Трещины

      Она аккуратно, почти невесомо ступает облачённой в чёрную лодочку ступнёй по утопичному сну и оставляет кровоточащие трещины на поверхности хрупкой иллюзии. Для неё — неслышимый крик разваливающегося мира; для него — разорванные барабанные перепонки и агония в каждой треснутой кости. Руки его, костлявые и цвета только-только выпавшего снега, прокусываются до едкого привкуса металла во рту, а раны на хрустальной петле и не думают не появляться. Она идёт, а за ней — кровь, кровь, кровь и кровь…       — Тебе плохо? — её обеспокоенный голос глушит тоскливый шорох зимнего ветра, и Асаги, вцепляясь в свою тонкую кожу ногтями, вымучивает жалкое подобие улыбки. Морозный воздух ночи выжигает его лёгкие и щиплет порозовевшие щёки, но помогает цепляться за реальность в её жалящем присутствии.       — Я… голова немного… кружится, — ему приходится сдерживать болезненный стон, когда Аканэ Рин едва ощутимо сжимает его плечо тонкими пальцами, и недоверчиво смотрит карими глазами. Опираясь на иссохшую крону тысячелетней сакуры, Асаги хочет всего ничего: петлю на родном суку и столь желанное онемение. Или чтобы невыносимая боль растаяла, сменилась теплотой её ореховых глаз и укутала в недостижимом покое.       — У тебя она всегда немного кружится, а потом ты падаешь в обморок, — Рин придвигается к нему ближе и недовольно ворчит, вызывая у него ломаный, но искренний смех. Прикосновение её ледяной ладони ко лбу отрезвляет намного лучше морозного воздуха вокруг, проходя током по каждой артерии и вене. — Странно, холо… А-Асаги?! — она не успевает закончить и вскрикивает, когда он вцепляется худыми пальцами в её предплечья и вдавливает в крону сакуры, утыкаясь головой в плечо.       — Больно… — его дыхание рваное и частое, а вышедшее из горла слово едва можно разобрать. И пальцы, что светлую куртку продавливают до синяков на её нежной коже, онемевают от нестерпимой боли, пока лёгким едва удаётся дышать от разрушительной, чужой теплоты.       Рин цокает языком гневно и шипит, но расслабляется в его руках, оставляя холодный ветер и отдающийся болью в голове треск утопичного сна. Асаги тихо шепчет дрожащее «спасибо» и ощущает, как Рин робко пытается обнять его, начиная говорить, словно убаюкивать:       — Тише, тише, — её ласковый голос, аромат белой сирени и горького лимона, шорох жёсткой куртки в попытках обнять его крепче. Приносит всё диковинное, нелепое умиротворение и покой, желание зарыться носом в изгиб шеи её и в темнице мучительной безмятежности навеки остаться.       Может, он мазохист.       — Мне жаль, — он расслабляет пальцы и обнимает её в ответ; дрожит подобно хрупким лепесткам сакуры на морозном ветру и в глазах щиплет от непрошеных слёз. — Мне жаль, что я ничего не могу сделать, мне так жаль, что я… мне жаль… ха.       Может, не один утопичный мир покрывался уродливыми трещинами и стенал.       — Асаги?       На костях его нет места живого — трещины и разломы, потёртости и царапины. Болезненные следы чужих шагов и садистского покоя; напоминание, что жжётся и медленно убивает. Может, вместе с блаженным, сладостным сном постепенно покрывался паутиной трещин и он, ломался с тем же хрустом отвратным и кровью истекал. Но всё улыбался ей и заплетал в каштановые волосы полевые цветы, рассыпаясь на мелкие осколки.       Мазохист всё же.       — Асаги? — тревога в голосе её, как и острые шипы, что вонзаются в глотку. Он улыбается на слова Рин столь ярко, что фальшивое солнце затмевает, восходящее на востоке.       — Ничего, — и боле ни слова не говорит, размеренно вдыхая аромат белой сирени и горького лимона.