У трона короля

В подвале душно, в неверном отблеске свечей спина Шатова кажется матовой. Свечи колеблются, будто бы следуя за каждым взмахом плети. Как занесёт руку Иван, замерев в верхней точке — потянутся вверх, как опустит со свистом, резко — прижмутся к воску, едва не погаснув от движения воздуха. Ставрогин смотрит. В голубых, стеклянных глазах пляшут то ли свечные отблески, то ли рыжие обезьяноподобные чертенята, каких малюют на стенах соборов. Николаю скучно в осточертевшей комнате. От мерных монотонно-глухих ударов клонит в сон. Он расстёгивает пуговицы на манжетах и принимается по очереди закатывать рукава, чтобы хоть как-то спастись от удушающей жары. Удары прекращаются. — Всё? — спокойно интересуется Ставрогин. — Вам должно смотреть, — напоминает Иван, устало встряхивая затекшую от напряжения руку. Когда он поворачивается, Ставрогину становится видно, как по его широкой груди течёт, извиваясь, струйка пота, — вы ведь знаете. — Ещё восемнадцать, ваше императорское высочество, — голос у Верховенского бодрый, будто бы и не на его спину рушились удары всё это время. Николай осторожно, без лишней спешки, закатывает рукава. С наслаждением выдыхает, когда обнажившейся кожи касается воздух, хоть немного остужая. Он чувствует на себе ожидающие взгляды, но ничуть не смущается. Всё здесь, в этом подвале — чтобы он почувствовал себя виноватым… Перед кем? Разве что — перед Шатовым, которому также надоело находиться здесь, да ещё и приходится махать плетью в этом мареве. Но разве должно быть ему стыдно перед Верховенским, единственным, кто получает наслаждение, находясь здесь? Верховенский думает, что отменно прячется, но влажные взгляды, которыми он провожает каждое движение Ставрогина не скрыть под ресницами. От них мерзко, как от слизи, сочащейся из трупов старцев, называемых святыми. Закончив с рукавами, Ставрогин вновь поднимает глаза на Шатова, едва склоняет голову, веля продолжать, замирает недвижной статуей самому себе. Иван отворачивается, вновь занося для удара тяжёлую плеть. Ставрогин считает про себя: …семнадцать…шестнадцать…пятнадцать… Потом сбивается, начинает вновь, путается окончательно, и вскоре уплывает мыслями куда-то далеко, подальше от этого подвала. — Вот, только теперь всё, — Пьер вскакивает быстро, привычным движением набрасывая на плечи рубашку, тотчас же мокнущую в крови. — Наконец-то, — Николай разминает затёкшую шею и направляется к выходу из подвала. Пьер, очевидно, смотрит ему в спину. Пьер, очевидно, ждёт хоть слова утешения. Пьер, очевидно, влюблён. Влюблён слишком давно, чтобы осталась хоть малейшая возможность избавиться от этого проклятого чувства — смыть, оттереть с израненной души, как оттирает Шатов с плетей кровь Верховенского. Хотя и ту, впрочем, въевшуюся за годы, не смоешь просто так… Они знают друг друга с детства — совсем юным сына давнего своего фаворита вдовствующая императрица Варвара Петровна удостоила высокой чести стать мальчиком для битья. Им обоим было по восемь лет. Пьер смотрел с едва сдерживаемым любопытством и подобострастием, Николай — со скукой. Их выпустили побродить, пока наговорятся их родители. — Мне даже не верится, что мне выпало такое счастье… — лепетал ему мальчишка, когда они впервые шли бок о бок, спускаясь по одной лестнице, — я не знаю, как благодарить судьбу. Николай не слушал его. Только он, да приближённые, знали, что предыдущего мальчишку до смерти засекли. Верховенский об этом не знал. Отец говорил, что нет ничего страшного в розгах, да и Николай — послушный мальчик, образцовый ученик, которому Верховенский будет верным товарищем. «Ведь чтобы наказание, которое ты получаешь, имело на него воздействие», — инструктировал отец, — «он должен любить тебя, как родного брата, сожалеть, когда тебе больно». Пьер в ту, первую встречу, стоял рядом с ним, едва сдерживая радость от того, что будет ему товарищем, а Ставрогин лишь бросил: «посмотрим на тебя в деле», и грохнул об пол старинную расписанную цветами вазу… Пьер тогда кричал так, что Ставрогин вынужден был просить остановить наказание. Николай взял его за подбородок и ровным голосом попросил: «тише, пожалуйста». С искусанных губ Пьера, не обросшего ещё панцирем, то ли от обиды, то ли от ощущения близости Николая сорвался вздох. Горячим дыханием опалило лицо Ставрогину… «Я же просил вас: тише» — раздражённо напомнил ему Николай. Больше повторять не пришлось: с тех пор Пьер молчал. В начале надеялся, должно быть, преданностью и усердием заслужить если не на симпатию, то хоть какую-нибудь реакцию на свое существование. Потом свыкся. Молчит и теперь, хоть минуло с того времени уже тринадцать лет. Не докучает разговорами, когда нет необходимости играть приятелей на публику, не входит в комнату без прямого приказания Николая (он таких приказаний не даёт никогда), на занятиях в Академии сидит рядом и смирно пишет конспекты, в обеденной зале старается не звякнуть лишний раз ложечкой, помогая одеваться не коснулся ни разу обнаженной кожи Николая. Всё делает, как должно, как положено хорошему слуге. И, всё же, нет благодарности во взглядах Ставрогина. В них ничего нет. Только скука. Тупая тихая скука. Никому, правда, кроме Верховенского, да, может быть, ещё Шатова, та скука незаметна. Молодые люди неразлучны: видят их вместе в увеселительных домах, в питейных заведениях, в гостях у каких-то дам не самого скромного поведения… Впереди них бежит слава, позади стелется шлейф из бесконечных скандалов: то Ставрогин протащит за нос какого-то почтенного гражданина, то укусит за ухо, то поцелует чужую жену у мужа на глазах. Никто ему не страшен… Верховенский близко совсем — подначивая да науськивая, вьется мотыльком вокруг лампы, обжигая добровольно свои хрупкие, сотни раз латаные-перелатаные крылья. Спокойно воспринимает Николай брошенное матерью: «двадцать», «тридцать семь», «сорок две»… Если бы Николай слегка повернул голову и встретился взглядом с Верховенским, он бы заметил там не столько ужас перед новой, им незаслуженной пыткой, сколько — робкое предвкушение, радость едва скрываемую… Да только Ставрогин смотрит всегда прямо — в глаза вдовствующей императрицы, в такие же льдисто-голубые, как у него самого. Он вышел «в породу» — в великую и древнюю породу. Не в тщедушного зашуганного великого князя — отца, но в мать, в род Ставрогиных, род великих и сумасшедших императоров огромной державы, род, благословенных богами, которые древнее распятого, и имена которых давно уже позабыты… Может, из-за их благословения и велик род Ставрогиных, а может и проклят — кто уж теперь разберёт. Мать смотрит на него с восхищением, многое готова прощать любимому сыну. Все почти. Мать его понимает… И уж, конечно, видит она, что ничерта не чувствует её сын, когда удар за ударом рушится на спину Пьера. Должно быть, и рада этому. Верховенские — и для матери, и для сына — что-то вроде бесполезных карманных собачонок, которых держат не из необходимости, но в дань моде. Ставрогин не знает наверняка, но догадывается, что Степан Трофимович был некогда её «мальчишкой для битья». Догадывается и о том, что, какой бы железной ни была его мать, в силу сердобольности женской она, должно быть, и впрямь жалела Верховенского-старшего… Да и фаворитом он ей был. Николай такой ошибки не совершит, и мать гордится им. Бесчувственность сына, пугающая порой тех, кто общается с ним, не тревожит её. В управлении империей уж не до сентиментальности. Она смотрит на сына и видит в нем будущее для державы, и это будущее представляется ей величественным. Молодой человек уже давно оправдывает ее надежды — он будет прекрасным правителем, который наведёт порядок жёсткой рукой, задушит те очаги недовольства, которые зажигаются и гаснут сами собой без всякой системы. Варвара Петровна не знает, как бороться с ними, но верит, что сын отыщет способ, а пока — пусть развлекается. Сын же беснуется и, чем старше становится, тем большую безнаказанность ощущает. Ползут по столице слухи, один другого отвратительнее. Говорят, будто жену свою законную он до сумасшествия довел — и плевать, что она сама по себе сумасшедшая, будто в любовницах у него полгорода ходит, будто сам маркиз де Сад мог бы у Ставрогина поучиться… Но что Ставрогину — слухи… Что Ставрогину — болтовня о том, будто бы это после его визита с собой покончила Матреша, из которой едва ль не святую вылепили. Варвара Петровна не верит, что это — слухи, она говорит: «четыреста». Молчит, позволяя прочувствовать величественность числа, и добавляет тихо: «попрощайся хоть по-человечески». Впервые оборачиваясь, Ставрогин бросает на Верховенского взгляд вскользь: верный слуга стоит, до крови прокусив губу, маленький и прямой, с сочувствием глядя на Николая, но нет в его глазах страха за себя. Как будто и впрямь задубела его спина настолько, что ему все равно уже — что пятьдесят, что двести пятьдесят, что четыре сотни. Ставрогин видел уже, что такое «четыреста» — как гнали солдата-провокатора, в казармах пойманного, через строй перед дворцом, как тащили его двое гвардейцев, когда не мог он уже ноги переставлять, как притащили труп. Николая вдруг бьет изнутри что-то, от этого безразличия, от глупого бесстрашия маленького слабого влюбленного и противного человека. Заставляет жалость почувствовать. Только не к Верховенскому, нет… Верховенскому, конечно, не через строй. Да и пожалеет его Шатов — знают, все же, давно друг друга. Слишком добрый он, его палач, а если и до смерти засечет, то даже и лучше будет, пожалуй… Не Верховенского жалеет Ставрогин своей странной животной жалостью. Жалко ему жестокой комедии, которую мать разыгрывает. Ей бы уже сто лет назад лишить непутёвого сына трона, передать бы наследство воспитаннице Дашеньке, пригрозить хотя бы. Так нет же, продолжает уличный театр на потеху толпе выстраивать, за ниточки дёргая. Пляшут под руками ее безвольные марионетки-куколки: умница-Дашенька — Мальвина, только не с голубыми волосами; Пьер, за чужие грехи получающий по спине — Пьеро почти что; Коломбина — Лизавета: и во главе — сам он, королевский сынок — жестоким и глупым Арлекином… Народ уже тысячи раз видел эту постановку. Тысячи раз кидался огрызками яблок в досмерти надоевших актеров. И скоро Пьеро не будет. Помрет ведь, помрёт на глазах у Ставрогина, как тот, прошлый мальчонка. Время выветрило и имя его, и внешность. Николай даже момента смерти не помнит. Помнит только, что наверняка умер. И помнит, что всыпали ему всего пару сотен. Жить Верховенскому до нынешней субботы. Все понимают это. Уже вторник. Ставрогин со звериным любопытством вглядывается в его лицо за ужином — ищет неведомый загадочный «отпечаток», которым будто бы отмечены те, кому скоро на тот свет. Ищет, и не находит… Пьер молчит. Пьер смотрит в тарелку. Заметив, что Николай смотрит на него — едва заметно краснеет, принимаясь жевать тише. Всё как всегда — ни грусти во взгляде, ни опущенных плеч, ни дерганности и нервности в движениях. Николай поджимает губы. Ему скучно с этим человеком, который, понимая даже, что ему скоро умирать, не смог стать хоть каплю занятнее… В спальне Ставрогина — мягкие простыни, в спальне Ставрогина — самые яркие свечи из лучшего воска, в спальне Ставрогина никогда не гаснут огни. Николай не был бы Николаем, если бы хоть на секунду позволил себе признаться, что боится оставаться в темноте, где так легко проникают в его голову кошмары, где грозит ему кулачком маленькое мерзкое существо, усевшееся у резного изголовья кровати. В спальне у Ставрогина три двери: в одну он входит, другая заколочена досками, а третью Николай никогда по своей воле не открывает. В полночной тиши, нарушаемой лишь шорохом свечей, пока не утонул ещё их слабый огонек в воске, Ставрогин открывает третью. Он не был в спальне Верховенского с тех самых пор, как тринадцать? Да, почти тринадцать лет назад, распахнул перед мальчишкой, изо всех сил глушащим плач, эту самую дверь. Петя тогда, кажется, даже не взглянул на богатый интерьер — прошел, покачиваясь, рухнул на кровать лицом вниз, и не подавал больше признаков жизни. Ничего не сменилось с тех пор. Комната похожа на гостиничный номер, где не задержатся дольше одной единственной ночи: пара книг на столе возле кровати, полупустой шкаф, чистая, хрустящая от кипячения простыня. Поверх простыни — распластанное тело, белеющая в отблеске свечей спина, со свежими, мокрыми ещё, ранами, поджившими — покрытыми корочкой, и совсем белесыми — застарелыми шрамами. Если б каждую субботу не видел Николай этой спины — подумал бы, что здесь — место преступления, позвал бы полицейского, дал бы показания, и потом, за стаканом бренди, среди дорогих друзей, долго бы вспоминал об ужасе этой сцены… Но Петр, к сожалению Ставрогина, не мертв ещё. Он дышит, и от беззвучных почти всхлипов едва заметно вздрагивают лопатки. От сквозняка через открытую дверь спина покрывается мурашками. Николай отвлечённо думает, что прикосновение любой одежды, наверняка, причиняет ему боль. — Верховенский, — зовёт Ставрогин, и голос этот — как всегда, равнодушный, с оттенком ожидания выполнения приказа, заставляет тело на секунду вовсе замереть, потом, неестественно изогнувшись — перетечь в сидячее положение, выстроиться, вырасти на кровати по позвонку. — Николай Всеволодович? — так покорно и обречённо. Крылья лопаток дрожат, от непрошедшей ещё истерики, руки судорожно вцепляются в плечи, ногти скребут кожу, оставляя тонкие красноватые полоски среди тысяч других, испещряющих спину. В семнадцатом веке, кажется, только избранным позволялось сидеть в присутствии особ королевской крови, но трупы лежали при них, и ничего им за это не могли сделать. Теперь не семнадцатый век, но Верховенский не поворачивается на звук голоса, как будто бы у него есть на это право, как будто бы близкая смерть ставит его вровень со Ставрогиным… Ещё живой труп — по ссутуленным плечам рассыпались отросшие русые пряди, от сквозняка поджались пальцы на обнаженных ступнях. — Отчего не спите? — такой обычный, повседневный вопрос, который можно было бы задать хорошему приятелю. — Я решил не спать. Голос уже охрипший. Кажется, за пару часов, что они не виделись, Верховенский уже успел проскочить все стадии принятия, перейдя на шестую — смирение. Больше слов не требуется. Ставрогину любопытно, и это — почти некрофилия, а Пьер… Пьер не смотрит ему в глаза — ни когда руки наследника империи ложатся ему на спину, ни когда Ставрогин, вколачиваясь в его тело, до крови кусает его за плечо, ни когда Николай ногтями сдирает корочку с ран на спине… Пьеро и Арлекин на белоснежной хрустящей простыне — последний акт комедии… Заходится в истерическом смехе за стеной последняя преданная зрительница этого спектакля — сумасшедшая законная жена Николая, Марья, единственная, кому ещё до зубного скрежета не надоела эта давняя устаревшая постановка… В ночь с пятницы на субботу жена Шатова рожает мальчишку. — Вы, должно быть, теперь очень счастливы? — интересуется Эркель, придворный медик, приведенный сюда не с целью оказать помощь, а чтобы без лишней волокиты зафиксировать смерть. — Очень. Счастливый палач — настолько абсурдно-неправдоподобное явление, что Ставрогин едва не приказывает заменить его. Верховенский его останавливает. Он раздевается нарочито медленно, каждую пуговицу выправляя аккуратно из петли. Потом долго-долго расправляет складки на рубашке, кладет на стул, ровно, как по учебнику сложенную… Долго не может пристроиться — что-то, Ставрогину не видно что, мешает ему нормально улечься. Но, наконец, приготовления закончены. Пьер, его Пьеро — клоун, смешной тем, что плачет, разводит руки в стороны, сам себя распиная перед своим Арлекином. — Так начинать? — разминаясь, Шатов на пробу помахивает плетью легко, почти играя. — Начинай, чего уж тянуть, — тотчас откликается Верховенский своим, только в этом месте проявляющимся весёлым тоном. Ставрогин вцепляется взглядом в его спину, на которой, поверх старых, расцветают новые и новые полосы, просачивающиеся кровью. Ищет среди них следы от собственных ногтей, потом отчаивается. Пытается считать удары, сбивается. Мысли текут привычным ровным потоком, обтекая живого ещё Верховенского, прочь из этой комнаты: туда, где вышел на площади народ, где с утра он проснулся от грохота стекла, которое выбили с улицы камнем, где выстроилась уже кольцом на улице охрана, и палят друг по другу из ружей люди, одни — влекомые ненавистью, а другие — долгом, незнакомые, но ненавидящие друг друга. Ставрогину даже кажется, что ружейные выстрелы слышны и здесь, в подвале. А потом сквозь жаркую пелену мыслей проступает лицо Верховенского, который жив, и, сжимая в руке пистолет, все говорит-говорит-говорит… Часто-часто срывающимся голосом, роняя слова-камешки, отскакивающие от пола подземелья, называя его то идолом, то красавцем, пытаясь целовать руку… -…вы мне надобны, — выдыхает он, почти мешая собственное горячечное дыхание с дыханием Ставрогина, и Николай отшатывается. За спиной у Пьера лежит лицом вниз труп — Шатов, оправляет манжеты Эркель, которого Верховенский отсылает движением головы. С минуты на минуту придут — разорвет их в клочья разъярённая толпа, которой он, Верховенский, самолично рассказал о том, как устроен дворец, как по подземным ходам обойти охрану… Он рассказал им все, но оставил один единственный ход — для себя, и для Ставрогина… Ведь нужен же пьяному, ни во что не верящему народу идол, золотой телец, Иван Царевич… Пьер стоит перед ним, разгоряченный и отчаянно живой — по лицу стекает кровь: Шатов, видать, успел хватить его плетью, защищаясь, но не успел уйти от Эркеля, вцепившегося в него мертвой хваткой. Ставрогин не видел, но уверен — аккуратное круглое пулевое отверстие у Шатова ровно посреди лба. Иначе перфекционист-Верховенский попросту не смог бы. — Мне нужно кое-что забрать из кабинета, — выговаривает Ставрогин, почти по слогам. — Надо уходить, — Верховенский тянет его за жилет. — Мне нужно, — повторяет Николай тем же тоном, что и извечное свое «тише». Также, как и в прошлый раз, и как всегда — уступает Пьер. Ведёт окольными путями по дворцу, от каждого шороха вздрагивая. Меняя пути, будто бы сбивая невидимого преследователя со следа. Дворец тих. Мертвенно тих. Толпы не слышно ещё, но она уже тянется воняющими гарью цепкими лапами к винтикам и шестерёнкам рушащейся под собственной тяжестью глупой безжалостной машины, которую именуют властью. Сломать, изничтожить — чтобы не было пути назад… Ставрогин оставляет Пьера за дверью кабинета, хотя тот рвется следовать за ним. Он все решил уже. Опередить их — сделать их постановку трагикомедией. Не дать никому сделать это за него. — Дайте мне попрощаться по-человечески, в конце-то концов, — рычит он на Верховенского… Рыжий, как волосы маленького существа из кошмаров, закат отражается в окнах дворца, в стеклах самой высокой башни. Ставрогин надеется, что люстра достаточно крепко ввинчена в потолок, и шнур от гардин достаточно прочен. Он будет висеть здесь, когда войдут солдаты — настоящей, всамделишной марионеткой. Этажом ниже примеряет серьги Варвара Петровна. Лазурь кажется ей вульгарной, а жемчуг — монашеским. Она останавливается на рубинах, которые так замечательно сочетаются с покрасневшими от слез глазами. Уже слышен топот шагов по лестнице. Она успеет застегнуть серьги и сесть на трон. Марья сидит, перебирая свои карты. Трефовый валет, червовый туз и пиковая дама ложатся на стол ровным рядком. Никто, кроме нее не знает, что это значит. Она смеётся, безумным смехом привлекая разъяренных людей к себе в комнату, которую, быть может, и не заметили бы. На ступенях дворца царит веселая суматоха: рвут платье на изящной девушке. Охрана пала, мальчишку-офицера, защищавшего её, оттащили… По площади мечется маленький человечек с окровавленным лицом, с рубашкой, прилипшей к измочаленной спине, и все же, слишком чистой для простого жителя города. Он чем-то распоряжается, судорожно кому-то что-то доказывает… Не бес, не демон, а просто — Пьер, Пьеро… Грустный клоун русской революции.