради того, чтобы узнать, как это всё было для тебя… Спасибо, кстати. Может, мне теперь станет полегче жить… с такой памятью о тебе. Это ведь больше похоже на правду, чем «Я люблю тебя, Лёш…» Да, Жек? Я не жду от него ответа. Не хочу ни вранья, ни жалости, ни ответных претензий, ни выяснения отношений, которых нет. Я теперь уже ничего не хочу. Разве что вернуться в зал. К жене. Которой, кстати, на этот раз придётся сказать правду о том, где я был столько времени. Слишком много людей видели нас вместе. А у Урганта даже остались фотки. Так что… в этом Плющ,несомненно, прав: целоваться здесь и сейчас было бы крайне неразумно. Хорош бы я был со своим: «Встретил Плющенко. Поболтали». С опухшими губами и в измятой одежде… Даже без всяких камер… Пожалуй, стоит ещё раз сказать ему спасибо… – Лёх… – он успевает произнести только моё имя. Но даже оно одно мгновенно выдёргивает меня на поверхность со дна туманных размышлений о благодарностях. И я, наконец, вспоминаю о том, что мне реально пора уходить отсюда. Я достаточно выслушал. И достаточно сказал сам… Хотя… – Кстати, Жень… возможно, я тебя разочарую, но я просто хотел на тебя посмотреть… сегодня, – он смотрит на меня растерянным, явно ничего не понимающим, взглядом, и я, вздохнув, уточняю: – Дыра. Между лопатками. Я хотел смотреть – и смотрел. Больше ничего. Ты же сам просил: словами через рот. Или тебе по телефону позвонить, чтоб понятней? – Алёш… – Ой, ладно! – я чувствую, как кривится лицо, словно от зубной боли. И даже руку приподнимаю в знак нежелания слышать ничего из того, что начиналось бы с этого имени. – Не забудь, что нас видели вместе, когда будешь жене историю сочинять о том, где ты был почти сорок минут. Я так думаю, это в последний раз, так что… можешь сказать, что я всё такой же мудак. Ничуть не изменился. – Угу. Ты, похоже, так своей и скажешь. Про меня. – А тебе чё, обидно? Ты не такой? – Да Лёх, блядь! Ну чё происходит?! Что мы оба сейчас делаем? Посмотреть он хотел! Насмотрелся?! – вот сейчас, прямо вот в это мгновение, он невероятно… сказочно как-то… некрасив. Ему удивительно не идут истерики. Даже странно, до какой степени. И я почему-то, вот прямо сейчас, думаю исключительно об этом. Вероятно, для того только, чтобы не думать ни о чём другом. И, скорее всего, мои мысли, как обычно, написаны у меня поперёк лба. Потому что он внезапно замолкает. И спрашивает уже совсем тихо, спокойно, как будто это и не он орал только что, как бешеный громкоговоритель: – Лёш, чего ты от меня хочешь? Представь, что я вот сейчас всё что угодно готов сделать. Всё, что тебе в голову придёт. Просто скажи… Сказать, говоришь? Я скажу… – Ну, не всё… нагнуться на камеры ты не согласен, как мы уже выяснили… – Понятно. Нагибаться я не только на камеры, а вообще никогда больше не намерен. Чтоб ты знал. Я думал… – он замолкает на полуслове. Разглядывает меня несколько секунд так, словно под кожу залезть пытается. Этим взглядом. А потом неожиданно заканчивает: – Да какая, в жопу, разница, что я думал? Ничего ж не изменилось за эти четыре с лишним года, в которых меня не было. И ты, очевидно, ничего другого от меня не хочешь. Кроме того, чего я тебе, так же очевидно, не дам. Какими бы словами ты ни называл это всё. И как бы ни формулировал. Так что ты, пожалуй, прав, насчёт того, что это в последний раз. Пойду я… историю для жены сочинять… Финальную… Может быть, теперь не только тебе, но и мне будет проще жить… Я не успеваю толком понять, что именно он мне сказал. Теряюсь мыслями в словах и подтекстах. Не могу поверить в очевидную бредовость его утверждений. Цепляюсь за банальное «проще жить» и кручу его в голове, прикидывая и так, и этак: мне проще от того, ему – от этого… и всё это какая-то сумасшедшая ерунда. Что, чёрт возьми, сейчас вообще с нами было? И как мы смогли договориться до такой безнадёжной необратимости? Как я сам смог сказать ему то, что сказал? Он ведь… Мы же… Неужели мы оба готовы вот так… расстаться? По-настоящему. Навсегда. И хер с ними, с поцелуями, губами, камерами, «наклонами», «поклонами» и завтрашними «видосиками в сториз»! Чего я хочу? Его. Очевидно же… его… И даже не в том смысле, в котором он «больше не намерен»… а хотя бы просто… хочу иметь возможность говорить с ним, видеть его, слышать его, узнавать, как у него дела не из тупых роликов в Инстаграм. Я хочу его. Хочу, чтобы он просто был. Хотя бы на расстоянии телефонного звонка… Мой. В каком угодно из возможных и доступных для нас в этой реальности смыслов. Я хочу… я… – Я люблю тебя, Жень… Словами. Через рот. Так он сказал… как будто забыл, что чаще всего это бывает больно и трудно. Иногда невозможно. А иногда… вот так, как сейчас… слишком поздно. Моё отчаянное и бесполезное признание догоняет его уже в дверях. Заставляет остановиться, на долю секунды наполняя меня надеждой. Непонятно на что. Но он тут же подтверждает её бессмысленность: уходит, даже не обернувшись. Даже не посмотрев на меня. Обозначая наше новое «навсегда» финальным звуком закрывшейся двери.