Одной ночью, что Леки не пришёл на стадион, Коули долго не спал. Немой колыбельной было просто находиться на светлой земле, резвое утреннее солнце, ночные разговоры и засыпающее дыхание Роберта. А когда его нет, нет и покоя.
Воспоминанием вспыхивает остров, что рубил только пулемётной пальбой. Воспоминанием было потерянное лицо товарища, что за мгновение прикончил дюжину людей, что был слишком близок к каждому — даже к проклятому японцу.
Ночью, когда среди сотен солдат наступает столь непроглядная тишина и покой, Коули осторожно притягивает к себе чужую подушку. Кровать скрипит, когда он перемещается на другую сторону, но алкогольные коллеги не замечают, по крайней мере, он надеется. Потому что получив подушку Леки, Коули сжимает ее слишком крепко, впитывает остаток запаха чужого тела и утопает в ощущении чужого присутствия.
Чаклер сказал о неведомой красавице, что улыбнулась Роберту, что она дала ему свой адрес, что сейчас они более чем наверняка занимаются сексом. Очевидно.
«Очевидно…» — думает Коули, выдыхая в полосатую наволочку.
«Очевидно…» — думает Коули, вгибаясь в кровать пахом, возможно, Роберт также вжимается в свою девчонку.
Легкие начинают гореть, расходясь тёплом до пояса и откровенно ниже. Коули старается дышать спокойнее, ровнее, — и главное — тише.
В голове шёпот товарища, каждое почитаемое слово, кипяток сердечной поэзии, на которую ту способен. Коули всегда слушает, всегда хочет услышать, узнать, какими окопными путями движется сердце Роберта, и что оно хочет сказать.
«…И сквозь каменный уголь войны и огня
Через облако пепла,
Лелея остаток прожитого дня,
В тебе остаётся лишь это.»
Он вычитал это случайно, подкравшись сзади и игриво бодая куда-то в шею. Леки выдохнул дымом в лицо Коули и отодвинул от себя, закрыв записную книжку.
— «Это»… это про чувства? Воспоминания? — усмехается тот, садясь напротив.
Роберт смотрит на него с секунду, медленно затягивается, сгораемый пепел едва ли доходит до костяшек пальцев. Он улыбается и подмигивает.
Коули опирается ладонью о землю, сжимает пальцы и улыбается в ответ.
Леки не оказалось и утром. И следующим утром, что Вилбур почти скулил. Обходя город в очередной раз, обворовывая запасы австрийского алкоголя, Коули постоянно мерещилось, что Роберт где-то рядом. Он видел его среди прохожих, вон в тех темных кудрях у стойки: Коули даже подходил, игриво касаясь локонов, надевал на пальцы, как кольца — на него оборачивались симпатичные дамы, сияли глазами, скользя по форме морпеха, спрашивая одно и то же в самых извращённых формах: «Скольких ты убил?»
«Господи, как будто от этого зависит потрахаюсь ли я сегодня.» — Проносилось в голове Коули. Он добродушно улыбался и отчаливал. Откровенно пугала кровожадность и тяга к насилию граждан, что не носили формы, не держали пулемета, не глотали кровавой пыли — не были на войне.
Почему-то без эфемерной опоры в виде знакомого профиля, приглушенно ярких глаз Коули чувствовал себя обреченно потерянным и одиноким. Даже среди переплетенных бременем товарищей, особенно среди них.
Недели на Глостере по ощущениям были кислотные, оставалось только ждать смерти или что-то вроде, ты скорее умер бы от дизентерии или простуды, потому что все, что спасёт тебя — божья помощь и, возможно, качественные сапоги, что проживут чуть дольше положенного. Да нет, по правде говоря, ни хрена вас уже не спасёт.
Мозг сносит не сразу, но с каждой каплей небес твоя черепная коробка даёт ещё одну трещину, пока ты не стреляешь себе в глотку, сдыхая, загибаясь голышом в месиве грязи и крови. Все они были близки к этому, Леки, казалось, особенно. Коули думал, что верни тот украденный пистолет, то звук выстрела бы прошёлся на их собственной территории, он старался потерять эту мысль.
***
«Почитай мне, папочка.»
Потому что во время лихорадки, боли и озноба слушать Леки было чем-то вроде единственного утешения, единственного душевного лекарства.
Голос дрожит, как и виляет все бесконтрольное тело, но когда ты видишь в чужих руках мятую бумажку, то чувствуешь уже на инстинкте это священное писание, что как пойманная волна приятной звуковой эйфории.
Хочется сказать:
«Передай привет своей суженой от меня.
Не прекращается огонь и искры в глазах слишком часто.
Мошкара мерещется, как плохое предчувствие, а в последнее время — на постоянной основе.
Передай, что ты пока ещё жив.
А значит — жив и я.»
— «Павуву» — значит «гибель надежды»?
И Роберт снова воздает к собственному разрывающему состоянию, всеобщей разрухе, витающей рядом, жужжащей смерти. Коули понимает слишком хорошо, что зудят ладони и слезятся глаза.
«Гибель надежды» как осознание, что все уже давно зря.
***
Прорывающая мышцу пуля застилает глаза неощутимой болью — тело становится легче, в горле вата, что не шевелит язык. Леки рядом — с испуганным взглядом, дрожью в голосе и потерей реальности с новой силой. Салют бомбардировки тускнеет с каждой секундой все больше, оставляя в ушах только свист и приглушённые голоса. Коули опускает голову, касается губами руки.
«Только не уходи, Лаки.» — блещет последняя мысль, как Роберта посылают мгновенно: за телефоном и медиком. Так он видит его в последний раз.
***
На корабле не укачивает, но ноги подгибаются, как в первый раз, одна так едва ли передвигается. Коули обходит корабль, узнаёт у медиков об одном и том же имени — и упускает.
Как упустили Чаклера, как, возможно, потеряли и Билла.
Знакомые кудри и скрежет вилки по подносу вынуждают остановиться в проходе. Коули стоит так несколько минут, иногда пропуская мимо людей, не сводя взгляда с коляски, со сгорбленной спины и мертвечины, атмосферой витающей вокруг. Коули делает шаг.
Лаки оборачивается скорее инстинктивно, смотрит потерянно и невесомо, будто сквозь. Он опускает глаза, обрываясь в воспоминания и последней, неудачной попытки ему помочь. Помочь хотя бы себе.
Коули хотел бы коснуться дрожащей руки, хотел бы поднять на себя чужой взгляд и просто убедиться, что Лаки здесь, что он ещё здесь. Что Роберт живой и он вернётся назад, возвратится домой.
Коули так и делает. С уколом под сердцем — чертовски осторожно — берет чужую ладонь и подносит к губам, молча, только касанием грешных рук. Лаки смотрит молча, даже не удивленно, скорее, с тоскливым пониманием. Он переворачивает ладонь, Коули поднимает взгляд. Дыхание на ладони прохладное, контрастируя с кипящей кожей, Леки поглаживает, слабо улыбаясь. Внутри Коули расходятся швы.
***
«Слышишь? Они заводят моторы.
Давай вернёмся домой.»
