О молочном кофе, Голодных играх и Оскаре Уайльде

Гарри Поттер не просто журналист — он писатель. Его стол всегда завален обрывками бумаги (на них записаны сумбурные идеи и заметки, которым не суждено попасть в рабочий блокнот), пустыми кружками из-под кофе, — в одной по традиции стоят обломки карандашей, маггловские шариковые ручки (они намного меньше пачкают листы, Том!), стандартные перья, — жестяными банками энергетиков, сухими бутонами цветов, что я когда-то дарил ему, и книгами. Книг было больше всего — от второсортных романчиков с постельными сценами, где член и вагину заменяют эвфемизмы вроде скипетра жизни и влажной долины, до тёмномагических научных фолиантов старых чародеев и ведьм. Посреди всего этого пиздеца — иного слова подобрать я не мог, не писатель — величественно, подобно Гриндевальду в его лучшие годы, восседало техническое чудо — ноутбук. Порой магглы не так бесполезны: хотя я бы и смог заколдовать какой-нибудь свиток, надо отдать должное, тот не был бы столь удобен в использовании, как две складные пластинки ноутбука. Рабочий стол на нём, естественно, до отказа забит папочками, в них — ещё папочки, а в тех уж — печатные документы, где Гарри обычно пишет. За всей этой электронной макулатурой совершенно не видно прекрасной — пускай и статичной — фотографии Хогвартса. Мы сняли её в тот день, когда путешествовали по нашим маленьким местам прошлого, и она была очень ценна для нас как память о знакомстве, о совместном детстве и юношестве. Что ужасало меня больше всего, так это то, что ни одна папка и ни один из документов не имели подписи, — лишь стандартные наименования, выданные машиной, — и я понятия не имею, разбирается ли Гарри сам во всём этом. Стена над столом увешана стикерами. Пробковая доска, приклеенная чуть сбоку, — тоже. На стикерах скорым корявым почерком — я ненавидел эти закорючки, когда нам приходилось переписываться совиной почтой — выведены какие-то отдельные слова, бессвязные предложения, названия городов и местностей, описания людей. Последнего меньше всего: обычно прототипом становлюсь я или наши знакомые, — только вымышленные имена, черты характера, особенности, запримеченные в других, магах или магглах. Иногда всё это в отдельности служит толчком для нового героя, иногда — сочетаются несколько элементов, формирующих полноценную личность. Гарри Поттер — писатель, без памяти влюблённый в литературу. Если он не строчит что-то, звонко стуча о клавиатуру, то непременно берёт в руки помеченную липкой закладкой книгу и зачитывается ею, утопая в чужих сюжетах на долгие часы. В такие моменты меня не существует в его вселенной. Потому что он не здесь, а там, стоит напротив известного Дориана Грея, восхитительно прекрасного и вечно юного, не понимая: портрет перед ним или сам герой — я бы предположил, что зеркало; танцует подле красавицы Эсмеральды и её маленькой беленькой козочки, звонко бьющей копытцем в бубен; смотрит вниз с высокого помостка между домами, переживая поочередно все четыре страха отважного Фора. Он не со мной, его больше привлекает возможность прочувствовать леденящий ужас и обречённость трибутов, участников знаменитых Голодных игр; понять ход мыслей уникального доктора Лектера, убийцы, Ганнибала-Каннибала, гурмана-людоеда, полюбоваться остротой его мышления; испытать боль, Любовь и Прощение обожаемого им Оскара Уайльда, которые вложил тот в Глубины* своей памяти, своего прошлого, наполненного не только славой и обожанием, но и разочарованием, губительным Предательством. О, Оскар… Меня охватывает отчаянье, стоит мне подумать об этом имени. Оскар — моё поражение. Оскар — неизменный Идол, Муза моего мечтателя. Он — Ревность, раздирающая меня на части. Я знал, это имя — Откровение. Признание и Благословение творчества любого писателя. Его формы* — ласковый шёпот; пронзительный крик; молящий стон. Пылкий приказ. Люби меня. Целуй мои портреты. Боготвори мои мысли. И ты целуешь, бездумно припадая горящими губами к корешкам книг. И ты любишь, мысленно вознося его лик на пьедестал. И ты боготворишь, читая заученные наизусть строчки его писем, пьес, стихов. Гарри влюблён в литературу, не по памяти — по сердцу он цитирует бессмертных писателей, Уайльда — особенно часто и страстно. А я влюблён в Гарри и знаю содержание прочитанных им книг не хуже любого маггла-учителя литературы, хотя ни разу не раскрывал ни одну из них. Я не пылаю восторгом к Гюго, Рэю Брэдбери или Булгакову, меня не интересует поэзия. Мне больше по душе гаррины безобразно лохматые, словно совиное гнездо, волосы, его вздёрнутый носик с небольшой горбинкой, карамельно-молочная нежная кожа, яркие зелёные — Мерлин всемогущий, до чего же напоминает Аваду — глаза. Я люблю его манеру поправлять очки: именно двумя руками, за дужки — и никак иначе. Люблю смотреть, как он закусывает губу, когда в книге происходит что-то милое и романтичное, как недовольно хмурит брови, когда кто-то умирает. Как он раскрывает свой влажный рот, произнося ненавистные — самые очаровательные, волшебные, прекрасные — стихи Оскара Уайльда. Обожаю его привычку перечитывать злополучные «Голодные игры», потому что тогда он, расчувствовавшись, плаксиво сопит на моменте смерти бесстрашной малышки Руты; его глаза сверкают огнём, если кто-то ведёт себя достойно, находясь в таких жестоких условиях, как Дистрикт-11, посылающий хлеб для Китнисс, и каждый чёртов раз он пламенно выкрикивает те самые: «И пусть удача всегда будет с вами!» Я лишился удачи, стоило мне влюбиться в писателя! Гарри любит читать зарубежные романы, — русские особенно овладели им, — а я люблю его неизменную привычку пить кофе, сваренный в турке, наливать его тоненькой струйкой в очередную чистую кружку, — он никогда не мыл их за собой, и этим занимался я, спасибо Магии, — бу́хать туда две горки сахара и только потом добавлять немного топлёного, слегка взбитого молока. Весь этот волшебный ритуал мой писатель проводил сам — вряд ли мне удалось бы повторить всё в точности. Я пил гранатовый сок или обычный чёрный чай, маггловского урожая, даже не листовой, — терпеть не могу ждать, пока он заварится в мордредовом малюсеньком чайничке из тонкого стекла, — а в пакетиках, самый крепкий. Не крепче огневиски, однако и я в алкоголе предпочитал вино, красное сухое, как и Гарри. Совсем редко мой возлюбленный начинал очаровательно бухтеть, что я пью какую-то бурду, и доставал с книжной полки большую металлическую банку, полную сухой травы (о, заткнись, Том, Мерлина ради!) и соцветий. С особым старанием Гарри засыпал мне из неё чай, — пока он заваривался, я успевал выпить пару чашек пакетного, — и это был невероятный вкус лета. Тёплый, пряный, сочный. Мне кажется, именно такие на вкус все те книги, что занимают шкафы и сердце моего кофемана. В стакане плавали лепестки мелиссы и смородины, бутоны ромашки и фиолетовых цветов, название которых я не знал. Они лезли прямо в рот — ещё причина, почему я не пью такой чай. Но когда его готовил Гарри, готовил специально для меня, я всегда выпивал весь чайничек, ложечкой вылавливая растения и складывая их на блюдце. Я люблю Гарри, и я никогда не смел узнать, любит ли он меня. Мы жили вместе уже года четыре, вместе проводили выходные, ходили за покупками и спали в одной кровати. Гарри позволял целовать себя (с условием не оставлять видимых следов), мягко целовал в ответ, кончиком своего ядовитого языка касаясь моих губ, но ни разу не лез с поцелуями первый. Ему нравилось сидеть между моих разведённых ног, спиной оперевшись на мою грудь, пока я играл в приставку (жизнь среди магглов влияла на меня определённым образом), а он пил свой свежесваренный кофе, от которого воздух становился сладким. Голова начинала кружиться от сливочного аромата, я откладывал приставку и забирался руками под его футболку, чтобы нежно обвить талию, прижимаясь теснее. Он не возражал. Запрокидывал голову, когда я скользил губами по его шее, и жмурил свои зелёные омуты-глаза. Приоткрывал рот, пропуская едва уловимый выдох, отзываясь на лёгкие ласки. Но дальше них у нас не заходило: я всегда останавливал себя тем, что он возбуждён и не может ясно оценить ситуацию. И он никогда не просил большего. Я уходил в душ, а по возвращении замечал его лежащим в другой комнате, с толстым блокнотом в плотной чёрной обложке (спереди — наклейка в виде мультяшной кобры) и ручкой в руках. Этот блокнот Гарри не использовал для заметок — я знал это, потому что всегда становился первым читателем. Чёрный блокнот со змеёй хранил что-то, что было неизвестно даже мне. Я сворачивал в спальню и заваливался на застеленную кровать в мокром полотенце, обёрнутом вокруг бёдер. Хотелось протянуть ладонь и почувствовать тепло, исходившее от распалённого тела Гарри. Хотелось дарить любовь и получать её. Хотелось быть главным героем в новом романе Гарри Поттера. В ответ холодно и отстранённо начинали стучать клавиши ноутбука.