По душе об искусстве

      Она впивается в меня своими заострёнными мерзкими когтями и стискивает своей склизкой ладонью мою шершавую — и тащит меня в очередной освещенный зал, который не отличается от всех семи предыдущих, которые мы уже оставили позади.       Я чувствую, как на моей коже вырисовываются следы-полумесяцы от её хищнических когтей, и мне хочется отругать её, поставить на место. Потребовать, чтобы таким она больше не промышляла — но я просто проглатываю собственное недовольство. Ведь мне не впервой.       Она давит сильнее, и боль возвращает меня к реальности, нагло выдёргивая из моих повстанческих мыслей. Я смотрю на неё потухшим взглядом: с перерезающей её лицо улыбкой она тыкает долговязым пальцем в очередное полотно, а взгляд её — полон восторга. Кажется, будто я слышу радостный поросячий визг, рвущийся из её горла, и вижу виляющий хвостик-завитушку. А может быть, мне просто всё чудится.       Я наконец отрываю от неё свой взгляд и перекидываю его на предмет её внеземного счастья — полотно украшают вальяжно развалившиеся ядовито-жёлтые подсолнухи, выпинувшие всех и вся за пределы потрескавшейся деревянной рамы. Я рассматриваю каждый из них, подмечая под себя некую футуристичность и самолюбие подсолнухов, но не нахожу ничего примечательного, за что мог бы зацепиться мой уставший взор.       «Ну, как тебе?» — дрожа то ли от нетерпения, то ли от восторженности, спрашивает она, вперившись в моё осунувшееся лицо.       «Неплохо…» — выдавливаю из себя односложную оценку, стараясь не углубляться в детали и не провоцировать её на новый спор.       Моим ответом она остаётся недовольна, ведь я не разделяю её лютой радости, выплёскивающейся из её поблёскивающих глаз — и она тут же отворачивается, сердито надувая свои тонкие намалёванные губы. Её глаза судорожно бегают по полотну — она пытается отыскать то, что делает эту картину особенной. То, что уж точно понравится мне. «А ты знаешь, — начинает она с нотками какого-то неуместного мистицизма, — что Ван Гог отрезал себе ухо?»       Забавно. Вместо цепляющей детали, она словно второсортный сыщик наткнулась на имя художника, который и без того заведомо был известен.       Я едва заметно ухмыляюсь — опять же, не хочу подливать масла в огонь в наши полыхающие пожарищем отношения, — а на языке крутится лишь ответный вопрос: «А ты знаешь, что Ван Гог был психически нездоров, и некоторые считают, что изобилие жёлтого на этой картине — лишь последствие приёма лекарств от эпилепсии?»       Но я стискиваю зубы. Я сдерживаюсь и отвечаю лишь, что никогда об этом не слыхал и что она, должно быть, очень начитана.       Комплимент возымел успех — она расцвела и не стала душить меня надуманными упрёками, с силой заталкивая их в мои уши, где и так уже поселилось столпотворение её бурчащих причитаний. Которые словно приросли ко мне! И хоть мы уже стали органическим целым, я не позволю пичкать себя очередной волной недовольства. Ни за что.       Она замечает, что я вновь отвлёкся — на такое у неё вечно был нюх отменной ищейки, — и вновь торкает мою руку, ногтями залазя под сдающуюся под напором тонкую кожу. Я перевожу взгляд на неё, а она с отвращением глядит в ответ. «Это конец» — думаю я, заблаговременно похоронив себя под плитой, сшитой из её криков. Но я ошибаюсь: её гнев вызван не мной. Её гнев вызван новым полотном, на которое она реагирует не менее бурно, чем на предыдущие сто сорок семь.       «Кто же ей не угодил? — искренне не понимая, вопрошаю я сам себя. — Раздутый напыщенный конь, словно вышедший из бани, где дрова вечно шипели от сыпящихся на них капель воды, или же исхудавший юнец, вцепившийся в упряжь? А может, образ воды передан недостаточно качественно?» Я не могу найти ответ. Но оно и незачем — пара секунд, и она обязательно выскажет всё сама.       Бинго — норовящий выбежать из её костлявого рта язык не удерживается и выдаёт: «Просто отвратительно. Разве это может считаться искусством?»       Понятно. Ответ был куда проще, чем мне показалось вначале. Ей попросту не понравилось всё. Потому что у неё свои мерки оценки прекрасного. Но почему-то подобной собственностью она щедро делится с другими, пытаясь из частного сделать общественное. Карл Маркс в юбке. Современный Томас Мор. Или же Фридрих Энгельс? «Да ну его, — сдаюсь я, — просто щедрая личность».       Ощущаю очередной укол пятерни — она вновь это прочухала. Вновь поняла, что я сейчас где угодно, только не с ней. «Тебе что, нравится?» — прорывает она мою хилую оборону металлическим тараном с сердцевиной презрения.       «Да вроде не так уж и плохо» — я бездумно даю расплывчатый ответ. Пытаясь сохранить баланс. Пытаясь устоять разом на двух понятиях: «хорошо» и «плохо». Но я с треском проваливаю эту дерзновенную попытку, падая в пропасть с этих утопичных весов. Я вижу: она злится. Она накапливает свою сварливость, чтобы чуть позже утопить меня в ней. И, сделав какие-то свои выводы, она отворачивается — она всегда пользуется этим приёмом. Всегда хочет заставить меня признать её правоту.       Обычно я поддаюсь на её провокации и дешёвые уловки — но не сегодня. Сегодня она утомила меня своей капканьей хваткой, и я решил — сегодня я покажу ей, что меня в ней что-то не устраивает. А обычно это работает лишь в одни ворота, в которых я забитым вратарём ожидаю конца матча где-то в углу.       Я настроен решительно. И мы в беспросветной тишине двигаемся дальше — в новый зал. Где стены кажутся не такими сдавливающими, а потолок — не таким приземленным. Она как заведённая мчится к новому объекту, но, едва подойдя чуть ближе, каменеет. Её лицо становится серым от недовольства, а когти почти протыкают мою ноющую ладонь насквозь. «Это даже ещё хуже, — процеживает она сквозь кривые клыки, — такую картину разве что в психушке можно повесить».       И тут я подхожу ближе, в изумлении открывая рот: катающийся на лыжах лучник-пингвин, поглощающая обнажённое тело синеватая птица в котелке, машущая из флейты рука — я поражён. «Необычайный полет фантазии» — размышляю я, оценивая детали и улыбаясь. Одобрительно и открыто, изучая поразительное сходство её смольных бездонных очей и пылающих глазок чешуйчатого пса, вгрызающегося в чью-то плоть — должно быть, они какие-то дальние родственники.       Она замечает это. Замечает это сразу же, стоит улыбке едва-едва тронуть контур моих губ, — и вскипает от злости. «Ты сумасшедший!» — кричит она ультразвуком, от чего закладывает уши.       И тут я решаюсь на это — я выдёргиваю ладонь из её мёртвой хватки. Она не ожидала — и теперь стоит как вкопанная посреди зала, не зная, стоит ли ей вновь закричать или же броситься на меня с кулаками.       «Я в туалет» — ненароком бросаю я, оставляя её одну. И теперь уже она готова сжечь меня живьём.       Я чувствую её прожигающий взгляд — под ним начинает плавиться моя куртка. Но секунда — и за мной захлопывается дверь, а я спасаюсь от глупого воспламенения.       Я думаю, что я наконец спасся. Что вернувшись обратно в зал, я не застигну её. Что она трусливо бежит с поля битвы.       Но я смотрю в зеркало — а она рядом. Стоит, ухмыляется. И тянет ко мне свои жилистые руки, обвивая пальцами-лианами мою легко поддающуюся шею. Я полностью отдаюсь этому ощущению, даже не пытаясь сопротивляться. Пусть только она продолжает.       «Она только моя» — думаю я упоенно. И понимаю, как сильно люблю её. И как много я готов вытерпеть ради неё. Ведь я не вижу без неё свою жизнь. Без своей ограниченности.