***
Поменяться бы с ним местами. Такая трусливая, но в то же время сладкая мысль греет сознание. Но нельзя. Это будет предательством; из-за этого он окончательно исчезнет! Останутся лишь кривые перетолки, среди которых правда будет только в звуке его имени. Пока же он жив, сердце напару с памятью может хранить хоть какую-то крупицу истины, неоскверненную страхом и слабостью. На миг ему даже показалось, что сердце, подобное его, и есть ключ к правде. Любящее, оно подсвечивает ее среди прочих иллюзий и рассеивает туман из зависти, боли и злословия. Когда ты любишь по-настоящему, ты причастен к истине. Ты причастен к истине. Когда ты любишь.***
Время застыло. Кажется, оно больше не существовало. Пространство слилось с черепной коробкой и черными тенями, составляющими предметы комнаты. Иногда был свет, но он постарался максимально избавиться от него, для чего закрыл все окна плотными длинными шторами, которые опускались на пол, словно мягкие прибрежные волны, на концах рассыпающиеся серебряной бахромой. Несмотря на то, что никто не выказал прямого неодобрения, он знал, что люди сочли его поступок странным: обычно шторам предполагалось быть легкими и полупрозрачными, чтобы пропускать в комнату солнце и свет. А те, конечно же, про чистую энергию, про жизнь, про витальность. Но ему нравилось. Закрываешь глаза – темнота. Открываешь глаза – темнота. В темноте нельзя было спрятаться за ширмой мира. Ни тебе голосов, ни ярких красок. Сплошная пустота — никто не отменял ведь наполненности пространства воздухом? Но он намеренно погрузился себя в темноту. Отчего-то казалось, что так он становился ближе к пониманию. В безмерной коробке времени, где дни исчисляется не сменой суток, не сменой бодрствование и сна, а не сменяются совсем, он отчётливее чувствовал свое тело: как бьётся сердце, как дрожат руки, как пульсируют вены, с шумом перекатывая кровь, и как сводит его живот, пустой и полый, как эта комната. Как бьётся живая мысль в его черепной коробке. Он полностью погрузился в ощущение смерти… В ощущение его смерти. В ощущении себя в смерти. Вживание в смерть… Он чувствует, … Весь мир становится мертвым. Постепенно, по кусочку… Чем глубже он погружается, тем мертвее, тем более безжизненное все вокруг. Но. Он подумает об этом позже. Чем больше погружаешься в свои мысли, тем сложнее отделять мир идей от мира реального. Мир реальный еще существует? Не потому ли тьма, что мира вокруг нет?***
Мужчина появился незаметно. Мысли окончательно превратились в тяжелый и неповоротливый ком. Они практически не двигались с места; лишь изредка перекатывались к другому краю сознания, чтобы понять, что кто-то приходил в комнату. Кажется, это был брат. Больше и некому. Тудум-тудум. Тудум-тудум. Тудум… А потом его прорвало. Это тоже часть любви. Переживание потери. Это еще один опыт близости с другим человеком. Еще одна возможность узнать, какой может быть любовь, и как же любишь ты сам. Да… Это рассказывает, как же любишь ты сам. Только сейчас, когда его любви была противопоставлена сама смерть, он понял, как же раньше все было глупо. Эти предрассудки, борьба с гордостью (ведь он – велик и преисполнен благородства, а тот?..), слова других и в особенности далеких (читай близких, но этого раньше). Все это резко стало таким незначительным и смешным. И как же он раньше этого не видел? Что значит гордость, когда рядом стоит удивительный человек? Человек, которого можно разгадывать бесконечно, и эта безграничность чужой души, ее непредсказуемость и постоянное движение, были так поразительны, что только за это заслуживали всей любви, что была в его теле, всей любви, что пронизывала каждую клетку тела, каждый участок, сотканный из энергии, плоти и крови в нем. Удивительный, удивительный во всех смыслах… Удивительный… Все твое нутро изнывает, стонет и безвольно мается – это тело слишком мало для твоей любви. Удивительный… Как и само чувство, превратившееся отныне в миллионы тонких шипов, которые пронзали нутро с каждым неосторожным вздохом, словно таким образом пытались прекратить нелепые колыхания груди, раз и навсегда повергнув ее в покой. Память воскресала и оживляла его, переворачивала смыслы и, наоборот, умертвляла мир… Но даже так, это все, что сейчас происходило, было настоящим чудом. Человек, эгоистичный, думающий лишь о себе, потому что не может иначе, потому что первый, кого он чувствует, всегда только он и его собственная плоть, на первых порах не наделенная мыслью, вдруг запускает кого-то внутрь. Он находит в себе место для другого. Заполняет им воздух и мысли, позволяет касаться своей души. Теперь его занимает не только собственная природа, но и то, что связано с совершенно иным существом. Теперь он может увидеть кого-то, кроме себя. Его глаза раскрываются, становясь более чистыми и живыми. Этот процесс является еще одной гранью бесконечности, к которой стремится наша душа. Любовь напоминает, какими бескрайними просторами мы обладаем. Это отражение. Волшебное зеркало. Кажется, на губах взыграла слабая тень улыбки. А может, это лишь мышцы, уставшие удерживать бесстрастное выражение лица. Дергались. Он подумал еще раз об этом чувстве. Его любовь была безусловной, ей было совершенно неважно, находится ли Он рядом или же нет. Даже смерть не смогла покачнуть ее – любовь продолжала уверенно стоять с гордо расправленными плечами и крепкой осанкой, разместившись со всей своей необъятностью в его груди. Как же можно было так нелепо потерять его?! Как можно было прислушиваться к другим, а не к себе? Ему хотелось неистово кричать, что больше он никогда и никого не послушает, что он вообще не позволит заглядывать в свою душу и решать, какие движения ей стоит совершать. В один миг он воспылал таким презрениям ко всем словам и советам. Ему показалось отвратительным, с какой смелостью брат в очередной раз что-то предлагал, рассказывал и пытался умаслить советами его не слышащий слух, его израненную душу и совершенное отсутствие воли к вниманию чужих мыслей. Какое право он имел вот так нагло и без просьб что-то говорить ему? Неужели брат всегда был таким, и осознание дошло до него лишь сейчас? Впервые он так явственно почувствовал, что никто и никогда не знал, что происходило внутри. Никто и никогда не мог понять его чувств. И, что самое страшное, даже попытайся он собрать все свое красноречие, выдумай он такие слова, которые, любой заслышав, смог бы сразу приложить к сердцу и к душе, этого было не изменить. Ему оставалось только самому жить с этими чувствами, которые проникли в каждую клеточку тела, слившись со всем естеством. Жить, и жить одному. Теперь он понимает, что на все его прошлые «надо рассказать» – есть только одно «не надо». Этот человек, не делая ничего, так много в нем поменял, что окончательно и бесповоротно стал полноправной частью другой души. Вот здесь вот, например, (рука преследует мысленный путь и останавливается в каком-то странном уголке души) хранились мысли о том, что не все можно поделить на черное и белое. Что самый ужасный и беспринципный человек может оказаться в разы благороднее монашеских ряс. А тут (и вновь движение руки, теперь она перебирается ближе) можно найти, что человек способен меняться, и поэтому любые суды так смешны и нелепы, что уже в самом своем основании не имеют никакого смысла. Так банально, но доселе он никогда не понимал этих истин. Он читал и многократно слышал о них, но, только столкнувшись лицом к лицу, смог в полной мере осознать. Почувствовать. А еще он увидел, насколько силён человек, который не отказывается от себя. Это было самым настоящим откровением, сказанным абсолютно без слов, только через непоколебимую волю и действия, смело выступавшие наперекор остальным. Это было чем-то странным и новым, потому что его мир всегда был сосредоточен на мнении других. Что скажут близкие, брат, какая молва будет раздаваться за пределами его города и внутри. Его так учили, выращивали как образец для подражания, пример всему и каждому. Благородный, величественный, не считающийся со злом, справедливой до мозга костей. Но насколько при этом он был собой? Возможна ли другая добродетель, одетая в дерзость и самоуверенность? А если рядом с ней идут ошибки? Что тогда? Разбивается ли она о сущность человеческой натуры или ей важны лишь формальности? Его всегда терзали эти мысли. Они были настоящей мучением, отравляя как самый сильный яд. Проникая внутрь, в самую грудь, отнимали всякую возможность для вдоха. Он с самого детства был глубоко убежден, что настоящее добро может исходить только из искреннего сердца, только тогда, когда согласуется с самим желаниями человека. Это бесспорная истина. Нельзя считать себя благодетелем, если за твоими поступками стоят коварство и расчет. Но вот что делать, если тебе удалось запятнать свою душу? Как с гордостью говорить, что не изменил себе, если на твоей совести, как погребальный крест, стоит роковая ошибка? Предательство, убийство, ложь… А если отпустить? Не усугубит ли это твой проступок? Ведь до этого ты мог хотя бы купать себя в вине, тем самым предоставив расплату за совершенный грех. Помнить и болеть до конца жизни – не это ли теперь показатель человечности? Последние ее крупицы. Память о том, что сделал. Принципиальная, выжигающая душу, мучающая страшной долей человеческого существа. Даже сейчас, когда ему казалось, что большей боли быть не может, когда вся его грудь настолько онемела, что он не чувствовал биения сердца, эти мысли заставили согнуться пополам. Он прижал к груди ладони, надеясь, что хотя бы так его сердцу удастся остаться в груди. Казалось, будто бы вены с артериями истощились, превратившись в ссохшиеся ветки, и сердце, заходящееся в истерическом крике, могло в любую минуту вывалиться и превратиться в бесформенный окровавленный кусок мяса. Он переживал за чужую душу, даже когда она уже освободилась от тела. Пережевывал мысли, словно кости, дробя зубы и раздирая горло. А потом все снова сминается. Он опять переживает за него, за чужую душу. Это сводит с ума, это так тошнотворно. Его переворачивает внутри. Кажется, что кожа перестает существовать и все его органы, все его внутренности сейчас вывалятся наружу. Он пытается обхватить себя руками, сворачивается, ломает кости. И все до бесконечности. Все это неотвратимо и будет повторяться ни раз. Все идет по кругу. Его страдания – это петля, в которую уже бы самому залезть. Но нет, он все так и мечется, от одного до другого дня и каждый раз одно и то же. Смерть не избавление и не спасение. Все, что с тобой было и все, что с тобой сталось, зацепилось масляным пятном за душу и пропитало ее прогорклым вкусом. Жирное и маркое масляное пятно… Он вживляет себя в смерть и готовиться к воскрешению. На этой почве всегда прорастает новая жизнь.