Важнее, чем слова

      Существовало множество вещей, с которыми Нацумэ не сталкивался просто потому, что не успел. Он не очень понимал, как играть в некоторые игры, которые остальные отлично знали с детства. Порой он даже не знал, что и как правильнее сказать и предпочитал молчать, чтобы не показаться ещё более странным, чем обычно. По сути, всё это были мелочи, которые не часто всплывали. Но, если наблюдать за ним дольше, всех этих деталей становилось достаточно много, чтобы одним тёплым весенним вечером задуматься, а было ли у Такаши вообще детство до приезда сюда?       Обычно Танума не лез в чужие дела, чужую жизнь и личные вопросы. Но это всё меньше распространялось на его лучшего друга. В конце концов, если долго общаешься с кем-то, начинаешь приспосабливаться. С Нацумэ приспособиться было возможно только одним способом – говорить прямо и спрашивать. Или наблюдать и надеяться, что ответ сам всплывёт однажды. Дружба с ним учила терпению, сдержанности и, в то же время, эмоциональности. Из-за того, что сам он старался не показывать слабости, приходилось немного выводить его из себя, лишь бы получить настоящие эмоции.       Многие ли стали бы этим заниматься? Дёргаться, переживать, пытаясь как можно лучше вжиться в шкуру даже самого близкого друга? Канамэ раньше о подобном не слышал и даже в книгах читал редко. Но иначе казалось невозможно. Когда просыпаешься, с ужасом понимая, что вновь видел чужую гибель во сне, сделаешь многое, чтобы не дать этому случиться. И пусть сил недостаточно, нельзя же просто сидеть сложа руки и ждать, что это случится. Мысль подобная пугала куда больше, чем возможность пострадать от лап невидимых духов.       «Однажды я могу просто сидеть где-то и думать, что всё в порядке, а он будет в опасности, но не попросит помощи…»       Это не казалось силой или уверенностью. Куда больше поведение Такаши ассоциировалось с недоверием и страхом. И даже было не важно, не верит он в силы Канамэ или в то, что тот хочет помочь. В любом случае, и то, и другое, было неправдой. А страх… Эгоистично ведь думать, что потерять боишься только ты.       Танума тоже боялся потерять Нацумэ. Боялся настолько, что даже во сне бегал за ним, пытаясь спасти, помочь, оказаться полезным. Ведь он знал так много, о стольком ещё только хотел узнать. Невозможно было представить, что ответить на вопросы однажды может стать некому.       В прочем, Канамэ молчал обо всём, о чём думал порой, украдкой наблюдая за Нацумэ. Молчал до тех пор, пока не показалось, что скрытность друга переходит всякие границы.       – Как дом?       Они встретились у пекарни, где Такаши покупал обычно булочки для своего защитника, прошлись вместе почти до самого дома семьи Фудживара. И Танума решил, что это – не плохой шанс поговорить о главном, тем более, он всё ещё немного злился, и никак не мог отпустить ситуацию.       – Дом? – не ясно, правда ли Нацумэ не понял, или только прикинулся, но под внимательным взглядом мигом сдался, - А, ну, всё хорошо. Я… Я рад, что съездил туда.       Он, как обычно, улыбается, но Канамэ правда видел, когда от него что-то пытался скрыть этот парень. Хмурясь, он отводит взгляд, пытаясь подобрать слова, но они застревают в горле, когда он вновь смотрит на Нацумэ, улыбающегося дому, где его приютили и полюбили. Становится стыдно. Танума не мог понять и половины того, что обычно переживает друг, давно осознал это, но всё равно злился на чужую скрытность.       – Хочешь зайти? – юноша улыбается ему и становится совсем неловко.       – Нет, спасибо…       Такаши задерживает на своём серьёзном спутнике взгляд и медленно кивает.       – Ладно, тогда…       Он уже поворачивается, собираясь попрощаться и отправиться домой. Танума дёргается вперёд, едва не схватив друга за рукав кофты, но вовремя останавливает себя.       – Не хочешь, – Нацумэ оборачивается тут же, словно ждал обращения, – прогуляться немного?       У него всегда очень тёплая улыбка, разбивающая любые ростки недовольства в чужих мыслях. Знал ли Нацумэ об этом? Понимал, как легко располагает к себе этой нежной улыбкой? Казалось, что вряд ли. Ведь он так улыбался почти всем, не важно, ёкай, человек – любой мог заслужить частичку его тепла. И этого парня вечно переправляли из города в город, не давая нигде ощутить себя, как дома?       Каким бы был Такаши Нацумэ, если бы остался жить где-то ещё в раннем детстве? А если бы был жив его отец? Глупые рассуждения и мысли, приносящие только щемящую тоску. Невозможно узнать, что было бы, случись всё иначе, но тогда Танума бы не познакомился с ним.

***

      – Ты не хочешь рассказать больше о том, что случилось?       Нацумэ вздыхает, глядя в закатное небо и всё ещё улыбаясь. Танума его и впрямь хорошо узнал, столь легко видел, когда что-то от него хотелось скрыть. Но как, как объяснить то, что было всегда внутри и не облекалось в слова? Ведь Такаши никогда не объяснял никому, что чувствует. Никто никогда и не интересовался этим. Ни разу. И вдруг появился тот, кому это было вот на столько важно, чтобы пытаться снова и снова.       От этого было неловко, но ещё и безумно тепло на душе. Но даже этого Нацумэ объяснить бы не смог. И как показать не знал. Пытался ведь – не втягивая, не рассказывая слишком много, стремясь сохранить чужие улыбки. Но с Танумой это не работало, он продолжал упорно пробираться к сути, спрашивать, раз от раза сталкиваться с чужой неспособностью сказать, и не сдаваясь.       Кажется, молчит Такаши слишком долго. Они сидят на холме, недалеко от храма, куда забрели почти не разговаривая. Танума тоже ничего не говорит. Но ждёт. Это ощущается в его взгляде, серьёзном, упорном.       – Прости.       Извиняться привычно и довольно легко. Нацумэ извиняется часто. Чаще, чем формулирует, за что. Кажется, Танума сейчас тоже не слишком понимает, за что слышит извинения, потому отводит взгляда, глядя на лес.       – Я… – он запинается. Вздыхает, начинает заново. – Я просто хочу, чтобы ты понимал, что дорог мне. Мне трудно понять, как это объяснить, потому я говорю то, что думаю. Ты всегда что-то скрывал, отучиться от этого трудно, я просто хочу, чтобы ты доверял нам… мне. Говорил, когда тебе нужна помощь, звал… И не только тогда, когда дело совсем плохо.       Танума поворачивается к другу довольно резко, всем корпусом, из-за чего и без того смущённый Такаши стремительно отводит взгляд. В прочем, Тануму это, кажется, не устраивает и, приблизившись, он хватает друга за плечи, поворачивая к себе, заглядывая в глаза.       – Ты не обязан переживать всё в одиночку. Если тебе грустно, если не хочется быть одному или просто произошло что-то хорошее, ты всегда можешь прийти и поделиться. Даже если ты не знаешь, что сказать и будешь сидеть молча, я всё равно буду рядом, Такаши.       Накипевшая тирада заканчивается тихо, потому что к последней фразе Танума срывается почти на шёпот. Он ощущает, как от волнения и смущения горят щёки, но продолжает смотреть в чужие глаза, упорный, слишком добрый. Нацумэ всё ещё не привык и казалось, никогда не привыкнет к проявлениям чужой доброты. А от этого парня подобное и вовсе воспринималось странно, очень ярко. Сложно было сказать из-за чего. Такаши казалось, причина в обычном спокойствии и сдержанности друга. Он всегда держал себя в руках и только когда был рядом показывал свою эмоциональность. Будто неосознанно приводил пример.       Лицо Нацумэ, наконец, из поражённо-смущённого становится вновь привычным, улыбчивым. Он тихо выдыхает, будто с его плеч скатывается какая-то часть вечного груза и приближается. Танума ощущает, как только переставшие гореть щёки снова вспыхивают, когда друг обнимает его за шею. Оказавшаяся у скрытого тёмными волосами уха щека тоже горячая, и от этого, необъяснимым образом, становится легко на душе.       Нацумэ не слишком понимал, как выразить свои эмоции, но он хотел сделать это хоть как-то и объятие показалось отличным вариантом.       – Спасибо, Канамэ.       Они не часто звали друг друга по именам. Но сейчас это было как раз очень важным, ценным моментом.       Пусть и чуть запоздало, но Танума обнимает друга в ответ, бессознательно зарываясь в пшеничные волосы пальцами и улыбаясь. Ему хотелось ещё сказать что-то. О том, как волнуется, как ценит и любит, но в конечном счёте, это показалось очевидным. Да и потом, у него же ещё будет возможность это сказать, и не одна.