Отчёты и шрамы

Урсула сидела за столом, пытаясь вникнуть в лежащие перед ней бумаги. Журналы, журналы, отчёты. Небрежно раздвинув ворох бумаг, наткнулась на тетрадь маленького формата, открыла. Кажется, этот журнал она не вела уже три месяца. Раздражённо выдохнув, раскрыла все журналы и начала сравнивать их содержимое, с каждой минутой убеждаясь в том, что из-за её небрежности данные в них не сходились, а многие ячейки и вовсе не были заполнены. Схватив только что написанный месячный отчёт, она раздражённо порвала его на две части и, смяв в комок, с размаху бросила в урну. Прежде чем писать его, надо было заглянуть в сраные журналы. Обычно она не давала себе такого труда, но грядущая проверка вполне могла сравнить содержимое журналов и отчёта. — Ну и трагедия, подумать только, — пробормотала Урсула себе под нос, откидываясь на спинку стула и отворачиваясь от осточертевшей писанины. От окна тянуло холодом и сыростью, запотевшие стёкла в двойной раме делали пейзаж за окном нечётким и размытым. Не то чтобы там было на что смотреть — глухая стена серого старого здания, закуток внизу, усыпанный разнообразным мусором, происхождение которого сложно было определить, сбоку небольшой кусочек плаца, сейчас пустого и тёмного от влаги, поблёскивающего редкими лужами. Весной ей было тяжело делать всё: работать, справляться со склоками в коллективе, говорить, спать, жить. Её внимание в такое время всегда было рассредоточено и размыто. Не в силах сконцентрироваться на бумажной работе или любой отвлечённой мысли, она проводила часы в своём кабинете, совершенно ничем не занимаясь и ни о чём не думая. Иногда ей казалось, что она уже умерла, просто не заметила этого, а её труп совершает автоматические бессмысленные действия, не вызывая у окружающих никакого подозрения. Само тело казалось неуклюжим и нечувствительным, словно бы и не она решала, как ему двигаться, а кто-то другой небрежно дёргал за нитки, заставляя его переваливаться с места на место с изяществом тряпичной марионетки. В груди протяжно заныло. Быстрее бы хотя бы проклюнулась трава, и первые, практически летние лучи высушили эти бесконечные тёмные лужи. Когда птицы начинали петь в четыре часа утра, ей всегда становилось легче лежать без сна. Урсула вздрогнула и с раздражённым стоном пару раз хлестнула себя ладонями по щекам. Чёртовы таблицы не заполнят себя сами. Конечно, при помощи своей бескрайней фантазии она могла заполнить их без всякой попытки вспомнить, что происходило с инвентаризацией половых тряпок в начале прошлого месяца, но для того чтобы информация во всех журналах не противоречила друг другу, нужно будет как следует постараться. Катая по столу туда-сюда автоматическую ручку, она бездумно смотрела в раскрытую перед ней основную таблицу. Первое февраля, так. Она перевела взгляд на маленький журнал — строчка за первое февраля пуста, ничего страшного. Данные в строке третьего журнала не сходились с основным. Наверное, заполняла по памяти и без лишней мысли, а теперь придётся переправлять все данные, опираясь на максимально заполненный основной журнал. Не отрывая взгляда от бумаг, Урсула запустила руку в ящик стола и нашарила там упаковку лезвий. Выудив тонкий бумажный конверт, развернула, аккуратно хватаясь кончиками пальцев за тупой край. Нужно немного подтереть семёрку, чтобы безболезненно исправить её на шестёрку. Лезвие скользило по бумаге легко, почти невесомо, без труда соскребая тёмные ошмётки верхнего окрашенного слоя. Рука Урсулы неловко дрогнула, и лезвие хищно прорвало мягкую серо-жёлтую бумагу насквозь. Какое-то время она тупо смотрела на образовавшуюся прореху. От зарождающейся волны злобы и бессилия всё внутри мелко задрожало. Швырнув лезвие и едва справившись с желанием смести всё на пол, она стукнула ладонью по столу и крепко вцепилась себе в волосы. — Безрукая, безрукая, тупая, никчёмная... Все остатки жизненных сил, которые она планировала потратить на разбор документов и жизнь до конца вечера, пока она наконец не сможет мёртвым грузом упасть на кровать, мгновенно сгорели в этом приступе самоненависти. Сейчас ей больше всего хотелось не существовать. Со дна памяти начали всплывать знакомые уродливые тени, грозящие поглотить её целиком. Скопившись в голове, они толкались между собой, словно выясняя, — кто первый? Кто главнее? Надо продолжать. Продолжать. До боли стиснув зубы, она приоткрыла словно пересыпанные песком глаза. Возможно, испорченную страницу можно просто вырезать. Она пролистала журнал. Три страницы. Не так уж плохо, может легче будет заполнить его заново, вместо того, чтобы пытаться переправить множество не сходящихся чисел. Может, это даже к лучшему, уверяла она себя. Может, это хорошо. Её внимание отвлёк металлический блеск отброшенного лезвия, лежащего на краю стола. Все мысли об испорченном журнале вымылись из головы. Она знала, что нужно сделать. Ей не стоило этого делать, каждый раз она обещала себе больше таким не заниматься. Но если только немного. Чтобы стало легче. Схватив лезвие, уже не слишком заботясь о том чтобы взять его за верную сторону, другой рукой она быстро задрала глухо треснувшую юбку. С тех пор как забросила силовые тренировки, она раздавалась всё больше и больше с каждым месяцем, но за последние полгода она так и не нашла сил к ним вернуться. Отставив бедро в сторону, она с отвращением уставилась на него. Толстое, покрытое чёрными волосами, белыми и розовыми растяжками, резинка чулка скаталась и впилась глубоко в плоть. Себя ей не было жаль никогда, но сейчас — особенно. Опустив руку, она небрежно стянула чулок до колена и быстро оставила на внутренней стороне бедра два длинных тонких пореза, первый — примерочный, второй — поглубже. Посмотрела на них какое-то время, недоумевая на собственное бесчувствие. Сначала она увидела тонкие бисеринки крови, проступающие вдоль второго надреза, и только потом почувствовала доходящее с опозданием эхо боли. Надо же, видимо, всё-таки ещё жива. Она резанула чуть ниже, третий — для красивого числа, на удачу, и хватит. Притухшая было ненависть вновь взъярилась внутри. Что значит хватит? Что, это всё что заслужила? Не заслужила! Быстрыми движениями она резала ещё и ещё, сбившись со счёта, уже не считая и не думая, только чудом удерживаясь от того, чтобы не начать кромсать наискось. Хотя почему? Изрезать бы всё, содрать эту неровную, грубую, мерзкую шкуру! Злоба покинула её внезапно. Больше не было сил себя ненавидеть и резать. Была только усталость, и боль, и безразличие. Она была словно кривоватая, бесполезная, расколотая стеклянная ёлочная игрушка, завёрнутая зачем-то в вату. И это её вполне устраивало. Немного покоя. Острый край лезвия крепко впился в подушечку большого пальца. Она разжала хватку, и лезвие легко выпало из скользких влажных пальцев. Она упёрлась лбом в край столешницы, наблюдая за тем, как вытекающая из ноющих порезов кровь превращает в непонятное месиво их чёткий геометрический узор. Прикрыла глаза. Она бы, наверное, больше пила — алкоголь не делал её веселее, но притуплял чувства и давал уснуть. Но папуля говорил — не пей много, женщина-алкоголичка никому не нужна и, в конце концов, умирает в одиночестве. Не то чтобы она этого так уж боялась, но она видела как мать, полностью оправдывая его мудрость, выпивает каждый вечер гораздо больше бокала вина. А она не хотела быть как мать. Но с каждым годом, пожалуй, становилась всё больше похожа на неё, приводя себя в ужас и проводя часы за выискиванием схожих черт и вырыванием их из себя. Нет уж, на такое она не была согласна. Хотя она знала, что мать не хотела ей плохого, просто хотела сделать хорошо слишком активно, слишком по-своему. Её представление о том, что будет хорошо для Урсулы, слишком отличались от того кем Урсула была. Она словно бы с самого рождения не соответствовала её ожиданиям, росла не такой, занималась и интересовалась не тем. Мать отдала её в музыкальное училище, словно надеясь, что мучительные годы игры на пианино превратят её короткие неуклюжие пальцы и пухлые ладони в хрупкие изящные кисти. Гимназия с математическим уклоном не привила ей любви к точным наукам, скорее наоборот. Постоянно висящие в воздухе неодобрение и разочарование давили и год от года росли. Но хуже всего стало, когда у Урсулы появился парень, о котором она узнала. Он был совершенно не таким, как она представляла себе её идеальную партию, и в этом Урсула была с ней, скорее, согласна. Она и сама была к нему довольно равнодушна, но его шутки были иногда забавными и он соглашался с ней встречаться, так что всё было не так уж плохо. Но один вид его широких засаленных штанов приводил мать в ужас. Как-то раз, она ждала её с поздней вечеринки у дверей, заняв скорбную драматичную позу. Урсула, ввалившись в дверь, закатила глаза и, не обращая на неё внимания, принялась стягивать сапоги, что в её состоянии было не такой уж простой задачей. — И какая потребность вот так себя вести, — начала напряжённо мать. Урсула молча продолжала сражаться со шнурками. — Я не упрекаю, конечно, кто я такая, чтобы тебе указывать, я, — она театрально передёрнула плечами, — всего лишь твоя мать! Урсулу затошнило и неизвестно ещё от чего: от выпитого или от набивших оскомину одинаковых бесед и претензий. Она улыбнулась краешком рта своей шутке, чем только подогрела возмущение матери. — Ты пьёшь с ним, шатаешься допоздна, а иногда и всю ночь непонятно где! — возвысила голос она, — я знаю, ты не такая глупая девушка, какой хочешь казаться, вот и подумай, подумай хорошенько, какие сигналы ты подаёшь этому твоему…  — Какие? — пробормотала Урсула, наконец спихнувшая с ног ненавистные ботинки. Опустив руки и ссутулившись, она неловко встала посреди коридора. — Известно какие! Подумай головой! Он подумает, что ты доступная, что ему всё можно… — Мам, мы с ним трахаемся. В трезвом виде она, наверное, этого бы не сказала, но сейчас не смогла отказать себе в удовольствии. Мать на секунду потеряла контроль над выражением лица, вытаращив глаза и хватая ртом воздух как рыба. Только что Урсула упала в её глазах ещё ниже, и наблюдать за её мгновенной реакцией было сладко, и, казалось, что все последствия такого заявления стоили этих мгновений абсолютного триумфа. — Ты… Ты! Да как ты… — Я, я, всегда я, всегда не то и не так, — скривилась Урсула, — чего было непонятного? Я дома не ночую по три раза на неделе! Лицо матери сжалось в какую-то обиженную, почти старушечью мордочку, глаза заблестели. — Ты вообще не думаешь о последствиях, да? Не думаешь? — выдавила она. — Что будет, если ты забеременеешь? — она прижала маленькие сухие кулаки к груди, — боже, боже да за что же мне это! — Это мои проблемы, — буркнула Урсула, которой этот спектакль порядком надоел, — он парень, всунул-высунул, ушёл. Всё остальное не его забота. — Ты слышишь себя? Какие ужасные вещи ты говоришь! Урсула, раздражённо выдохнув, попыталась протиснуться мимо матери в сторону своей комнаты, но та выбросила руку и неожиданно крепко вцепилась в её запястье. — Я тебя не пущу пока не скажешь! — Чего не скажешь? — Скажи мне, — мать нахмурилась и брезгливо поджала губы, — пожалуйста, пожалуйста скажи мне, что ты не беременна! Урсула не собиралась ничего ей говорить, но раз уж она так настойчиво и вежливо просила… — У меня задержка три недели. Мать взвыла и закрыла лицо руками. Её плечи мелко подрагивали. Урсула даже испугалась немного. Минуту спустя мать отняла руки от лица и, достав из нагрудного кармана платок, начала аккуратно вытирать красные распухшие глаза. — Боже, я не представляю, что скажет твой отец когда узнает, — сказала она почти спокойно, эффект смазало только шмыганье носом, — ну ничего. Ничего. Я рада, что решила припереть тебя к стенке так рано. Мы всё решим. Отловим твоего этого, сделает предложение как миленький. Это, конечно, — она издала сухой смешок, — не тот зять, которого я бы хотела, но дело сделано. — Какая свадьба, какой зять, что ты мелешь? — Урсула выдернула, наконец, руку из болезненной хватки. — А что, что ты предлагаешь делать? Ты вляпалась в проблему, мы с твоим отцом её как всегда решим! — мать начала аккуратно складывать платок, почти полностью вернув себе свою обычную маску, — и как долго ты собиралась это скрывать, ммм? Думала, что проблема сама собой решиться? — Я не пойду. За него. Замуж, — отчеканила Урсула. — Что? — мать усмехнулась, — не выдумывай, конечно пойдёшь. Ну, а кто в этом виноват? Кто поставил себя в такое положение? — Я не пойду замуж, потому что не хочу. — А ребёнок? Куда ты денешь ребёнка? — оскалилась мать, — учти, я не молода и я не буду взваливать его себе на плечи, а другому мужчине чужой ребёнок не нужен! Другого ты уже себе не найдёшь! — Не будет никакого ребёнка. — Что? — Что слышала. Я сделаю аборт! Мать, замерев с открытым ртом, выпучила на неё глаза, словно бы она никогда в жизни даже не подумала о том, что Урсула может пойти на такое. Всё-таки к тому моменту их разделяло слишком многое, чтобы мать хоть немного её понимала. — Да как ты можешь, — выдавила она наконец из себя, растягивая губы в истеричной неверящей улыбке. — Могу и сделаю, — буркнула Урсула, которой порядком надоели эти переливания из пустого в порожнее, — я сама решу свои проблемы. Мне не нужна твоя великодушная помощь. — Ты, — мать на секунду закрыла лицо тонкопалыми руками, — ты даже не представляешь себе. Ты собираешься убить ребёнка… Урсула закатила глаза. Раздражение жужжало в ней как готовая разорваться бомба. — …В тебя полезут ножом, без наркоза, ты это понимаешь? — Я всё понимаю и это не твоё дело, — Урсула снова предприняла попытку пройти мимо, но мать вдруг схватила её за плечи, и начала трясти, выкрикивая ей всё прямо в лицо. — Нет ты не понимаешь, ты ничего в жизни не хочешь, и ничего не знаешь, тебе лишь бы сделать мне назло, всё ради того, чтобы я с ума сходила, а сама себя уродуешь, а сама смеёшься! На последней фразе её красивый тонкий голос взмыл вверх и сорвался уж в совсем отвратительный фальцет. Она замахнулась для пощёчины, но Урсула схватила её за запястье, мстительно сильно сжимая, испытывая мерзкое наслаждение от того, что ей дали повод ответить силой на силу. — Ты меня больше, — прошипела она в побелевшее лицо матери, — никогда не тронешь. Поняла? — Отпусти меня! Да что ты себе позволяешь! Собственную мать! — она рванула руку на себя, второй молотя по её плечу. С силой оттолкнув мать от себя, Урсула наконец развернулась и ушла в свою комнату громко хлопнув дверью. Лихорадочно и без особых мыслей закидывая всё, что попало под руку в разложенную на полу спортивную сумку, она какое-то время слышала прерывистое сиплое дыхание за дверью. — Ты ударила меня, — раздалось, наконец, в голосе было много слёз и детской обиды, — ты меня ударила! Взвалив на плечо сумку со всякой не слишком нужной требухой, Урсула резко распахнула дверь и быстрым шагом направилась к выходу, не глядя в сторону матери. — Ты пожалеешь, — сказали ей в спину, — вот увидишь, ты пожалеешь. С тех пор они не разговаривали. Но самым обидным, самым обидным было то, что во многом она оказалась права. В последнее время Урсула всё чаще и чаще возвращалась мыслями к той ссоре и многим другим поменьше, испытывая странное удовлетворение, которое испытываешь, сдирая корку со свежей царапины, или затягивая удавку на шее посильней. Смешно, но она никогда не резала себя после таких ссор. Причиной становились какие-то незначительные происшествия, а иногда она и вовсе не искала конкретной причины. Она сделала аборт через несколько дней, и это и правда было больно, как мать и обещала. Ничего подобного она не испытывала ни до, ни после этого. Пописывая нескладные угрюмые белые стихи полные дурацких каламбуров, которые и перечитывать-то было стыдно, ни то что кому-то показать, она любила примечать и записывать удачные слова и эпитеты из речи и книг. И давно заметила это удивительное явление — описать по-настоящему сильную боль было сложно. Не было слова достаточно ёмкого чтобы описать то, что она чувствовала, а множество прочих слов составляли собой труднособираемую мозаику смыслов, не передающую того ощущения. Острая, холодная, растягивающая, резкая, режущая, скребущая. Всё это и ничего из этого. Да и со временем воскресить в памяти происходившее тогда становилось всё сложней, так же сложно, как припомнить промозглой зимой как это — задыхаться от зноя и мечтать о дожде. Из памяти выпадали целые куски, оглядываясь назад она не обнаруживала совершенно никаких воспоминаний о нескольких месяцах после того как ушла из дома, о многих людях которых когда-то знала. Иногда она задумывалась о том, какой была бы её жизнь, если бы она послушалась мать или хотя бы оставила ребёнка. Или, может, снова начала общаться с ней, на что неловко намекал ей отец во время их последней встречи год назад. Вероятно, она не имела бы дела со всеми этими документами прямо сейчас. Но наверняка нашла бы другую причину, чтобы снова себя исполосовать. Хоть что-то в её жизни было успокаивающе неизменным. Послышался нерешительный стук в дверь — два тихих удара, пауза, потом ещё один совсем тихий. Она знала этот стук, и знала, кто это и ощутила странную смесь радости и паники одновременно. — Да-да, минуточку! — рявкнула она, как всегда чуть громче, чем рассчитывала, торопливо натягивая юбку на колени и смахивая упаковку лезвий в открытый ящик стола, — войдите! Дверь приоткрылась и в образовавшуюся щель протиснулась Кристина. Сегодня обычный пучок из одной косы отметила про себя Урсула. За день он слегка распушился, одна прядь торчала наружу. Так было даже лучше. Кристина тихо обеими руками закрыла за собой дверь и развернулась, улыбаясь во весь рот. Урсула тоже изо всех сил постаралась улыбнуться, чувствуя, что улыбка выходит вымученной и кривоватой. Флаке двинулась ей навстречу и тут Урсула поняла, что ящик стола всё ещё открыт и с размаху захлопнула его. Кристина вздрогнула всем телом словно спугнутый заяц. — Боже, у меня чуть инфаркт не случился! — Не наговаривай на себя, ты гораздо выносливей и бесстрашней чем думаешь, — усмехнулась Урсула. Кристина подняла бровь и чуть поджала губы в своём излюбленном выражении «нет, но как скажешь». За это Урсула любила её тоже. Она подошла совсем близко, опёрлась на край стола, так близко, как не подошла бы ещё месяц назад. Юбка как всегда перекрутилась швом вперёд, слишком большая для её тощей задницы. Хотя Урсуле юбка такого размера налезла бы разве что на руку. Потянувшись вперёд, она взялась за тёплую ткань и выровняла юбку по шву одним быстрым привычным движением. Кристина смущённо хихикнула, но ничего не сказала, опустила глаза и без всякой надобности разгладила несуществующие складки на форме. — Мы с тобой не договаривались пересечься, но Лена уговорила меня поменяться нарядами и у меня образовался свободный вечер, так что мы могли бы… Ну… Занять его. Щёки Кристины порозовели. Урслула почувствовала, что только что чуть улучшившееся настроение снова неумолимо ползёт вниз. — Или я тебе мешаю, у тебя дела? — неуверенно спросила Кристина после затянувшейся паузы, наступившей после её неловкого намёка. Урсула почувствовала навалившуюся на неё усталось словно бы сильнее. Ей очень хотелось сказать: «Конечно не мешаешь, у меня куча времени и я могу делать всё, что захочу и только с тобой!». Бросить зажжённую спичку в ворох документов, усыпавших рабочий стол, взять Кристину за руку и шагать прямо из кабинета, направо, вниз по лестнице три пролёта, ещё раз направо, прямо, налево через главный выход прочь из здания и дальше, дальше, как можно дальше. Но так уж получилось что работа, служба и обязательства сковали её в узкий неудобный кокон, который пока не было сил разорвать. За это она себя ненавидела. Раны на внутренней стороне бедра зазудели и заныли. — Прости, завтра проверка и мне кровь из носу надо разобраться с этим, — она с отвращением обвела рукой стол, — и тут работы не на один час. Кристина посмотрела на стол и сочувственно кивнула. — Но я была бы рада, если бы ты посидела со мной? — предложила Урсула нерешительно, — хотя я, наверное, закопаюсь в бумажки и собеседник из меня будет никакой. Кристина открыла рот и хотела что-то сказать, но прервала сама себя и уставилась на колени Урсулы. — У тебя тут кровь, что случилось? Стараясь скрыть удушающую панику, Урсула опустила взгляд на свою юбку. На ней виднелось несколько неровных длинных пятен крови. Кажется, она увлеклась самоистязанием, и крови получилось чуть больше, чем казалось. Урсула скрипнула зубами. Ложь пришла легко. — Авария деликатного характера, — сказала она лёгким тоном, — понятия не имею как пятна оказались на этом месте, но каждый месяц у меня не обходится без приключений, — она картинно сморщилась и наконец осмелилась поднять глаза на Кристину. Та выглядела так, словно ей было неудобно, она растирала покрытую крупными родинками шею. — А я думала это из царапины на руке, — она указала подбородком на её правую руку. Урсула апатично перевела взгляд на неё, уже зная, что увидит. Ну конечно, крови из порезанного большого пальца тоже натекло немало, весь палец был в ней, кровью была замазана и ладонь, несколько бурых засохших следов виднелось и на запястье. Удивительно, об этом порезе она забыла совсем и совершенно его не чувствовала. Она устало откинулась на спинку кресла. В кабинете темно, вдруг поняла она. Не горел верхний свет, не горела лампа на столе. Света было достаточно, чтобы видеть Кристину, но недостаточно, чтобы работать с бумагами. Урсула могла бы придумать оправдание и на это, сказать почти что правду — «знаешь, пыталась выправить цифру лезвием, и мало того что испортила журнал, так ещё и поранилась, вот растяпа!», но ей не хотелось больше врать. Честно говоря, ей вовсе уже не хотелось говорить. Ведь сказать настоящую правду — «знаешь, я настолько ненавижу себя, что решила изрезать себе ноги, и так увлеклась, что ещё и палец оцарапала, вот растяпа!» означало и объяснить как давно она это делает, почему и как ей вообще пришло это в голову. Так что она просто молчала и надеялась, что смущённая Кристина переведёт тему сама или молча уйдёт, то и дело оглядываясь и тихо прикроет за собой дверь. Но одновременно часть её хотела, чтобы Кристина узнала. Чтобы она поняла. Но это было невероятно жалким. Кристина медленно нагнулась и подняла с пола окровавленное лезвие, держа его двумя пальцами брезгливо и слегка опасливо, словно крупное дохлое насекомое, кинула в урну. Урсула поморщилась. Ей так хотелось верить в то, что она всегда сконцентрирована и внимательна к мелким деталям, но в том состоянии, в котором она была сейчас, она легко не замечала многих существенных вещей и обстоятельств. Странно, что другие этого не замечали. А может и замечали, и только Кристина решила ей на это указать. Урсула ожидала вопросов и непонимания. Кристина потянулась к ней и обняла, прижимая её голову к своей груди. На секунду Урсула замерла. Вот этого она не ожидала. Кристина обняла её чуть крепче, и Урсула ответила на объятие, обвив руками её хрупкое тонкое тело, прижимаясь крепче, проезжаясь щекой по её ребрам, словно по стиральной доске. Она была живой и тёплой, приятно пахла собой и дешёвым стиральным порошком, а ещё не собиралась бросать её прямо сейчас. Она прижалась ещё сильнее, до боли, слыша громкий и быстрый стук сердца. Она бы хотела проскользнуть внутрь неё и никогда не выходить наружу. — Ты меня раздавишь, — тихо и сдавлено сказала Кристина. Урсула слегка расслабила объятия, но не отстранилась. Вместо этого она уткнулась лицом в живот Кристине и сделала то, чего у неё не получалось сделать уже давно. Разрыдалась. Булькая, некрасиво всхлипывая и подвывая, чувствуя, как намокает под её лицом форменная блузка. Кристина не прекращала её обнимать, и каждая вышедшая слеза казалась выдавленной из наболевшей раны каплей гноя. — Я не знаю что сказать, — созналась Кристина несколько минут спустя, перебирая волосы у неё на затылке. «Ничего не говори, слова только всё портят» — хотела сказать Урсула, но поняла, что сейчас вряд ли сможет связать слова в предложение без заикания и бормотания. Так что она промолчала, шумно выдохнув Кристине в живот. Та вздрогнула. — Я видела шрамы, просто думала, что это с тобой было давно. Урсула оторвала от неё голову и удивлёно посмотрела на подругу. Мокрое от слёз лицо сразу же замёрзло, подсыхающие щёки щипало от соли. — Когда? — проскрипела она. — Когда принимали душ после кросса, — пожала плечами Кристина. — Ты на меня смотрела в душе? — Ты же на меня смотрела? — справедливо заметила Флаке, — так что я подумала, что и мне можно. Посмотреть на тебя при свете. Урсула озадаченно хмыкнула. Тогда в душе Кристина стыдливо повернулась к ней спиной в кабинке напротив, и она решила, что и правда не стоит устраивать показательных выступлений с мочалкой и лейкой для душа и дать подруге личное пространство. Хотя, конечно, была слегка разочарована отсутствием приглашения потереть спинку. К тому моменту они уже несколько раз обжимались и целовались в полумраке её кабинета, ситуация развивалась тягуче медленно, но Урсуле доставлял наслаждение этот практически целомудренный школьный роман. Исподтишка она всё-таки посматривала на Кристину, уверенная, что делает это незаметно. Худоба обнажённой Флаке казалась практически пугающей. Можно было пересчитать глазами рёбра, посмотреть, как завораживающе перекатываются под кожей лопатки и странными шестерёнками проворачиваются плечевые суставы, когда она поднимает руки чтобы выжать длинные тёмные волосы. Её бледноватая кожа была усыпана разновеликими родинками, пара самых очаровательных была под левой ягодицей. Урсуле хотелось потрогать их все. И может она подошла бы, и лёгко провела рукой под лопаткой, соединяя большим пальцем две маленькие симметричные родинки. Вот только тогда пришлось бы показаться и самой в полный рост, такой, какой уж она была. И в тайне она была рада, что ещё не время показаться из своей раковины полностью. Оказывается, уже тогда Кристина смогла углядеть её мягкую беззащитную сердцевину и ничего не сказала. — Я думала, что старые шрамы не особо заметны, — сказала Урсула, почувствовав себя неудобно и глупо от своего желания оправдаться. — Не особо, — задумчиво кивнула Кристина, — но и ни с чем другим их не спутаешь. Она говорила так спокойно и рассудительно, будто бы они обсуждали самую обычную на свете тему. — Я давно не срывалась, а сегодня… Просто всё как-то, — Урсула сухо сглотнула, — навалилось. Кристина обеими руками погладила её по голове, поцеловала в лоб. — Мне жаль, — сказала она. — Мне тоже, — прошептала Урсула, чувствуя, как горлу снова подступают рыдания. По щеке скользнула одна крупная горячая слеза. — Было больно? — Не очень, — ответила Урсула, не понимая, что хочет этим сказать. Поразмыслив, она добавила, — хотелось больней. — Наверное, ещё несколько дней будет болеть, пока заживает, — предложила Кристина, — мне кажется такая боль лучше. — Какая? — Когда выздоравливаешь. Просто всё болит и болит, но ты знаешь, что у этого будет конец. И однажды утром ты просыпаешься и понимаешь, что ничего уже не болит. Ты здорова. Урсула помотала головой, поморщившись. — Это звучит хорошо, но мне сложно это представить. Я не помню как это, когда не болит. Они помолчали. Урсула вглядывалась в темноту за окном, светлая кирпичная стена уже была едва различима. Кристина задумчиво перебирала её волосы. Молчать с ней было спокойно и уютно. Кристине не требовалось заполнять каждую минуту тишины бессмысленными фразами, она не говорила их сама и не требовала говорить, и этим они были похожи. С каждой молчаливой минутой Урсула чувствовала, как её разбережённое нутро затягивается тонкой сухой коркой. — А можно посмотреть? — тихо спросила Кристина. — Нет, не смотри, — Урсула сжала бёдра, и едва удержалась от попытки натянуть юбку ниже. В глубине души она хотела, чтобы Кристина увидела и пожалела её ещё, прикоснулась, но стыд от того, что она сделала с собой и от самого этого желания был сильней. К счастью, Кристина не начала ни настаивать, ни, с присущей ей прямотой, указывать на то, что она всё равно рано или поздно увидит эти следы. Оттолкнувшись от стола, она напоследок провела рукой за ухом и по подбородку Урсулы. Та подалась за движением и, приласкавшись, поцеловала её в раскрытую ладонь. Флаке отдёрнула руку сжимая в кулак, потом быстро разжала, пытаясь скрыть смущение отвернулась и начала поправлять причёску, пытаясь впихнуть в косу выбившуюся непослушную прядь. Урсула заулыбалась. — Только обещай всё там промыть и обработать, — торопливо сказала чуть более высоким голосом, чем обычно Кристина, деловито перекладывая в темноте бумаги на столе Урсулы. Потом опомнилась и щёлкнула выключателем настольной лампы. Тёплый жёлтый свет подсветил покрасневшее ухо. — Ладно-ладно. — Да уж, подумать только сколько болезней можно занести подобным способом, — проворчала Кристина. — На мне всё заживает как на собаке, не переживай. Никогда ещё не было проблем, — Урсула протянула руку и огладила задницу Кристины, широким движением проводя по бедру. Та вцепилась в её руку, ни то чтобы остановить, ни то поощряя продолжать. — Надеюсь, у тебя больше никогда не будет таких проблем. Урсула передёрнула плечами, зная, что Флаке всё равно смотрит на неё краем глаза. Никогда не говори никогда. Но вслух этого не сказала. — Так, насчёт этих журналов. Вот этот возьмём как основной. Этот заполним. А вот этот переправлять даже не стоит пытаться — слишком много расхождений, а тут ещё и дыра, — Кристина перелистала страницы прикидывая объём работ, — вырежу страницы и заполню начисто. — Необязательно тебе со мной этим заниматься, — Урсула неловко поёрзала в своём кресле, наблюдая за тем, как Кристина придвигает стул к торцу стола.  — Необязательно, но я хочу помочь, — поджала губы Кристина, вытягивая из стаканчика ручку, — ничего страшного, до ночи всё исправим. Урсула кивнула, чуть сжав её локоть. — Хорошо.