i. raven
После чертовщины, устроенной в Сингапуре, Рейвен созывает экстренное собрание комитета по планированию в бруклинской квартире Хэнка и Алекса, бросив Чарльза в том жутком кафе на окраине Брайтон Бич. В четверть седьмого, когда Хэнк помешивает макароны в большой кастрюле, Рейвен громко стучится в парадную дверь. — Это кошмар какой-то, — обращается она ко всем присутствующим, а то есть к Хэнку, который, стоя спиной к входной двери, готовит ужин, Шону, который, развалившись на диване со своим айподом, явно выпал из реальности, и Алексу, пытающемуся с помощью пульверизатора реанимировать крайне запущенные комнатные растения Хэнка. Розмарин выглядит так, как будто месячная поездка в Сингапур сыграла в его жизни финальный аккорд — он уже на ладан дышит, а Алекс просто оттягивает неизбежное. Поскольку Рейвен терпеть не может, когда ее игнорируют, она пинком захлопывает дверь позади себя и уже громче повторяет: — Дорогие мои, как мы это дерьмо разгребать будем? — Без понятия, Рейвен, — отвечает Алекс безо всякого выражения, поливая хлорофитум у радиатора. Дешевая пластиковая лейка синего цвета, из Икеи, скорее всего. Не в первый и не в последний раз Рейвен задает себе вопрос, а тратит ли Хэнк хоть что-то из тех неприлично огромных гонораров, которые они получают за работу. Судя по тому, что макароны по тарелкам Хэнк раскладывает шумовкой в виде головы Дарта Вэйдера, — очень маловероятно. Алекс, правильно истолковав выражение ее лица, объясняет: — С распродажи в Williams & Sonoma. К ней еще шли парные формочки для печенья. Кухонные принадлежности в Williams & Sonoma стоят дорого — Рейвен это знает, потому что ей двадцать пять лет, и все ее друзья по колледжу решили, что к августу этого года должны обязательно пожениться, иначе проиграют лотерею и умрут грустными, одинокими и с четырнадцатью кошками — поэтому Рейвен решает не судить Хэнка так строго. Но затем тут же меняет свое решение, видя, что вместо стаканов Хэнк использует баночки из-под мармелада. — Атмосферка, конечно, удивительно точно передает дух семидесятых, — она даже не пытается скрыть отвращение в голосе, когда Хэнк выносит из кухни тарелки и стаканы, — но я организовала встречу не просто так. Подойдя к дивану, она пинает Шона по щиколоткам. Он открывает глаза, дважды моргает и перетекает на вторую подушку, как какая-то мезозойская слизь. Плюхнувшись на освободившееся место, Рейвен сдергивает с него наушники. Алекс, возвращаясь на кухню, чтобы поставить лейку на место, щиплет за задницу Хэнка, который, пискнув, тут же краснеет. — Ну разве вы двое не прелесть, — уныло говорит Рейвен. — А теперь, мальчики, давайте к делу. И пусть она произносит это настолько строго, что даже Шон на секунду вспоминает о существовании у себя позвоночника и выпрямляет спину, но почти сразу же отвлекается на макароны Хэнка, потому что… — Это что, макароны в форме лобстеров? — Ага! — довольно отвечает Хэнк, поправляя очки на носу. — Я подумал, они помогут при мозговом штурме. — Как, — ворчит Рейвен. — Хэнк, мертвый муж моего брата самозабвенно палил по нам во время работы, твои макаронные лобстеры не настолько всемогущи. Шон между тем, наколов на вилку одного лобстера, протанцовывает им по краю тарелки. — А они миленькие, — замечает Шон и, подозрительно икнув, отправляет лобстера себе в рот. Рейвен с трудом верится, что это действительно ее жизнь, хотя Алекс, вышедший из кухни с полупустой бутылкой и разбавивший ее апельсиновый сок в банке из-под мармелада чем-то, что, как она надеется, является водкой, делает все немного сносней. Выпив залпом большую часть стакана, она слышит веселый голос Хэнка: — Я испек печенье на десерт!~
До того, как Рейвен познакомилась с теми, кто в свою очередь был знаком с Шоном, их химиком был подонок по имени Джонас, который подрабатывал в чайной лавке в Китайском городке, и вся его зарплата отправлялась прямиком ему в нос. О Джонасе Рейвен вспоминает часто и отнюдь не с нежными чувствами, когда возвращается с Чарльзом с Брайтон Бич, и он сидит у окна в «Кофейном Медведе» и пьет что-то густое и черное. «Кофейный медведь» пахнет Джонасом. — Я думала, ты такси вызовешь, — ворчит Рейвен, садясь в кресло напротив Чарльза, и кидает на баристу ледяной взгляд. Бариста выглядит так, как будто недавно вышел из подпольной тюрьмы в Югославии, где слыл кандидатом в тяжеловесы. Кряхтя, он начинает варить что-то, вероятно, ядовитое. — Тебе пора прекратить обращаться со мной как с ребенком, — мягко говорит Чарльз, улыбаясь Рейвен поверх своей чашки. — Я ценю твою заботу, но в ней нет необходимости. Рейвен, глядя на своего тридцатичетырехлетнего брата, который, будучи богат до неприличия, воскресным вечером восседает в своем оксфордском кардигане в кофейне, которой, вероятнее всего, заправляет русская мафия, с трудом подавляет вздох. — Чарльз. Не будь идиотом. — У меня оксфордский диплом с отличием, подтверждающий, что я очень даже умный, — произносит Чарльз. Он больше не шутит, очаровательно, в своей неповторимой манере, не шутит уже год, заполняя пустоту в диалогах нервным щелк щелк щелк — обручальное кольцо по ободку чашки. Рейвен привыкла к этому шуму, как к стрекоту цикад летом, как к шуму радиатора зимой — монотонные щелчки, эхом разносящиеся по пустому поместью. Тремя огромными шагами бариста пересекает помещение, и когда он ставит чашки на стол, черная жижа даже не переливается через край, настолько она вязкая. — Спасибо, — бормочет по-русски Чарльз, глядя в окно. Бариста злобно зыркает на Рейвен, и та возвращает ему еще более ожесточенный взгляд. Несмотря на то, что это неблагополучная часть Брайтон Бич, на улице резвится несколько школьников. Если бы Рейвен здесь жила, она бы не выпустила своих детей на улицу без сопровождения вооруженной до зубов няни, но на то, что они с Чарльзом были привязаны к центру города, скорей всего, нашлась бы причина. Какая-то девчонка, пронзительно прокричав что-то по-русски, стаскивает с себя в туфлю, чтобы кинуть в другого ребенка. — Эм, ух ты, ладно, — выдыхает Рейвен, отшатываясь от окна. — Потрясающе. Закончил шестеренки смазывать? Нам пора. Чарльз допивает остатки кофе и встает, расправляя напряженные плечи. Он все еще не смотрит Рейвен в глаза; сначала его его как будто до нелепости сильно заинтересовал сыроватый отблеск на оконных стеклах, потом грязные разводы на столе, потом — самый младший из орущих на улице детей. Они выходят из «Кофейного Медведя» — не настоящее название, но мысль примерно та же, что-то там о медведе, пьющем кофе, русская надпись с четырнадцатью согласными, которую, почти профессионально, мог произнести только Эрик — и идут вниз по улице к более приличной части Брайтон Бич, с книжными магазинами и художественными галереями. Рейвен немедленно хватает Чарльза под руку, полностью концентрируя свое внимание на трещинах в тротуаре и запахах, которые доносит до нее ветер. Трюк, которому она научилась для фокусировки в сновидениях. — Это первое место, которое я создал для Эрика, — произносит Чарльз, прямо-таки король внезапных логических цепочек. — Вот почему он учил меня русскому — названия магазинов, надписи на вывесках ничего не значили, сплошная тарабарщина, случайные наборы слов, вроде «кот ест цвет» и тому подобное, — он растерянно смотрит на живописную вывеску книжного магазина на противоположной стороне дороги. Книги в деревянных ящиках выставлены прямо на тротуар. Рейвен не довелось никого терять с тех пор, как умерла ее мать, когда ей самой было семь. И не сказать, что они были сильно привязаны друг к другу. Она не знает, каково это — потерять кого-то, кто был тебе дорог, но уверена, что боль Чарльза лежит далеко за пределами ее понимания. Однажды в колледже, в одну из бессонных ночей Рейвен попался рекламный ролик прибора, способного взбить яйцо прямо в скорлупе. Сейчас Чарльз — это то яйцо, думает она. Остов из истинно английской эксцентричности и безукоризненно организованной работоспособности остался цел, но внутри все беспорядочно перемешано — пенистое, бледно-желтое нутро. — Идем, — она крепче сжимает его локоть, переводя через улицу. — Куплю тебе дрянной романчик советской эпохи. Ужин у Хэнка закончился в восемь, сейчас должно быть уже около девяти. Сквозь витрину не видно ни часов, ни продавца, ни даже входа в сам магазин. Чарльзу, кажется, нравится торчать на тротуаре возле коробок: он перебирает твердые обложки и смеется над некоторыми названиями. Рейвен ненавидит пост-эриковский смех Чарльза — звучит как смех пятидесятилетнего колледжского профессора, хихикающего над отсылкой к поп-культуре, которую он понял не до конца. Пост-эриковский Чарльз заставляет Рейвен думать метафорами, потому что, стоит ей представить такого Чарльза, каков он есть сейчас, в голове рисуется большое темное пятно, смутно напоминающее невысокого британского афериста, который напивался и пел идиотские оксфордские гребные песни своему мужу во внутреннем дворике их поместья. — Глянь-ка на эту, — книга оказывается у Рейвен прямо перед носом. Чарльз тут же принимается бессвязно нудеть на тему хитростей, к которым прибегали авторы в советскую эпоху, и Рейвен просто кивает время от времени, ведь он ее брат. А прошел уже год. Так что она снимает (одну из) свою детскую перчатку. Просто дрянь. Советская литература. Гребаный красный флаг. — Умираю с голоду, — говорит она. — Разве ты не ужинала у Хэнка? — уточняет Чарльз, но она игнорирует его и, схватив сзади за куртку, кричит: — Пирожки! Они идут за русской выпечкой, пока не закрылась пекарня.На обратном пути к ее машине, слизывая с пальцев крошки, она плетет несусветную чушь о том, как Хэнк и Алекс помешались на домашнем уюте, и Чарльз смеется.~
— Я чертовски сильно волнуюсь, — сообщает она Мойре по телефону следующим утром. По субботам Чарльз отсыпается, оставляя кухню в ее распоряжении до одиннадцати как минимум, и только тогда, спотыкаясь, спускается вниз в халате и этой отвратительной пижаме от Marks & Spencer в тонкую полоску, которую она в шутку подарила ему после дела Гэлбрейта. — Рейвен, — рассеянно говорит Мойра, — мне-то ты почему звонишь? — на заднем фоне слышится шуршание бумаг и клацанье шариковой ручки. — Мойра, ты что, в офисе? — скрыть вопиющее удивление совершенно не получается. — Знаю, ты не очень радужно это воспринимаешь, но сейчас девять утра. Субботы. — Не все мы родились сказочно богатыми, — парирует Мойра. — Твоя правда, — Рейвен перекладывает мобильник под другое ухо и тянется к тарелке с беконом, которую экономка заботливо оставила в холодильнике. — Я вот не родилась. Для примера. — Да, но сейчас ты Рейвен Ксавье, поступила в Браун, отделалась от долгов по оплате учебы и живешь в особняке, — Мойра не может не понимать, что Рейвен в двадцати секундах от того, чтобы превратиться в кипящий чайник, потому что вообще-то она отказалась от денег и пошла другой дорогой. — Чарльз не будет в порядке, Рейвен, по крайней мере, не в ближайшее время. — Почему мне каждый продолжает об этом твердить? — бормочет Рейвен с набитым беконом ртом. — Разве похоже, что Эрик просто на пикник уехал? Я вернулась в этот мавзолей, чтобы убедиться, что Чарльз чистит зубы и хоть что-то ест — я знаю, что Эрик мертв, и, блять, конечно, я знаю, что Чарльз не будет в порядке. На том конце провода — тишина и тихое дыхание Мойры, вдох, в ритм сердцебиения: раз, два, три, выдох. — Рейвен, — начинает Мойра, и паузу между ее вдохами заполняют мысли: тебе нужна помощь; я приеду, если хочешь; и тихое пожалуйста, не надо, но Мойра взрослая девочка, она не позволит своей влюбленности в брата Рейвен выбить себя из колеи, и она собирает себя в кучу. — Возможно, работать сейчас — не самая хорошая идея. — Ясно дело, — отвечает Рейвен, оставляя все недосказанное блуждать по кабелям стационарной связи, первоклассно притворившись, будто она взаправду поверила в эту Мойру, которая полностью довольна ролью бывшей коллеги и подневольного друга для них с Чарльзом. — В Сингапуре Эрик свалился на нас как снежная лавина. Вооруженная до зубов, одетая с иголочки лавина, ни дать, ни взять, Джеймс Бонд. — Твоя репутация и так достаточно пострадала, ты не можешь больше ею рисковать, — замечает Мойра. — Еще немного, и, возможно, тебе снова придется работать на нас. — Боже, нет, только не нелегальщина, — стонет Рейвен. Снова поменяв ухо, она принимается располовинивать апельсины для соковыжималки. — Отстойное было время, Мойра. Ты видела мои волосы. Я была в кошмарном… понятия не имела, куда себя пристроить. Я Дженнифер Гарнер или Холли Берри? В данный период моей жизни такую неопределенность я себе позволить не могу. — Бедняжка, — в голосе Мойры ни капли сострадания. — Рада знать, что, когда речь заходит о безопасности страны, на первом месте стоят твои волосы. Рейвен кривится, а после издает звук, похожий на что-то вроде «нэ», что позволяет Мойре ухватить суть дела. — Я созвала экстренное совещание у Хэнка и попыталась вынести на обсуждение дальнейшие действия. Мы-то с Чарльзом, может, и не нуждаемся в деньгах, и я знаю, что у Хэнка и Алекса хватило ума обзавестись финансовой подушкой, но боюсь, что Шон голодает. — Шон придурок, — констатирует Мойра. — Он каждую неделю съедает столько лапши, сколько сам весит. Беря во внимание то, как самозабвенно накануне вечером Шон поедал лобстероопасту у Хэнка, после уложив сверху еще двадцать пять печений, ее слова не лишены смысла. — Шон умен, когда речь заходит о нелегальных наркотиках, и туп — когда обо всем остальном, но это не значит, что я за него не отвечаю. Это говорил Чарльз, когда после ужина за шахматами спорил с Эриком о морали: наша команда — это наша ответственность, Эрик. Они — наша семья. — Любого, у кого появиться срочная проблема, я буду перенаправлять к команде Стива, — продолжает Рейвен, скармливая соковыжималке половинки апельсинов. — Да, Тони чокнутый, но он гений, и несмотря на то, что в последнюю очередь я хочу отдавать клиентов команде конкурентов, так работать мы не можем. — Наверное, сейчас это оптимальный вариант, — дипломатично соглашается Мойра. — И, возможно, вам понадобится новый извлекатель, — уже менее дипломатично добавляет она. — Анхель говорила о том, чтобы уйти со службы… — Хорошей субботы, Мойра, передавай привет ЦРУ, — скороговоркой заканчивает разговор Рейвен и липким от сока пальцем быстро жмет на «отбой». Соковыжималка страдальчески стонет, и Рейвен торопливо скармливает ей еще одну половинку апельсина. Не похоже, чтобы это как-то помогло, поэтому, дважды ударив выжималку, Рейвен сдается и выключает ее, забирая треть стакана сока, который всеми приложенными усилиями удалось добыть. Большая часть кухонной техники отзывалась только на ласковые прикосновения Эрика. Рейвен уверена, что у той же микроволновки против нее готова целая вендетта. Звонит мобильный. Мурлыча какую-то мелодию себе под нос, покачивая бедрами в такт, она не обращает на звонок совершенно никакого внимания, направляясь в гостиную с целью проверить почту и продолжить, уже в одиночестве, мозговой штурм. Двумя с половиной часами позже она слышит шаги Чарльза на парадной лестнице и шарканье его тапочек, когда он подходит к кухне. — Рейвен! — слышится его заспанный голос. — Ты случайно не заварила чай? — Заварка здесь, Чарльз, — кричит она в ответ, быстро вбивая Космо в поисковик и, бегло просмотрев статьи, останавливается на той, которая кажется наиболее дурацкой и бессмысленной. Она принимается за чтением с выражением смутного восторга на лице, когда в комнату вваливается Чарльз, в одной руке сжимая чашку, а второй на автомате нашаривая заварочный чайник. Налив себе полную чашку, он берет с подноса лимон и заглядывает через ее плечо, чтобы посмотреть, что она читает. — Космо, — констатирует он хриплым ото сна голосом. — Странное чтиво для субботнего утра. Не в твоем духе. — Тебе-то почем знать? Ты никогда не видел меня в субботу утром. Уже обеденное время, сонная ты дурашка, — ткнув его локтем под ребра, она пролистывает статью до конца и, посмеявшись над дерьмовой развязкой, закрывает окно. — Магда оставила продукты для крабовых роллов, если хочешь. Чарльз слишком занят духовным единением со своей чашкой, чтобы отвечать. — Господи, сраный ты англичанин, — бормочет Рейвен. — После обеда я собираюсь пройтись по магазинам в Чайнатауне, — продолжает она громче. — Обзавидовалась в Сингапуре на всю жизнь вперед, хочу теперь найти какую-нибудь лавчонку с шелковыми платьями. Но твою мужественность я ущемлять не собираюсь, поэтому с собой не зову. Чарльз открывает глаза и дважды моргает, глядя на нее поверх своей чашки. Волосы с одной стороны вздыбились, с другой примялись, на щеке и на шее — следы от подушки. Согласно ожиданиям Рейвен, одет он в ту отвратительную полосатую пижаму. Выглядит как четырехлетка. — Господи, какой же ты дурной, — Рейвен треплет его по волосам и, сунув ноутбук подмышку, отправляется к шкафу, настроенная подобрать реально хипстерский прикид. — Поедим крабовых роллов перед моим уходом! — бросает она через плечо. — И ты съешь один целиком, даже если мне силой придется заталкивать тебе его в глотку. Чарльз явно хочет отвертеться, схитрив, но выглядит при этом, учитывая его тапочки, просто уморительно. — Рейвен, — начинает было он, но она рявкает на него с лестницы. — Ты поешь, и точка, — вот и (по крайней мере, на данный момент) все.ii. charles
— Здравствуй, Чарльз, — приветствует Эрик, постукивая носком ботинка по кованой ножке стола. Позади него кто-то коротко, очень по-французски, смеется. — Привет, Эрик, — отвечает Чарльз. Он попался, когда, шагая по улице с обернутым коричневой бумагой багетом в руках, остановился, чтобы посмотреть, где расположился Эрик. Уличное кафе, столы и стулья сгрудились на тротуаре как мох на углу дома. Под ногами — бугристый булыжник. — Решил все-таки уйти из квартиры? — На улице достаточно приятно, — спокойно отзывается Эрик. Реплику сопровождает истинно галльское пожатие плечами — по его поведению с французами так с ходу и не понять, что он поляк, — и щелчком зажигалки. — Составишь мне компанию? — спрашивает он, не выпуская из губ сигарету. — Да, да, конечно, — тараторит Чарльз. Он делает четыре быстрых шага вперед и кладет на столик багет, тут же отодвигая его в сторону, чтобы не опрокинуть кофе Эрика. — Эм, — он чувствует, как краснеет, держа и хлеб, и стул, хотя стоило бы — самого себя. В конце в концов, все, в той или иной степени, становится и ложится на свои места. — Здесь очень здорово, да? — он ненавидит себя за пустословие, и делает неловкий жест в сторону скучающей в дверях собственного кафе официантки. — Она и так принесет тебе кофе, — похоже, Эрика, как и всегда, забавляет поведение Чарльза. — Что ты собрался делать? — Попросить чай. Она француженка, а не дракон, — но, сказав это, Чарльз осознает, что не может поправить девушку, когда она, подойдя к ним в своих маленьких черных туфельках, с грохотом ставит на стол чашку с густым черным кофе. Чарльз делает неуверенную попытку остановить ее своим откровенно слабым школьным французским: — Mademo, — но девушка уже отходит от их стола. — Довольно напористо для тебя, Чарльз, — Эрик — самодовольный болван. Чарльз корчит ему рожу и пробует кофе. Он сладкий, почти отвратительный, и совсем немного отдает лесным орехом. — Хороший кофе, — замечает Эрик. — Мой любимый. Вот тут включаются рефлексы. — А, — рассеянно произносит Чарльз. Он смотрит на багет. Он не хочет, правда не хочет, не может… но пытается вспомнить, где купил его. — На удивление жестоко с твоей стороны, — комментирует Эрик, когда булыжник под ногами начинает дрожать и крошиться. — Обычно ты оставляешь нам чуть больше времени. — Целый год прошел. Рейвен беспокоится обо мне. Полагаю, это она бы окрестила «деструктивным поведением». — Тебе следовало пойти со мной, — стол натужно скрипит, керамика бьется о железо, гремят чашки на изящных блюдцах из французского фарфора. Костяшки на руке Чарльза, сжимающей багет, почти такие же белые, как этот фарфор. — Я не мог, — Чарльз идеалист, но не мученик — слишком прагматичен. В Эрике же всегда была нотка трагизма. Гостиничный номер в бело-коричневых тонах, отделанный с безупречным вкусом, пистолет на столе из красного дерева — все было слишком театрально. Это была постановка. Чарльз худо-бедно, но оправдывает ожидания, не в пример Эрику — тот, загнанный в рамки, чахнет. Посетители кафе начинают что-то замечать. Плачет ребенок. — Чарльз, — Эрик допивает кофе. — Кое-что напоследок. Гегель. Последние спокойные секунды, оставшиеся до того, как проснутся и закричат все дети Парижа, Чарльз смотрит на линии сухожилий на шее Эрика, исчезающие в расстегнутом воротнике рубашки. На ключице Эрика Чарльз видит бледно-лиловый контур собственных зубов, кожа золотистая, в крапинку. Эрик понятия не имел, каково жить с веснушками. У Чарльза их был столько, что хватило бы на маленькую страну. — Гегель? — эхом повторяет он, и тут же спрашивает гораздо резче: — Куда ты на этот раз его запихал? — Доспехи на втором этаже, — без тени раскаяния, Эрик подается вперед, опираясь правой рукой о стол. Этим движением он обнажает еще больше кожи в вороте рубашки, и сквозь едкий дым Чарльз чувствует запах его одеколона, флакон которого все еще стоит на туалетном столике рядом с незатейливым парфюмом Чарльза. За его спиной, содрогаясь от землетрясений, горит Париж, а в четырнадцати кварталах к западу со страшным скрипом сгибается Эйфелева башня. — Хватит считать Гегеля ироничным, — по чистой привычке отвечает Чарльз. — Если бы ты просто перестал прятать эту чертову книгу и просто бы ее прочел… — раздается крик официантки. Водитель такси, резко отвернувший руль от разрастающегося посреди улицы разлома, въезжает прямо в зону кафе.~
Чарльз просыпается.~
Четыре минуты он лежит неподвижно, глядя в потолок, и пытается убедить себя, что это был просто сон — не сон наяву, не извлечение, а просто очень яркий, реалистичный сон. Включив лампу на прикроватном столике, он проверяет внутреннюю сторону своего локтя; ничего, за исключением маленькой шершавой корочки — раны, полученные в Сингапуре, зажили быстро. — Ты даже не был действующей частью моего подсознания, — говорит он Эриковой подушке. — Просто сном. Проходит двадцать минут. Когда он открывает глаза в четвертый раз, а на часах все еще 1:37, он встает с кровати, накидывает халат и, спотыкаясь, спускается по главной лестнице на второй этаж. За библиотекой в укромном уголке притаились доспехи. Они на фут выше и раза в два шире Чарльза. Он стучит по нагруднику, и тот отзывается гулким, полым звоном. — Увы, но Рейвен права, — бормочет он себе под нос. С удивлением он замечает, что вместо собственного халата надел халат Эрика. Он-то думал, что Рейвен убрала подальше с глаз всю его одежду в дальний шкаф. Вцепившись пальцами в манжету халата, одним быстрым движением Чарльз снимает с доспеха шлем. Втиснутый в горловину костюма, ему предстает книга Гегеля (первое издание на немецком). — О, — Чарльз роняет шлем на пол. Множество раз он говорил людям, что нет лучше способа справиться с утратой, чем пережить ее, смириться с неуемной болью. Четырнадцать раз он использовал эту фразу — «прими утрату», — преимущественно еще в те времена, когда они с Рейвен служили в спецназе. Во время работы над второй докторской (психология) в университете открыл много способов справиться со скорбью. Несмотря на это, Чарльз не считает, что жить и принимать будет легко. С собой он привык быть честным, и его преследует чувство, что Эрик постоянно рядом, подталкивает к тому, чтобы находить и замечать мелкие, гадкие детали его личности. Но жить довольно легко, когда есть Магда, которая им готовит, Хэнк, который руководит точкой, Рейвен, которая следит за тем, чтобы он ел и корректировал дела, нуждающиеся в точности опытного человека. Извлечение — это легко. Возможно, не очень хорошо с моральной точки зрения, но в кодексе этики Чарльза, давным-давно переписанном, остался один голый остов нерушимых нравственных истин: не убивать, не пытать, исправлять то, что можно исправить. А вот Эрик — это не просто. Потому что Эрик не уйдет.~
— Знаешь, что я думаю, — обращается Рейвен к Чарльзу. — Что ты свихнулся, — она садится на кровати и, схватив Чарльза за плечи, легонько встряхивает. — Приятель. У тебя серьезные проблемы со стадиями осознания горя, и ты катишься прямиком к реальному, черт подери, безумию. Чарльз прочищает горло. — Как единственный дипломированный психолог в этой комнате, заявляю — нет такой стадии. Рейвен сглатывает комок готового подняться недовольства. — Чарльз, извлечение творит с подсознанием занятные штуки. Ты думаешь, что там, — тут она щелкает его ногтем по лбу, — Эрик. Но это не он. Это то, что ты о нем помнишь. Воспоминания — это нормально. Чарльз кривится. Он знает разницу между воспоминаниями и Эриком. Линия его плеч над голубой водой бассейна, запах хлорки в восточном крыле, то, о чем он думал в тот полдень, — это воспоминание. А в Сингапуре был Эрик. Кошмар, Гегель — это Эрик. Он не знает, как сформулировать это для Рейвен. — Если бы я умер… — начинает он, и Рейвен бледнеет. — Не в ближайшее время, — слабо улыбнувшись, Чарльз легонько толкает ее плечом. — В качестве интеллектуальной тренировки: если бы я умер, ты бы запомнила мою мимику, мою речь? Пауза затягивается. — Да, — наконец отвечает Рейвен. — Но если я, скажем, отправлюсь в длительное путешествие, ты сделаешь то же самое, верно? — кивнув, она отодвигается на кровати так, чтобы Чарльз смог занять место рядом с ней. — Но когда я вернусь из отпуска, ты обнаружишь, что кое-что из того, что ты обо мне запомнила, отличается от того, что есть на самом деле. Каждую деталь запомнить невозможно — я бы делал или говорил то, что отличалось бы от твоей ментальной проекции меня. — Так, это все было подводкой к очередной бесконечной лекции об эволюции человеческой психики? — спрашивает Рейвен. — Скажи, если да, я хоть свет выключу, лягу, глаза закрою, — Чарльз щиплет ее чуть выше локтя. — Если позволишь, — чинно продолжает он, и Рейвен закатывает глаза. — Твои воспоминания никак не смогут застать тебя врасплох, потому что ты мастерски управляешься с ними. Найдутся случаи, когда воспоминания сбивали тебя с толку, но они не расщепляли твой разум на отдельные части. Много лет назад, тогда, в Камбодже, мы еще были с Мойрой, и ты столкнулась с проекцией Каина — ошарашило ли тебя то, что он сказал? Услышала ли ты что-то, что уже бы не знала о себе? — Нет, — отвечает Рейвен сквозь зубы. Она ненавидит вспоминать о Каине, а Чарльзу нравится думать о нем только в контексте пыток. — Он говорил действительно ужасные вещи, Чарльз. Я бы в жизни себе такого не сказала. — Каин никогда бы не сказал тебе того, чего ты сама бы не знала, Рейвен, — повторяет он. Когда-то, будучи уже очень молодым профессором, выдернутым из Оксфорда прямо посреди года, он точно также объяснял Мойре тонкости извлечения. — Он вполне мог лгать, но это была бы уже знакомая тебе ложь. То, что Каин сказал тебе перед тем, как ты его застрелила — ты уже знала это, так ведь? Но эти мысли ты уже успела перебороть до этого, наяву, поэтому смогла разобраться с ними и во сне. Рейвен, приподняв плечи, едва заметно кивает, показывая, что точку зрения Чарльза она поняла, но принимать не желает. Всегда так делает во время шахматной партии. Почву прощупывает. Чарльз воспринимает это как разрешение продолжить. — Без воздействия извне новая информация не смогла бы просочиться в твое сознание, — замечает он. — Рейвен, я понятия не имел, где сейчас эта книга. Несколько лет назад Эрик стащил ее из моего кабинета и спрятал в шкафу в бильярдной, месяца через три я нашел ее, вернул в библиотеку и с тех пор даже не вспоминал о ней. Откуда мне было знать, что Эрик снова ее спрятал и, более того, спрятал именно в доспех? Зная, какой последует вопрос, Чарльз закатывает рукава своего — Эрика — халата и демонстрирует Рейвен сгибы обоих локтей. — Теперь-то я знаю, что Эрик от скуки снова решил спрятать треклятого Гегеля, но, спроси ты меня об этом вчера, я бы не колеблясь ответил, что он в библиотеке. Потому что я был уверен в этом. И если бы ты спросила, где он, чертов доспех на втором этаже был бы последним местом, где бы я стал искать. Кончиками пальцев Рейвен невесомо касается его запястий. — Чарльз, — тихо произносит она. — Все нормально. Хватит, тш-ш, — только теперь Чарльз замечает, что его руки мелко дрожат. Рейвен упирается кулаками в свои согнутые колени. — Да, случилось что-то странное, я понимаю. Нам нормальные сны не снились с тех пор, как мы вообще связались с этой работой, и напавшего на нас в Сингапуре Эрика можно расценить как тревожный звоночек, но, дорогой… — Исключи все невозможное, и то, что останется, каким бы невероятным оно тебе не казалось, будет правдой, — скороговоркой проговаривает Чарльз. — Ты цитируешь Спока? — Рейвен чуть ли не подскакивает на месте. — Я цитирую Шерлока Холмса, бескультурная ты балда, — отвечает Чарльз, на что Рейвен показывает ему язык. — Но что если Эрик, которого мы… которого я видел — не проекция? Рейвен фыркает. — А теперь я процитирую тебя времен нашего первого года в спецназе. Нет, Мойра, проекции — это не реальные люди. Иначе мы бы не называли их «проекциями подсознания». Это игры твоего подсознания, и видеть в них реальных людей — очень серьезная, даже смертельная ошибка, — ее пародия на Чарльза просто великолепна. — Проекция может напомнить, где ты оставил второй носок, — Чарльз полон решимости довести этот мысленный эксперимент до конца. Он даже не уверен, хочет ли, чтобы Рейвен доказала его неправоту или наоборот, поверила, просто желает, чтобы они пришли к согласию. — Но куда твой мертвый муж спрятал книгу, о пропаже которой ты понятия не имел — не может. Зная о необходимости Чарльза проговаривать вслух каждую логическую цепочку, Рейвен, вздохнув, постукивает указательным пальцем по раскрытой ладони Чарльза. — Ладно, — начинает она. — Во-первых, раз проекции — это лишь продукт твоего гениального подсознания, они способны интерпретировать подсознательные стимулы и делать пугающе точные выводы. Во-вторых, кто-то совершил, черт возьми, невозможное, умудрившись внедриться в твой сон. В-третьих, ты, я полагаю, ходишь во сне? Это что-то, да значит. В-четвертых… — она замолкает, по лицу пробегает тень. — В-четвертых, — безжалостно продолжает за нее Чарльз, и его руки снова начинают дрожать, — Эрик жив. — О, нет, он точно очень даже мертв, — возражает Рейвен. — Никогда не забуду то опознание, и его тело с… — она подносит указательный палец к своему лбу, — пулевым отверстием. В этом бизнесе полно конкурентов и недоброжелателей, Чарльз. Поверь, каждый этап до похорон находился под моим контролем. Просто, судя по твоим словам, его сознание каким-то образом уцелело. И теперь пытается вступить в контакт с твоим. — Да, — соглашается Чарльз. Его дыхание поверхностно, может, оттого, что грудь болит при любой попытке вдохнуть поглубже. Эрик год не касался этого халата, как раз со времени своей смерти, и глупо бы было идти на поводу у своего воображения — халат не пахнет им, не хранит его тепла, — но Чарльз все равно чувствует призрачное чувства уюта из-за того, что надел именно халат Эрика. — Повторяю, — Рейвен, вероятно, просто нравится быть невыносимой, — ты говоришь, что тебе кажется, будто тебя преследуют. Во сне. Эрик. Фактической сущностью, которая является Эриком, а не проекцией твоего подсознания. Естественно, это звучит абсурдно, потому что это и есть абсурд. Чарльз слишком хорошо умеет пользоваться сознанием, чтобы понимать, каким опасным оно может быть для носителя, но глубоко внутри — костями, душой, каждым закоулком, который опустел со смертью Эрика — он чувствует уверенность. — Да, — отвечает Чарльз. — Полагаю, его можно окрестить призраком. Пальцы Рейвен стискивают его запястье. — Ради всего святого, — наконец выдавливает она. — Неужели ты не мог нормально выйти замуж. Ебаный Господь.iii. hank
Звонок от Рейвен в третьем часу утра навевает Хэнку неприятные воспоминания со времен работы в спецназе. Конечно, когда они работали на ЦРУ, Хэнк еще не был знаком с Алексом, и тогда, проснувшись от одного из наглых утренних звонков Рейвен, перед Хэнком не стоял выбор — ответить или все-таки проигнорировать, свернувшись калачиком у Алекса под боком. — Какого дьявола, — стонет проснувшийся Алекс. Он сцапал себе все подушки, а Хэнку досталась большая часть одеяла и ровная простыня. Когда телефон начинает звонить во второй раз, Алекс вытягивает последнюю подушку из-под Хэнка и накрывает ею голову. К этому времени в крови Хэнка уже начал бурлить адреналин. Справедливости ради, от скуки Рейвен посреди ночи не звонила. Она звонила только когда возникала проблема, а когда ей было скучно, Хэнка после пробуждения ждали сюрпризы, вроде опущенных сантиметров на двадцать всех лабораторных стульев или расставленных в алфавитном порядке папок с делами. — Да? — сонно спрашивает Хэнк у трубки. Алекс недовольно стонет и пинает его, но пробить Хэнков одеяльный кокон не удается. — Привет, — живо откликается Рейвен. Судя по голосу, бодрствует она уже несколько часов. Они нечасто виделись во время ее учебы в Брауне, но Хэнку кажется, что примерно так она и звучит после проведенной за работой ночи. — Готовы к полевой экскурсии, мальчики? — Откажись, — бурчит Алекс из-под груды подушек. — Что бы там ни было, ответ — «нет». — Что за экскурсия? — уклончиво отвечает Хэнк. — Такая, блять, добровольная экскурсия, — грубит Рейвен. — Поднимай ленивый зад своего парня с кровати и шуруй к нам. И Шону позвони, он не отвечает. — Наверное, потому, что сейчас три часа ночи, — замечает Хэнк. Пытаясь нащупать на прикроватном столике очки, он едва не роняет их на пол вместе с пятью книгами, нагруженными у самого края. Возможно, теория Алекса о том, что его книги размножаются бесполым путем, пока их нет дома, верна. — Можно подумать. Шон и землетрясение проспит. У меня есть все основания полагать, что в Японии так и случилось. — Твоя правда, — неохотно соглашается Хэнк. — Мы заскочим за ним по дороге. Может, привезти что-то? — представить, будто в поместье чего-то может не хватать, сложно, но его воспитали вежливым. — Свои задницы, — и Рейвен кладет трубку. Когда Хэнк говорит, что Рейвен — его лучший друг, уверенность в том, что эта жизнь — его, и что людей для своего окружения он выбрал сам, покрывается бледным налетом сомнения. Честно говоря, у Хэнка-то и выбора особого не было — к семнадцати годами он, студент Массачусетского технологического, уже стажировался в нескольких исследовательских подразделениях АНБ, а в девятнадцать его переманило к себе ЦРУ, для, как было сказано, грандиозных и чрезвычайно секретных экспериментов Чарльза Ксавьера и Эрика Леншерра, и времени выстроить прочные отношения просто не оказалось. Рейвен, обладая возможностью подавить любого, кого не сможет соблазнить своим одуряющим очарованием, стала его лучшим другом уже через неделю работы у Чарльза. — Родной, — шепчет Хэнк, утыкаясь лбом в груду подушек, похоронивших под собой верхнюю половину Алекса, — надо ехать в поместье. — Ну не посреди же ночи, — бормочет Алекс. — Если никто не горит, мне плевать, зачем мы им там нужны. — Может, отчасти дело и в огне, — Хэнк отодвигает подушки, целуя Алекса в левую лопатку. — Рейвен не уточнила. Алекс издает нечленораздельный, но очень страдальческий стон. — Давай, — с этими словами Хэнк кусает Алекс за плечо, слишком сильно, чтобы можно было углядеть в этом сексуальный подтекст, зато достаточно ощутимо для того, чтобы взбодрить. — Я отстосу тебе в душе. — Да пошел ты, — глухо отзывается Алекс, но с кровати встает.~
— А что с планом? — полушепотом спрашивает у Рейвен Хэнк, как только Чарльз, закончив объяснять ситуацию с книгой и доспехами, уходит вместе с Алексом проверять камеры слежения, чтобы убедиться, что за последнее время безопасность поместья никто не нарушал. — Каким планом? — рассеянно переспрашивает Рейвен. Она просматривает файлы по последним трем делам, в которых еще участвовал Эрик, якобы в поисках закономерностей. Чарльз, очевидно, надеется, что они найдут какие-то зацепки, указывающие на то, что Эрик подготовил почву для произошедших накануне событий, но Хэнк сильно сомневается в том, что просмотр файлов в этом поможет. У него самого желания вновь копаться в беспорядке, устроенном Пибоди, нет от слова совсем, а ведь он не застревал в лимбе, как Чарльз и Эрик когда-то. — План помочь Чарльзу отпустить, — отвечает Хэнк. «Ну, тот план, который мы придумали несколько дней назад. Еще макароны ели, а ты выдула полбутылки Шведки.» Рейвен отвлекается на компьютера и смотрит на Хэнка с удивительным равнодушием. — Да, я помню про план, — говорит так, как будто это не она минутой раньше ясно дала Хэнку понять, что понятия не имеет ни о каких планах. — Ситуация изменилась. Теперь это план помочь Чарльзу отпустить, попутно доказав, что его сознание не оккупировано посторонней сущностью. — А мы… уверены в этом? — осторожно уточняет Хэнк, когда она, недовольно выдохнув, возвращается к компьютеру. — В чем? — Рейвен злобно смотрит на Хэнка поверх компьютера. — Избавь меня от своих философских изысканий, Хэнк. Эрик мертв. Рейвен уже семь лет к ряду бросает на Хэнка свои страшные взгляды. И Хэнк не уверен в том, что Чарльз со стопроцентной вероятностью неправ. — Но мы же не знаем этого наверняка? Так ведь? Какие последствия может иметь многолетний опыт работы извлекателем? Эрик и Чарльз в этом деле всегда были лучшими. Эрик был гениальным архитектором, и это факт. Алекс неплох, Тони — невероятен, но Эрик был первым и до сих остается лучшим. — Господи, — Рейвен всплескивает руками. — Серьезно? И ты туда же? Поверить не могу. Не существует призраков, Хэнк! Мертвецы, они и есть мертвецы! Мне пришлось подниматься в этот сраный гостиничный номер на опознание шурина с пулей, блять, во лбу, и без половины затылка, ясно тебе? Я была там одна, а всем остальным, видимо, очень уж удобно делать вид, что этого вообще не было. — Да, Эрик мертв, — быстро соглашается Хэнк, потому что Рейвен никогда не говорит о том, что случилось в прошлом году, и, по всей видимости, не хочет этого и сейчас. — Этот факт обещаю не оспаривать. Но они с Чарльзом постоянно путешествовали по подсознаниям друг друга. Даже в самом начале, когда у нас был этот кошмарный штатный химик, которого ненавидела Мойра, все выходили из сна с головной болью и носовым кровотечением, у Эрика и Чарльза была просто невероятная совместимость. Только потому, что мы пару раз глянули на результаты МРТ и решили, что это безопасно, не значит, что мы были правы. Может, Эрик и правда оставил следы. — Следы вроде собственного сознания? — усмехнувшись, Рейвен возвращается к компьютеру, громко барабаня по клавишам, чтобы показать Хэнку, что ее работа куда важнее. — Пробуждение разрушает сон. Ради всего святого, Хэнк, хоть это ты должен знать. Ты ведь в создании участвовал. Хорошо, что Рейвен — лучшая подруга Хэнка, потому что любой другой давно бы сдался. Но Хэнк понимает, что кроется за ее раздражением и скепсисом — она в ужасе. Вздумай он сейчас встать и подойти, чтобы посмотреть на ее пальцы, яростно стучащие по клавиатуре, то увидел бы, Хэнк готов поспорить как минимум на треть своего пенсионного счета, что руки у нее дрожат. Хэнк тоже напуган. — Я участвовал в создании, — тихо соглашается Хэнк. — Но теперь это нечто большее, чем просто наша лаборатория. Во сне люди проворачивают такое, о чем мы и помыслить бы не могли. Ты слышала, что команда Стива может начать выполнять внедрение самостоятельно? — Мы все слышали, — пренебрежительно отвечает Рейвен. — Тони и Брюс не собираются держать это в тайне. Да, они хороши, но у меня есть сомнения насчет реального, мать его, внедрения. — Внедрение всегда представляло собой только теоретическую концепцию, — продолжает Хэнк. — Но пять лет назад многоуровневый сон тоже был только гипотезой. Теперь два-три уровня — стандарт сложного дела. Понимаешь, о чем я, Рейвен? Мы не можем знать наверняка. Может, Эрик правда где-то там. Она хотя бы печатать начинает медленней и тише. Спрашивает: — И что делать предлагаешь? Приглашать Чарльза в милые кафешки? Болтаться со старыми друзьями, наверстывать упущенное? Ты слышал, Чарльз сказал, что сон разрушился. Обычные сны так не делают. Хэнк смотрит на свои ботинки. Пальцы непроизвольно тянуться к подолу свитера, который он в спешке натянул утром. — Тебе еще снятся сны? Хэнк не может вспомнить, когда он в последний раз мог, проснувшись, вспомнить, что ему снилось. Как и Алекс — ему сны снились ровно до того, как Эрик взял его в ученики. Рейвен дергает плечами. — Редко, — нехотя признается она. — И всегда очень странно — кролики в натуральную величину, комнаты с дверями, которые сами по себе открываются и закрываются, все в таком духе. Который год ничего осмысленного. Вязаный свитер из грубой шерсти в шершавых пальцах Хэнка. Теперь, когда он смотрит на него, а не на Рейвен, ему начинает казаться, что второпях нацепил свитер Алекса. Он ниже, крепче сложен, уже в плечах, но мускулистей. Это правда — Хэнк скучает по нормальным снам и нормальной работе, вроде преподавательской должности в академии, его Альма Матер, но, не будь Хэнк извлекателем, не было бы у него ни Алекса, ни его свитеров и дурацкой прически. — Что если это было внедрение? — наконец спрашивает Хэнк. Рейвен красноречиво фыркает. — Да, я уже рассматривала эту возможность. И это была бы потрясающе искусная работа, если бы вообще была. Команда Стива не согласилась бы на это ни за какие деньги. У Стива слишком сильный моральный компас, а Клинт слишком сильно нас любит. Шоу мог бы без труда такое провернуть и глазом не моргнув, но он у меня под колпаком, уже несколько месяцев торчит в Гонконге. Хэнк задевает ногтем затяжку у кромки свитера. Рейвен не умеет прислушиваться даже к правильным советам, но она не идиотка. — Ты знаешь, что мы должны сделать. — Ага, — отвечает Рейвен, не отрываясь от компьютера. — Чарльзу уже сказала? — Нет, но он знает, — она хмурится, не отрываясь от экрана, что-то печатает. — Уверена, недолгую прогулку до офиса Службы безопасности он использовал для того, чтобы убедить Алекса. Они одновременно поворачивают головы в сторону Шона, развалившегося на диване позади Рейвен. Он дышит, слегка похрапывая, широко открыв рот. Тот факт, что Колумбийский университет Шон окончил со степенью магистра химической инженерии, чрезвычайно удивил Хэнка. Это Шон-то, который вечно щеголяет с грязной головой и не признает иной одежды, кроме фланелевых рубашек и дырявых брюк цвета хаки. — Как будто его вообще нужно уговаривать, — Рейвен снова возвращается к компьютеру. — Шона с его химическим набором в восторг приведет любой эксперимент. Хэнк не согласен с тем, что это полностью справедливо по отношению к Шону, но ничего не говорит; может, Рейвен просто нужно выпустить пар, и если так, что пусть это будет некто, находящийся в бессознательном состоянии, чем тот, кто — как Алекс — может сорваться в ответ. — Тогда ладно, — Хэнк старается придать голосу как можно больше уверенности. Отпустив свитер, он расправляет плечи. — Можем тут все устроить. Без лишних выкрутасов. Как можно быстрее доберемся до лимба, чтобы никого не подстрелили. Я только сделаю пару звонков — Шону наверняка понадобятся ресурсы. Уверен, Алексу тоже. — Вперед, — Рейвен машет в его сторону рукой. — Попутного ветра тебе и миллиону твоих телефонных звонков. А я проверю, где сраный Шоу болтался последние полтора года. — Бил детей? — выдвигает предположение Хэнк, выходя из комнаты и попутно извлекая телефон из заднего кармана джинс. — Потешался над вдовами? Принимал ванны из сотенных купюр? — Не исключено, — раздраженно вздыхает Рейвен. — Засранец.~
Алекс находит Хэнка через несколько часов. Тот сидит на краю пустого бассейна, только завершив ужасающий телефонный разговор с Мойрой, и пытается привести в порядок мысли. Алекс сердито отхлебывает из банки с энергетиком, которую принес с собой. — Привет, — Хэнк поднимает взгляд на Алекса и невольно улыбается, мягко, и чувствует себя дураком. У него, должно быть, ужасно глупое выражение лица. — Привет, — отзывается Алекс. Черты его лица смягчаются, когда он, подойдя к Хэнку, зарывается пальцами в его волосы. — Трудишься, как пчелка? — он чуть напрягает пальцы, массируя кожу головы Хэнка. Потрясающее чувство. — По большей части, — кивает Хэнк. — Достал все, что понадобится Шону для приготовления смеси, которая поможет нам добраться до лимба, и похлопотал о том, чтобы со склада во Флашинге прислали твои вещи. Чарльз не сможет, поэтому нам понадобится новый извлекатель. — Очевидно, ты, — отмечает Алекс. — Стив хороший парень, но я его и на пять миль к этому месту не подпущу, — добавляет рассеянно. — С прошлого года на камерах ничего. Если это было проникновение, то речь может идти о двух или трех последних годах. А такое нам как проверить? — В голове Чарльза, — отвечает Хэнк. Он закрывает глаза и откидывает голову назад, упираясь в бедро Алекса. — Там должно быть по-настоящему жутко. — Все равно не так, как могло бы быть у Эрика, — говорит Алекс, и это чистая правда. Было бы проще, будь оно наоборот. Можешь себе представить Чарльза в качестве преследователя? Сам вежливый мудак в мире, — Хэнк слышит плеск энергетика в бутылке, громкий глоток Алекса. — Мы многого не знаем о Чарльзе. Здесь как и в любой работе. Изучу его историю, его самого, людей, которых он знает. — Странно будет увидеть Рейвен там, — говорит Хэнк. — Может, она будет как мы, а может — самой собой. Я, наверное, никогда не видел Рейвен именно как Рейвен во сне. — Рейвен везде невыносима, — ворчит Алекс. Он слегка надавливает ладонью на макушку Хэнка; и пусть Хэнк понимает, что Алекс не согласиться идентифицировать это действие как средство договориться со своей злостью, что довольно лицемерно с его стороны, он просто принимает это как факт. — Мне нужно смотаться за кое-чем домой. Для тебя что-нибудь прихватить? — Захвати мой второй ноутбук, пожалуйста, — Хэнк дает себе еще три секунды передышки перед тем, как взглянуть Алексу в лицо. Просочившийся сквозь стеклянный потолок бильярдной свет — теплое золото октябрьского дня; деревья в саду пестрят всеми оттенками красного и желтого. Такое время мать Хэнка назвала золотой осенью. Волосы Алекса в отблесках этого света кажутся бледнее. От энергетика покраснели губы. — Конечно, — говорит Алекс после секундного промедления, быстро вернувшись к реальности. — Проследишь, чтобы Рейвен не убила Шона? — наклонившись, он коротко целует Хэнка в губы. — Чарльз остался в библиотеке. Перечитывает своего Херберта, или как бишь его. — Гегеля, — поправляет Хэнк. Его постепенно захватывает странное возбуждение, как и обычно перед началом работы. Немного хочется проводить Алекса до машины, но большая часть его разума уже настроилась на бодрый ритм планирования — нужно переговорить с Шоном до того, как они встретятся с Алексом и начнут обсуждать, как им вообще построить этот кошмарный сон. — Ага, — отвечает Алекс. — Хогвартса.iv. alex
Безопасное погружение в лимб — то же самое, что погружение на глубину в каком-угодно контексте. Эрик, как первый архитектор, являл собой дефиницию старой школы, от которой Алекс был далек настолько, что пока не дорос даже до детского сада. Нет на свете ни книг, ни учебников, которые помогли бы ему разобраться со всем этим, только путаные заметки Эрика, абсолютно неразборчивые и совершенно бесполезные заметки на польском, мать его, языке, нечитаемые, потому что у Эрика был на удивление хреновый почерк. В другой ситуации Алекс не повел бы себя, как тупая задница, и передал бы все дела кому-то, кто занимается этим дольше четырнадцати месяцев — может быть, Тони, — но Рейвен слишком привлекает идея о расчленении каждого, кто вздумает трепать языком на стороне. Так что Алекс много лажает, чувствует себя неудачником и никому не может об этом рассказать. Он привык все обсуждать с Хэнком, но тот уже три недели к ряду весь на нервах из-за того, что приходится работать и за себя, и за Чарльза, и Алекс не собирается вести себя по-скотски, лишая Хэнка даже тех двух-трех часов сна, которые удается урвать. В бруклинскую квартиру они так и не возвращаются, что означает, что к тому времени, когда начинает потихоньку формироваться план, растения Хэнка уже мертвы. В идеале, конечно, Чарльзу бы не знать о том, что они собираются внедриться в его разум, но у них ни единого шанса нет на то, чтобы обхитрить такого гения, как Чарльз. Единственным человеком, способным обыграть Чарльза в шахматы, был Эрик, а теперь, когда они, по всей видимости, разделили разум на двоих, о каких-то уловках и речи быть не может. Их максимум — не раскрывать Чарльзу всех карт и надеяться на лучшее. После смерти Эрика звание самого пессимистичного человека в команде автоматически перешло к Алексу; поэтому никто даже не думает удивляться, когда, оторвавшись от своих чертежей в четвертом часу утра, за два дня до запланированного внедерния, Алекс говорит: — Нихрена это не сработает. — О боже, — стонет Рейвен. — Серьезно? За два дня-то? — Деньги в кассу, — Шон, хихикнув, закидывает ноги на оттоманку, которая выглядит так, как будто один из предков Чарльза утащил ее из Монголии. — Иди нахер, — отвечает Рейвен. — Понятия не имею, где моя сумка, позже отдам. — А ты на что ставил? — кисло спрашивает Алекс, повернувшись к Хэнку. — На завтра, — признает Хэнк. Он моргает так медленно, что Алекс боится, как бы он не заснул во время движения. — Рейвен проиграла еще на прошлой неделе. — Что ж, я рад, что наличие, блять, здравого смысла вы находите поводом для шуток, — огрызается Алекс. В ответ смеется только Рейвен. Хэнк похудел на три кило — выглядит так, как будто даже слабенький удар в лицо уложил бы его на лопатки. Он тщательно вносит какие-то пометки в свой ежедневник и закрывает его. — Что ж, — серьезно начинает он, мигом сгоняя всякую веселость с лица, — давайте послушаем. — Это вам не идиотский прикол, — указывает Алекс пальцем на свои чертежи. — Я бы знал, ясно? Я, черт возьми, король идиотских приколов. И нет совершенно никаких шансов на то, что это сработает. Проник ли кто-то в разум Чарльза, или нет, и там реально Эрик, в любом случае ему известно, что мы придем. Кто-то из вас правда хочет лицом к лицу столкнуться с Эриком? Лично я — нет, потому что он, блять, сумасшедший. — Эй, — протестует Шон, — за языком-то последи, — и Алекс, закатив глаза, неохотно извиняется, потому что понимает, что поступил и правда хреново — Шон не особо жалует ненормативную лексику. Но 90% времени он просто бесполезный и довольно крутой парень, так что это Алекс готов ему простить. — Эрик страшный, — поправляет себя Алекс. — Говорю на правах человека, которого в Сингапуре подстрелили. Эрик до чертиков пугает. — Я не говорю, что не согласна с этим, — говорит Рейвен. — Но, жизнью клянусь, мы обязаны заставить моего брата считать, что он просто решил проветриться, захватив с собой сознание своего мертвого мужа, и понятия не имеет, что творится на самом деле. А если это проделки Шоу, я доеду до сраного Гонконга и заколю сукиного сына шариковой ручкой. — Остынь, — указательным пальцем Хэнк угрюмо поправляется очки на переносице и поворачивается к Алексу, и взгляд тут же согревает доверительная открытость, как когда по утрам он толкает Алекса локтем и нежно целует в подбородок. Алекс готов убивать, лишь бы сохранить эту беззащитную мягкость в Хэнке. Вероятно, и придется, потому что иногда Хэнк больше напоминает не человека, а ходячую катастрофу. Пожалуй, лучше Алекса Эрика не понимает никто, потому, Алекс почти уверен, то же самое тот чувствовал по отношению к Чарльзу. — Это наименее плохой вариант из имеющихся, — обращается Хэнк к Алексу. — Мы не можем бездействовать, и это — наш максимум. — Будут жертвы, — Алекс ненавидит себя за то, что именно он взял на себя роль предвестника смерти, но не похоже, чтобы кто-нибудь другой собирался. — В этом и заключается идиотизм нашего плана. Кто-то может умереть. Мы делаем то единственное, чего Чарльз сказал нам не делать. Не соваться в Лимб. — Но это ведь Чарльз, — говорит Рейвен после недолгого молчания. В самом начале Алекс думал, что начинает работать с командой профессионалов. Нанявший его Эрик отлично изображал из себя профи, пока Чарльза не было в комнате. Но со временем Алекс понял, что эта команда и «профессионализм» находятся на диаметрально противоположных концах спектра — скромный семейный бизнес, и Алекс влился во всех смыслах слова. И в том, что он сейчас тут подпирает собой стену, исключительно его вина, как и в тот раз, когда его сцапали за рулем одной из угнанных машин. Алекс с удивительной легкостью умеет попадать в переплет. По крайней мере знает, что он придурок, в отличие от Хэнка с Рейвен, мелких, чтоб их, идеалистов. — Да, — в конце концов соглашается Алекс. А что ему еще ответить? — Это Чарльз. — Если мы закончили жаловаться и обозначать свои последующие «я же говорил», можно я пойду? — Шон опускает ногу с пуфика, громко хрустя лодыжкой. — Жрать хочу, умираю. — Рейвен бросает на него презрительный взгляд, на что Шон пожимает плечами, опускает вторую ногу с тем же хрустом. — Распереживался до голодных судорог, — оправдывается он. — Может кто потестить мою последнюю смесь, пока я отлучусь? Кажется, я разобрался с нечеткостью первого уровня. — А почему бы тебе самому не проверить? — предложение Рейвен Шона догоняет уже на кухне. Хэнк было тянется к пузырьку, как будто Алекс бы позволил ему испытывать экспериментальное снотворное после двухчасового сна. — А ну не трожь, — рявкает Алекс, быстро обходя Хэнка и хватая пузырек прежде, чем до него своими нелепо длинными руками успевает дотянуться Хэнк. — Я сам, а ты наблюдай. И поешь, пока будешь следить, ладно? И кофе не в счет, потому что кофе — это, блять, не еда. Хэнк переводит взгляд на Алекса и медленно моргает. — Ладно, порция лапши на двоих. — Боже правый, — вздыхает Рейвен позади них. — Серьезно? Чарльз — миллиардер, экономка оставила нам рикотту и запеченные бикоттини, дикари. Хэнк дергает уголком рта — он просто дразнит Рейвен. Это определенно стоит поощрения; Алекс, приподнявшись на цыпочки, притягивает Хэнка к себе для долгого поцелуя. Очень грязного, долгого поцелуя. В его планы на эту ночь входит секс с Хэнком и последующий сон. В таком порядке, как правило, срабатывало. — Бикоттини, — ошарашенно повторяет Хэнк после того, как Алекс отстраняется. — Точно. Ладно.~
Два дня спустя Рейвен подсыпает снотворное в Чарльзов послеобеденный кофе и, когда он засыпает в кресле с высокой спинкой в библиотеке, зовет остальных, чтобы начать внедрение. Мойра приехала на дневном поезде из Вашингтона, чтобы следить за тем, что происходит за пределами сна; после обеда Алекс забрал ее с Северной станции Плезантвилля, и после довольно неловкой поездки вернулся к остальным членам команды, сгрудившимся вокруг Чарльза подобно детям, ждущим сказку на ночь. — Ну что, начинаем прямо сейчас? — сухо спрашивает Мойра, бросая сумку на пол. — Вестчестер, вечер воскресенья, какого ляда ты долго? — Рейвен даже не пытается скрыть раздражения. — Давай сюда. Первый уровень — ленивое осеннее утро, особняк, намеренно максимально приближенно к реальной жизни. Алекс оказывается в коридоре перед библиотекой, одетый в пижамные клетчатые штаны и толстовку на молнии с наплечной кобурой поверх. Ноги словно сами ведут на кухню, и Алекс повинуется. Войдя, он видит у стойки Рейвен, которая готовит кофе, болтая с Хэнком. Чарльз, с ногами забравшись на диван, потягивает чай. — Доброе утро, Алекс, — бодро приветствует последний. — Ты не видел Шона? Сдается мне, без него нам работу не продолжить. Рейвен злобно зыркает на Чарльза поверх кофейника из нержавейки. — Да ладно, мог хотя бы притвориться? — на часах около восьми утра, но Рейвен уже при полном макияже, в шелковой ночной рубашке и лавандовом халате поверх. — Не вижу смысла откладывать, — беззаботно отвечает Чарльз. Чайное блюдце, в тон чашке, балансирует на его левом колене. Для Алекса, росшего в обосранной двушке в Олбани с родителями и младшим братом, это выглядит просто нелепо. До девятнадцати лет он блаженно верил в то, что такие люди, как Чарльз, — не более, чем плод воображения. Никто из его тогдашнего окружения не пил чай, разве что только приторно-сладкую бурду с холодильной полки круглосуточного гипермаркета. — Эрика не видел? — спрашивает Алекс у Чарльза, едва сдержавшись, чтобы не потянуться к кобуре. — Пока нет, — опустив чашку на блюдце, Чарльз задумчиво качает головой. — Полагаю, он появится, как только улучит подходящий момент. — Черт, — вырывается у Алекса, и в этот момент на кухню заваливается Шон в трениках и растянутой футболке с надписью «СПАСИ ЖИЗНЬ — СДАЙ КРОВЬ», красочно проиллюстрированной снизу окровавленными клыками. — Утречка, — он сонно трет глаза кулаком. — Чарльз, по-моему, я видел, как твой жуткий муженек шнырял по восточному крылу. — Черт, — снова говорит Алекс, на этот раз громче. У него в кобуре ствол 38-го калибра, и он позаботился о том, чтобы заполнить оружейную в западном крыле, но зверскую дееспособность Эрика Леншерра не всякая пуля проймет. — Он здесь не останется. Если пойдет глубже, Рейвен, прячь механизм под раковиной. Алекс понятия не имеет, начерта он строил весь особняк, если единственным местом действия все равно подразумевалась кухня. Наверное, на тот случай, если в голове у Чарльза засел действительно Эрик. У Алекса целый букет связанных с авторитетными фигурами комплексов, и один из них — желание угодить. Он никогда особо этого не скрывал, но и притворяться не собирался. Люди, которые изображают из себя невесть что, кончают ногами вперед. Имея самый маленький опыт в сновидениях, а еще — склонность к безжалостному использованию огнестрельного оружия, Алекс остается на первом уровне, пока остальные, один за одним, засыпают после Шоновой смеси. Хэнк засыпает последним, прикусив губу, пока Алекс вводит иглу под тонкую кожу на сгибе локтя. — Будь осторожен, — просит Алекса так, как будто это не он сам направляется в гребаный лимб, где люди умирают. Иногда Алекса настолько раздражает его любовь к Хэнку, что он едва может здраво мыслить. Это возвращает его в те дни, когда он, семнадцатилетний подросток, готовился к первому сроку в колонии для несовершеннолетних, а еще, когда, уже в девятнадцать, на пустой парковке во Флашинге его поймал Эрик Леншерр и пригласил присоединиться к какой-то таинственной правительственной программе по выполнению теневых операций. — Заткнись, — огрызается Алекс. — Если сдохнешь, я тебя прикончу. — Я тоже тебя люблю, — отзывается Хэнк. — Пожалуйста, по возможности не стреляй в Эрика. — В кого хочу, в того и стреляю, — быстро отвечает Алекс, когда начинают подрагивать веки Хэнка. — Хотя, похоже, эту часть ты уже не расслышал. Хэнк ничего не отвечает, да Алекс этого и не ждет. Вместо этого он сонно тянет Алекса на себя за край толстовки, пока Алекс, наклонившись достаточно близко, не целует его в лоб. — Сладких снов, — сказав это, Алекс внезапно чувствует такой сильный прилив отвращения к самому себе, что тут же высвобождает толстовку из пальцев Хэнка. — Мило, — непринужденно отмечает стоящий в дверном проеме Эрик. Подпрыгнув фунта на два, Алекс выхватывает пистолет еще до того, как успевает полностью развернуться. Его взгляд все еще прикован к Эрикову K100 Mk6, когда он оказывается с ним лицом к лицу. — Твою мать, — выплевывает Алекс. Такой вот пустой взгляд Эрика всегда вызывал доверие, потому как означал, что он сейчас наименее подвержен влиянию Чарльза, а значит — наиболее жесток. Но, учитывая, что схлопотать пулю в ближайшее время не в его интересах, сейчас от капельки влияния Чарльза Алекс бы не отказался. — Ну и? — спрашивает наконец Алекс, когда тиканье настенных часов над диваном становится невыносимым. — Разве не собираешься пойти за ними? Эрик приподнимает бровь. Ублюдок, его рука все еще тверда. Еще немного, и у Алекс трицепс судорогой сведет. Нихрена не просто несколько минут подряд сохранять правильную стойку для стрельбы, неважно, что Эрик выглядит так, будто ему это ничего не стоит. — И как по-твоему мне это сделать? — Эрик отвечает вопросом на вопрос. — Откуда мне, блять, знать, — скептически отвечает Алекс. — Не я здесь призрак. Эрик закатывает глаза. Слишком быстро, чтобы Алекс успел воспользоваться моментом и обезоружить его. — Не валяй дурака, Алекс. — Если ты проекция, — напоминает Алекс, — то должен уметь перемещаться между уровнями сна и без механизма. — Как всегда блестяще, Саммерс, — Эрик с издевкой растягивает слова. — Прошу, порадуй меня еще парочкой очевидных выводов. — То есть, ты не проекция? — недоверчиво переспрашивает Алекс, на этот раз почему-то чувствуя себя уязвленным. — Ты мертв, — дабы подтвердить свою точку зрения, Алекс переводит дуло со лба Эрика на его бедро и спускает курок. За полсекунды Алекса наполняет искренний восторг от созерцания ошарашенного выражения Эрика. Он не ожидал, что Алекс действительно в него выстрелит. Еще тридцать миллисекунд назад Алекс и сам этого не ожидал. Деревянный дверной косяк позади Эрика взрывается кучей щепок. — Вот видишь, — произносит Алекс с наигранной беспечностью, ставя пистолет на предохранитель. — Ты фантом. — А ты идиот, — левое колено Эрика подгибается, и он, потеряв равновесие, падает на пол. На Эрике черные брюки, и Алексу требуется несколько секунд на то, чтобы понять, что из места, где пуля оцарапала бедро, хлещет кровь. — Дерьмо, — говорит Алекс безо всякого выражения. — Блять, вот дерьмо, — вернув пистолет в кобуру, он опасливо подается вперед. Он только что подстрелил Эрика, Чарльз узнает об этом и скорей всего, используя зловещие возможности британского миллиардера, сгноит Алекса в сырой подвальной камере где-нибудь в лесах Югославии. — Введи мне сыворотку, — цедит Эрик сквозь зубы. — Залатаешь, пока буду в отключке. — Да пошел ты, — Алекс приподнимает Эрика под руки и тащит к ближайшему стулу. Что за бредятина. — Почему у меня вообще получилось это сделать? Что за херня происходит? Эрик смотрит на Алекса цинично, с огромным разочарованием. — Я должен успеть перехватить их до того, как они попадут на следующий уровень — но конечно, давай присядем и поболтаем. — Блять, — выдыхает Алекс, вставляя дополнительную капельницу в борт на боку механизма, — ты, — в стрессовых ситуациях креативности ему не достает, именно по этой причине у него был такой обширный послужной список до совершеннолетия, прежде чем ЦРУ аккуратненько все подчистило. — Если прострелишь кому-нибудь голову, никогда не проснешься. Эрик слабо улыбается, когда Алекс щелкает выключателем, открывая порт. Жуткая улыбка серийного убийцы. — Сомневаюсь, что все закончится именно так. Он закрывает глаза и делает вид, что погрузился в сон, до того, как Алекс успевает что-то ответить. — Что за сборище идиотов, — спрашивает Алекс у спящих тел членов своей семьи, поднимаясь на ноги. Он заслужил чашку кофе.v. erik
В лимбе Эрик находит Чарльза у моря, на пляже, который отдаленно напоминает северное побережье Кубы, если, скосив глаза, проигнорировать полуразрушенные небоскребы заброшенного города в миле от линии прибоя. — Здравствуй, — тихо произносит Чарльз, когда Эрик подходит достаточно близко, чтобы разглядеть влажные от пота волосы на затылке. Его взгляд поверх волн устремлен на запад, туда, где, подобно картинам Писсаро, бесконечно простирается горизонт. — Чарльз, — подойдя, Эрик останавливается рядом с ним. На Чарльзе растянутый в локтях кардиган поверх слегка помятой расстегнутой рубашки на выпуск. Эрик в своей тенниске идеально одет для кубинского утра. Чарльз же, должно быть, задыхается под этими слоями одежды. Чарльз, законченный британец. Подобно своим предкам, не признает поражений в стране, которую намерен завоевать. Эрик думал, что возненавидит его — те его черты, которые явно являлись плодом многолетней безупречной дрессировки, заботливо названной воспитанием, и породившей целое поколение аристократически бледных колонизаторов — но даже то, что он когда-то ненавидел, сейчас было ему дорого. — Чудесное утро, — замечает Чарльз. Вынув левую руку из кармана, он, не глядя, за край тенниски притягивает Эрика ближе. Его обручальное кольцо тускло отливает медью в отброшенной ими тени. — Сойдет для Кубы, — отвечает Эрик. Он позволяет Чарльзу притянуть себя так близко, чтобы соприкоснулись их руки. Мягкая шерсть кардигана щекочет плечо. — Ты уже ходил в дом? — Нет. Ждал тебя. Эрик рад, что взгляд Чарльза все еще прикован к морю. Стоит ему захотеть, и его глаза могут приобрести поистине разрушительную силу. — В этом нет смысла, — возражает Эрик, но видя, что Чарльз не двигается, отходит от него на шаг, стараясь не обращать внимания на подкатывающие к их ногами ленивые океанские волны. У Чарльза есть внутреннее чувство времени, которое делает его превосходным извлекателем и чрезвычайно разочарочаровывающим партнером в шахматной партии. Он не тронется с места, пока не придет правильное по его собственным ощущениям время. Немного погодя, когда солнце заметно приподнимается над горизонтом, Чарльз вздыхает и, наклонившись, снимает ботинки и закатывает штанины брюк. Эрик тоже снимает ботинки, но штаны не закатывает — из-за сильных волн его брюки все равно уже мокры до колен. — Ну что, идем? — спрашивает Чарльз, глядя на Эрика снизу вверх, все еще сидя на корточках. Ветер, внезапно решивший взъерошить его волосы, бросает на глаза вьющуюся челку. Он выглядит отвратительно юным для своего возраста, совсем мальчишкой, выглядит также, как выглядел во время их медового месяца, шесть, или семь, или десять, или двенадцать лет назад, когда тащил Эрика к Средиземному морю. — Боюсь, это будет не совсем Анталья, — продолжает Чарльз, с очевидной легкостью вытягивая мысли из Эриковой головы. — Меньше туристов, — соглашается Эрик, и не может сдержать улыбки, когда Чарльз заливается смехом. — Да кому нужны эти ворота Адриана, когда здесь есть столько всего? — Чарльз поднимается на ноги и тянет Эрика за руку. — Прошу, уважь старика. Чарльз не стар, еще нет — но скоро? может быть, — но Эрик берет протянутую ладонь и позволяет Чарльзу переплести их пальцы. Он никогда не жаловал публичные проявления чувств, но не мог не признавать их пользу для отношений. Держа Чарльза за руку, он вспоминает о многих моментах их супружеской жизни, который ценил — хотя, наверное, все равно недостаточно — в течение своей жизни. Толкнуть Чарльза на кровать; вручить Чарльзу его же короля после победы; принять от Чарльза собственного во время поражения; вручить Чарльзу чашку послеобеденного чая; охотно в двенадцатый раз показать Чарльзу, как заменить колесо, и все равно исправно, как часы, раз в несколько месяцев показывать снова. — Юмор здесь неуместен, — отвечает ему Эрик. Рука об руку, они идут к волнам. Водная гладь, отделяющая их от затонувшего города, кажется бесконечной, но времени у них предостаточно, да и усталость едва ли свалит их с ног. Проходит много времени, прежде чем Чарльз начинает говорить, и это весьма удивляет Эрика. Во время их супружеской жизни именно заткнуть Чарльза было главным испытанием. — Кажется, — наконец говорит Чарльз тихо, — я очень боюсь, родной. Пальцы Эрика против его воли сжимаются крепче. Тела у него больше нет, и всплеск адреналина, взметнувшийся в нем, — до боли знакомый отзвук той, другой жизни. — Чего? — Я знаю, что ты по-настоящему мертв, — его взгляд был прикован к городу впереди, но теперь он, повернувшись, смотрит на Эрика. Вода теплая, пахнет рыбой и солью; брюки Чарльза промокли насквозь, неуютно липнут к ногам. — Способности здраво рассуждать я пока не лишился. Хотя бы за это могу не переживать. — Почему. Кивнув, Чарльз делает шаг, подходя ближе к Эрику, и касается костяшками его бедра. — Точно. И почему это пугает. Город стал ближе? Должно быть, они же шли все это время, но наверняка Эрик сказать не может. Мозг архитектора атрофировался за неимением работы. По-настоящему он осознает себя только когда общается с Чарльзом. А куда он ходит, когда Чарльз не видит снов? Хотя и это — сон с большой натяжкой. Правда застревает у Эрика поперек горла; воздух над водой такой соленый, что на вкус напоминает кровь, медновато-бледную, жидкую. — Думаю, ты знаешь, почему, — отвечает Эрик. Каким бы упрямцем ни был Чарльз, он говорит: — Я бы предпочел не гадать, не имея каких-либо доказательств, — и поджимает губы. Это означает, что в продолжении разговора он не заинтересован, а это не очень хорошо. Им предстоит пересечь еще половину океана, а Эрику больше нечем себя занять. — Все необходимые доказательства у тебя на руках, — замечает Эрик. Здесь, во сне, рядом с Чарльзом, он позволяет себе сосредоточить большую часть энергии на памяти ощущений: кожа Чарльза, его запах и цвет каждой пряди его волос. Слишком мало они были женаты, думает Эрик. Четырех жизней бы не хватило, даже для кого-то, кто, как Эрик, был воспитан ставить в приоритет то, что доставляет удовольствие, и ценить это за краткость и мимолетность. Он бы хотел состариться рядом с Чарльзом. Ранняя смерть, бессмертие — это имело какой-то смысл только когда он был в самом расцвете сил. Чарльз что-то тихо напевает себе под нос. — Не думаю, родной. В конце концов город поднимается из песка прямо перед ними, будто устав ждать. В городе Эрик не был с тех самых пор, как они с Чарльзом покинули его в последний раз, и то, что улицы пришли в еще большее запустение, совершенно не удивляет. Отколовшиеся от стен куски кирпичей беспорядочно свалены в кучи на обочинах; из трещин на тротуарах растут сорняки. Город не тронут, нет ни одного следа присутствия здесь людей. Никто не рисует граффити на пустых стенах, не мусорит в переулках, бросая бумажные пакеты и алюминиевые банки прямо на землю. Не слышно ни криков кошек, ни плача младенцев, ни грохота музыки. С дорог сошла краска, предоставив полную свободу от дорожных правил, но машин нет. Чарльз останавливается, чтобы раскатать брюки и дать им высохнуть. Эрик, натягивая ботинки под уличным фонарем, задается вопросом, в рабочем ли тот еще состоянии. Замершее надо головой солнце болезненно желтое, маслянистое; работают уличные фонари, или нет, Эрик никогда не сможет сказать наверняка. — Идем, — говорит Чарльз, закончив с брюками и снова надев носки и ботинки. — Ты помнишь дорогу? Внезапный порыв прильнуть губами к опухшим запястьям Чарльза, такой внезапный чистый, что Эрик чуть не спотыкается и не бьется головой об уличный фонарь. — Достаточно хорошо, — отвечает Эрик, но все равно принимает протянутую руку Чарльза и не возражает, когда тот ведет его к их дому. Себе он не вполне доверяет — поведи их Эрик сам, выбрал бы самый долгий путь, заблудился бы нарочно, если бы это означало больше времени с Чарльзом. Когда он не позволяет эгоизму взять вверх, понимает, что это продолжает слишком долго и должно прекратиться. Просто ужасно трудно не быть эгоистом. Может, Чарльз и сам это понимает, поэтому ведет их длинным путем. Они пересекают квартал узких мощеных улочек, увитых плющом, где каждая дверь выкрашена в яркий цвет. Как-то в Сардинии они останавливались в таком районе недалеко от площади. Никогда не возьмем сюда Рейвен, шепчет Чарльз Эрику в шею после того, как они, распахнув дверь на узкий средиземноморский балкон, лениво дремлют после утренней прогулки. Иначе она заставит меня покрасить так каждую дверь в поместье. А это мысль, ворчит Эрик в ответ. Только давай не будем говорить о твоей сестре в постели, во время свадебного путешествия. После булыжника начинается мощеная красным кирпичом дорога, аккуратная, кирпичик к кирпичику. Третий на кирпичной улице дом принадлежит им. Он выбивается из общего антуража, не такой ветхий, но от того выглядит еще хуже. — Дом, — произносит Чарльз, перекатываясь с носка на пятку. Похоже теперь, зайдя так далеко, он уже не хочет входить внутрь. Эрик понимает. — Зайдешь? — спрашивает он. — Или будешь двадцать лет торчать на улице, ожидая приглашения? — Говоришь прямо как Алекс, — сдержанно отвечает Чарльз. — Ладно. Идем, — он делает глубокий вдох и отпускает Эрикову руку, делая шаг вперед. Родись Чарльз на пару столетий раньше, стал бы отличным лордом, засевшим в древней груде песчаника, гордо именуемой замком. — Ты идешь? — бросив через плечо, он тянется к дверному замку. — Да, — Эрику удается вытравить из голоса горечь, из-за чего ответ лишается вообще какой-либо интонации. — Я прямо за тобой, Чарльз. Из лимба весь остальной мир выглядит так, как будто его вплавили в янтарь. Их путь лежал прямиком к дому только из-за срочности миссии, но, когда Чарльз отпирает дверь и толкает ее от себя, Эрик понимает, что мог бы украсть больше времени. Мог бы украсть еще одну целую жизнь в заброшенном городе. Все бы кончилось в мгновение ока, а за пределами их брака никто бы даже ничего не заметил. Из Эрика никудышный вор. Слишком уж он самоуверен. Если одной жизни не хватило, с чего он взял, что хватит двух? — Что это? — Чарльз стоит посреди гостиной. Эрику прекрасно видно его через дверной проем даже с улицы. — Эрик… что за чертовщина? — Я бы сказал, огромная ирония, — его губы онемели. Руки, которым больше не удержать Чарльза, он засовывает в карманы. У Чарльза трясутся плечи. — О, нет, — шепчет он. — О, нет. — По-моему, мы неплохо поработали, — отзывается Эрик. — Почти год. В Сингапуре было особенно красиво. — Эрик, заткнись, — голос Чарльза дрожит от ярости. — Прозвучит ужасно сентиментально, — продолжает Эрик, — но, боюсь, мне придется сказать. Тебе нужно отпустить меня, — сдержать рефлекторно вырвавшийся горький смешок не выходит. — Боже правый, да я превращаюсь в Хэнка Маккоя. Медленно, будто в момент лишившись всех сил, Чарльз оборачивается. В руках он держит шлем, перевернутый вверх ногами, наподобие чаши. Эрику с его места не видно, но он знает, что внутри — книга Гегеля. Они с этой книгой своего рода брат и сестра: Гегеля в доспехи, а его — в эти сны, поместил один и тот же человек. — Что это, черт возьми?! — кричит Чарльз и бросает шлем в Эрика. За годы учебы в государственной школе и игр в крикет он удивительно хорошо набил руку. Эрику приходится уклониться. — Это… это твоих рук дело? Ради всего святого, Эрик, это был… Шоу? В его голосе отчаяние, потому что он понимает, что намеренно разыгрывает непонимание. — Нет, — отвечает Эрик. — Нет, — эхом отзывается Чарльз. У него это перестает быть ответом и становится скорее вопросом и выражением захлестнувшего его ужаса. — Нет. — Никудышный из тебя шулер, — замечает Эрик. — Поэтому твои карточные домики так легко разлетались. — Я… я сделал это с тобой, — сейчас он, скорей всего, вспоминает о самоубийстве Эрика потому что в его глазах пылает ярость — такую ярость рождает только глубочайшая, непостижимая боль. Эрик легко узнает ее, потому что многие годы видел такое в зеркале. До встречи с Чарльзом Эрик не испытывал ничего, кроме боли и ярости. — Чарльз Ксавье, величайший извлекатель из всех ныне живущих. Первый в нашей профессии, кто произвел внедрение, да такое искусное, что коснулось фактически двух разумов. Мог бы сбежать, не будь ты так виновен, Чарльз. Как всегда, сражен собственной моралью. — Я был полностью уверен, что это на самом деле ты, — бормочет Чарльз. Глаза блестят от слез. — Это… какая-то бессмыслица. Дурацкая книга. Твой халат. — Помнишь, что я сказал тебе в Волгограде? На нашей первой полевой миссии? — спрашивает Эрик. — Мужчины всегда верят в то, во что хотят верить. Мнение человека не изменить, пока он сам того не захочет. Я не хотел, Чарльз. То, что со мной произошло, было неизбежно. А тебе не хватило жестокости защитить себя. Всегда не хватало, миролюбивый ты идиот. Чарльз некрасив, когда плачет. Покрывается пятнами, как и любой другой житель его проклятой родины. Несмотря на это, Эрику так сильно хочется поцеловать его прямо сейчас, что начинают ныть кости. — Мне так невероятно жаль, что я сделал это с тобой, любовь моя. Эрику легко в это верится. — Ты поступил правильно. Тебе просто не достает уверенности. Пожалуй, это было, есть и будет твоей самой большой слабостью. — Нет, — возражает Чарльз. — Думаю, ты был прав насчет жестокости. Уверенности у меня всегда в избытке, — его голос дрожит, но он смотрит прямо на Эрика, в его лицо, как будто силясь запомнить. — Боюсь, что я все еще слишком сильно люблю тебя. Эрик стреляет прежде, чем собственное ошибочное убеждение срывается с губ.vi. darwin
За дверью класса, где у Дарвина дважды в неделю проходили лекции по усовершенствованию строительных конструкций, стоит человек. Пустующий класс за ним заливает майское солнце. Поравнявшись с мужчиной, Дарвин слышит: — Мистер Муньос? Его четкий британский акцент так же непривычен Дарвину, как был и легкий виргинский, когда он только поступил в Вермонтский университет. — Да? — неуверенно отзывается Дарвин. — Здравствуй, — мужчина открыто улыбается, протягивая ему руку. Дарвин пожимает ее, думая, что едва ли доктор Хаулетт погнушался бы тем, чтобы устраивать засады после уроков с потенциальными будущими наставниками. Этот сукин сын именно так бы и сделал. — Мое имя — Чарльз Ксавье. Я друг Логана Хаулетта. Ну конечно же друг. — Приятно познакомиться, — пусть Ксавье и выглядит улыбчивым добряком, но хватка у него крепкая. — Вы тоже архитектор? — о его работах Дарвин ничего не слышал, но на то он и второгодка. У него еще полно времени, чтобы запомнить название каждой компании в США. — Не совсем, — отвечает Ксавье. — Но я наслышан о вашем потенциале. Мы можем поговорить прямо сейчас? Я здесь, чтобы рассказать вам об уникальной возможности. — Ну, э, — начинает было Дарвин, но вовремя напоминает себе, что стажировки с гребаных деревьев не растут. — Да! С удовольствием. — Замечательно! — Ксавье прямо расцветает. — Расскажешь мне за чашкой чая все, что знаешь о лабиринтах.