Сгоревший пепел на янтарных разводах

Дом встречает её гуляющим ветром и скрипом половиц, — совсем не мягкой поступью и улыбкой Прим, с руками пахнущими целебными травами, ни осторожными касаниями матери, ни мяукающим котом, или громким голосом Гейла, — и ступает она будто не по дереву, а по костям мёртвых-убитых, её же руками, и они скрипят, шипят и воют, цепляясь кровавыми огрызками ногтей за её штаны, оставляя вечный и обжигающий след на коже Несгораемой, затягивая вниз, в самый ужас её ободранной по краям памяти, припорошённой чёрным пеплом сгоревших битв и людей, — чего же ты замолкла, Сойка? Где твои громкие песни с обещаниями? — и она была бы рада исчезнуть в глубокой, чёрной и вязкой тьме, если бы она наконец принесла желаемый покой, — пусть даже в пустоте, только бы без кровоподтёков всех оттенков алого по стенам-потолкам-полам, свисая липкой слизью перед лицом, показывая, уже, блеклыми глазами одно и то же, пробиваясь через нос и рот отвратным запахом; и в голове взрывается гром, её руки убили ещё одного, когда это закончится? Ментор горько смеётся: никогда, дорогая, — без мерзкого хруста суставов и раздираемых сухожилий, разорванных внутренностей, которые оседают внутри трибутов сплошной кашей, в обрамлении вывернутых и острых рёбер, — для людей, что сидят в самом верху, которые переживают за свою причёску и объедаются едой, пока в крайних Дистриктах голодают — это просто забава, будто щенки бьются на потеху, пискливо гавкая, не оставляя даже алых линий — дороги в самый Ад — на шерсти противника. Вот только они не успевают заметить, как клыки щенков разрывают их собственную пасть, капая на, уже, багровую траву кровавыми слезами, в струйках которых обрывается жизнь чьих-то детей; как писклявый лай превращается в истеричную песнь смерти, играя каждый раз вслед за громовым звуком, заставляя поднять пальцы в жесте, — Рута утопает в цветах, замолкая, но пронзительная песня птиц только сильнее пробивает уставший мозг; это клич её личных демонов, — и ей снова чудится этот звук, и Китнисс невольно отступает назад, пытаясь удержаться на ногах, пока перед глазами прыгают и прячутся за углы — в мрак тени, скаля свои зубы, со стекающими кровавыми обрывками лиц, в перемешку со словами и криком, — призраки прошлого. И она упирается в что-то очень горячее и крупное, что-то, что дышит ей в затылок, хватая в стальной захват предплечья, — пойдём отсюда, дорогая, выпить не повредит не только мне, — Кисс не спрашивает, почему он зовёт её именно так, боится; страшно, неловко, интересно до сбившегося вдоха в горле, которое свернулось густым клубом, когда даже дыхание мужчины опьяняет, заворачивая её мозг — а на самом деле трепыхающуюся пташку, которая бьётся в черепе, покрытым сплошными трещинами, в которых навсегда отпечатаны пением пересмешника все имена погибших, и их так много, что впору уже расколоться на части, разрезав осколками крылья, но ладони ментора хорошо справляются, поджигая алкогольные перья одним касанием, позволяя вести за собой новых бойцов; революция будет закончена, — в воспалённый туман: с чужими руками, состоящими из одних шрамов, чужими ласковыми словами, произнесёнными обманчиво спокойным и хриплым голосом, и чужим желанием прижаться ближе к насмешливой и колкой улыбке с уставшими глазами, заглянуть глубже, в самый центр, сжать серое сердце покрепче, чтобы выпустить всю гниль, грязь и застрявшие осколки мутных стаканов, — ей просто интересно, убеждает она себя, а призрак Пита скрывается за дёрнувшимися ресницами глаз напротив, таких непохожих на его собственные, отмечает девчонка, стараясь скрыть свой взгляд в ободке стакана; не мальчишеские с вечным прищуром победителя семьдесят четвёртых игр, с чувством вины и, почти, навязанной любовью, а уставшие, с лёгкими морщинками и серым дном из пепла, — и Китнисс хочет также подпалить коротким движением его пепел, как он поджигал её крылья, и наконец увидеть то пламя, которое ещё не забрали его собственные игры и Сноу. Ведь сердце дёргается, — будто от маленьких и холодных капель его любимого пойла, проникая под кожу, показываясь снаружи крошечными мурашками, будто утренняя роса на крыльях сойки, которые тут же подхватываются пальцем ментора. Вот только демоны не исчезают, лишь дымкой скрываются за немного сгорбленной спиной мужчины, — акульи камеры Капитолия больше не следят за ними, больше нет, но отчего так страшно? Боится, что теперь следит он? Подмечает все вдохи-выдохи, цепким взглядом препарирует, вытаскивая то изломленное, ломкое, почти безумное, чувство, — и Кисс лишь позволяет себя вести, ей думается, что позволяет она ему почти всё: от ласкового слова до, почти, болезненного касания к лицу, обвитое тысячей оттенков, с шероховатой и грубой кожей, — это не мягкие и нежные пальцы мальчика с Дистрикта-12, её недоигранного до конца жениха, призрак которого ощущается ярче всех, преследуя девчонку запахом свежего хлеба, иногда с пятнами грязи и дождём, и крепким кольцом вокруг шеи с диким блеском в незнакомых глазах, — боится, что лишь горько засмеётся: ты всё выдумала, Китнисс, вот приедет Пит, и всё изменится, — и мужчина даже прав, думает Сойка, что-то меняется, когда во время очередной попойки Хеймитч, как обычно, скользит горячим — почти обжигающим, даже для Несгораемой — пальцем по дрожащему плечу, а вслед — и взглядом: непонятным, мутным, взрослым..? Китнисс старается разглядеть блики в его глазах, в которых плещется алкоголь и возгорается жадное пламя на сером пепелище, — даже там нашлось место для нового пожара, — лёгким мазком проходясь по щекам, обдавая ветренным теплом, но рука исчезает с её плеча, заставляя дёрнутся следом, — ещё, мне нужно больше, — а огонь затухает, оседая на дне стакана тихим пеплом и сухой улыбкой, — пожалуй, тебе уже пора; доброй ночи, — и стеклянный отзвук бокала с бутылкой мерещится в ей в собственной кровати, заглушая личных демонов, заточив в гранёные стенки. И всё действительно изменилось, — письмо Китнисс читает в лёгком неверии, с Хеймитчем за другим концом стола, принёсшим это самое послание, — голос Пита звучит в её голове, отпечатываясь чёрными, будто угольными, которые остались после потухшего огня, буквами, — после тех пыток... — лист гнётся под пальцами, — ... я не могу... такое ощущение, будто каждый наш шаг до сих пор отслеживается... — вибрация от постукиваний ногтём проходится волной к девушке, эхом доходя до головы, — ... я желаю тебе счастья, и хочу, чтобы ужасы игр наконец ушли... — остальная часть письма затерялась на кромке сознания, но девичьи глаза прямо смотрят в задумчивые мужские, и такая же улыбка теряется в ободке стакана, когда другая ладонь секундно проходится по сухим волосам. Касания становятся всё ощутимее и чаще, слова прямее и острей, ночные попойки — всё обыденней. А поцелуи к тонким прядям, зажатым между трепко пахнущими пальцами — всё приятней. Китнисс не глупая, знает — победителям никогда не сбежать с собственной золотавой клетки, с ржавчиной в самом сердце, ножи будут лежать возле изголовья как ореолы нимба, играя кровавыми бликами в горящих глазах; но разве не приятней ощущать горячую ладонь на свои лопатках, — аккурат там, где остался призрачный пепел шрамов от сгоревших крыльев, — не боясь подставлять спину, и прижавшись к широкой груди ощущать, как на месте старого и страшного побоища вырываются новые перья: с янтарными разводами на серой окраске.