Третий

Шурф уходит, и Макс бессильно роняет голову в ладони, подавляя стон. Голова отзывается изнутри противным гулом, будто отлита из металла и обретает звук при любом касании. Очень хочется помотать ею, разгоняя давящее ощущение, но Макс точно знает, что это не поможет. Не в первый же раз. Вообще-то до сих пор он и не подозревал, что умеет ревновать. Говорил себе — если любишь человека, нельзя опутывать его сетью, привязывать к себе. Говорил — отпусти, и подаренная свобода вернется сторицей. Говорил — каждый имеет право выбирать, и не тебе, Вершитель, отнимать это право. И ведь верил. Верил сам себе, готовый с пеной у рта доказывать всем сопротивляющимся, что ревность — это то, что испытывают только недалекие и не умеющие думать люди, понятия не имеющие, что такое настоящие вдохновенные чувства, которые и любовью-то не назовешь, слишком пошло звучит. А теперь... Макс убирает руки, с силой бьется головой о полированную столешницу, и физическая боль на миг заглушает ту, что внутри. А внутри воет и клокочет, раздирая, нагоняя темные пятна перед глазами, заставляя сжимать кулаки и кусать язык, только чтобы не сказать ничего в самый последний момент, когда Шурф уже заносит ногу, переступая порог, — уходя. Никто никогда никому не лгал. И от этого противнее всего. В ту же минуту, когда Макс не выдержал и выпалил своему лучшему другу все, что успел передумать и переварить у себя в голове за последние несколько дюжин дней, выбрав для признания совершенно не романтичную обстановку — почти пустой кабинет в Доме у Моста — Лонли-Локли поднимается, подходит и спокойно, даже чересчур спокойно говорит: — Макс, я женат. Что совершенно не мешает ему в следующий момент притиснуть Макса к стене так, что у того моментально вылетают из головы все заготовленные на такой случай слова, а потом и все прочие, когда-либо слышанные в жизни. Потому что говорить, думать, даже просто дышать, когда тебя целуют — требовательно, жадно, будто только и ждали уже давно, чтобы Макс подал какой-нибудь сигнал — совершенно не получается. Зато получается цепляться за плечи под белоснежной тканью, взрыкивать и прикусывать неожиданно теплые дразнящие губы, а потом прохладные пальцы, зажавшие рот, чтобы стон-крик не разнесся по всему Управлению, пока не установлены заглушающие чары.

***

Шурф уходит, и Хельна поворачивается на бок, утыкаясь в подушку, цепляясь за нее так, словно ничего дороже в этой жизни нет. Есть, конечно, — спускается сейчас вниз по идеально отполированной лестнице, и ступени сами ложатся ему под ноги, а стены льнут к хозяину дома, не желая отпускать. Здесь все: струящийся сквозь частый оконный переплет свет, шероховатая ткань приземистого дивана, ломкая стройность цветочных опор, — все для него. И Хельне кажется, будто прямо сейчас все рассыпается, сереет и развеивается пеплом, оставляя ее посреди пустого и гулкого, не способного согреть безмолвия. Никто ничего никогда не скрывал. И от этого так горько, что подушка не может полностью заглушить крик. Когда Шурф впервые возвращается из Управления таким — странным, нездешним, будто и не вернулся еще вовсе, а остался на самом деле где-то в своем кабинете посреди самопишущих табличек с бесконечными отчетами — когда не такой он входит в сад, и дорожка под его ногами шуршит самую каплю иначе — Хельна все понимает. Мгновенно, вспышкой, будто это осознание только и ждало знака, чтобы впрыгнуть ей в голову и заполнить ее целиком, не давая вытряхнуть слишком живо вставшую перед глазами картину. — Макс сказал, что влюблен в меня. Слова проходят мимо, будто адресованы кому-то другому, и Шурф берет ее за руки, оглаживая озябшие плечи и запястья. — Я ответил, что женат. И целует ее так нежно, что страшная картина наконец идет рябью и с тихим присвистом рассеивается пылью, просачиваясь между отмеченными рунами пальцами. И использовавшийся последнюю дюжину лет только для обедов кухонный стол оказывается самой удобной высоты, чтобы обнимать мужа руками и ногами и вжиматься в него всем телом, чувствуя, как его ладони скользят по спине — а кажется, что по сердцу, — ответно вдавливая в себя. А на следующий день Шурф снова приходит из Дома у Моста, чуть пошатываясь, будто выпил не то что чего-то лишнего — снова влил в себя воду из полудюжины зачарованных аквариумов — и на его плечах едва заметно розовеют следы чужих ногтей.

***

Макс исчезает — и Шурфу кажется, что время перестает идти. Густеет, обволакивает приторной, жгущей где-то в нёбе сладостью, будто куманский сироп, потом остывает — и замирает вовсе. Вокруг город зеленеет после зимы, наполняется летним жаром, продувается рвущим палую листву ветром, застывает под тонкой коркой вдруг сковавшего лужи льда — но янтарная капля с ним самим в самой середине преломляет свет, и все видится одинаковым. Шурф ходит в Управление, ловит не слишком умных магов, рискнувших бросить вызов Тайному Сыску, убивает не слишком удачливых, меняет белоснежное лоохи на мантию с голубым кантом, командует послушниками и стыдит Старших Магистров — но словно бы движется на месте, оцепеневший в своем золотистом мареве. И в тот миг, когда Макс наконец вырывается из плена одинаковых лиловых улиц, не чувствует облегчения, только бесконечную усталость, и слышит треск меняющейся вокруг реальности, будто это ветхая одежда на его собственном теле. Хельна подходит сзади, кладет теплые ладони на плечи, чуть надавливает, заставляя сесть. Снимает опостылевший белый тюрбан, заплетает темные с проседью волосы в свободную косу, гладит по вискам, прижимается губами к скуле, пряча непрошеную соленую каплю, обнимает. И чувствует, как под руками спустя многие дюжины дней наконец расслабляются сведенные спазмом мышцы. *** Хельна перестает дышать — и Шурфу кажется, что прекращает биться Сердце Мира. Дыхательные упражнения впервые дают осечку, только заставляя чувствовать себя еще хуже, хотя еще миг назад думалось, что все, предел. Он осторожно проводит ладонью по седым, словно бы выцветшим от времени волосам, укладывает длинную косу на хрупкое плечо, поправляет завернувшийся краешек рукава. Случайно касается истончившейся кожи и вздрагивает, будто обжегшись. Шурф сам достает давно не знавшую действия левую Перчатку, поднимает руку с таким усилием, будто делает это впервые — и от тела жены остается горстка пепла. Очень горячего пепла. Бывший Мастер Пресекающий... Разные Жизни впервые касается шелковистой серой пыли, невольно растирая седые хлопья между пальцами. Макс молча взмахивает рукой, нарушая идеальный порядок сада свежевыкопанной в земле лункой, и кладет прохладную ладонь Шурфу между лопатками, одним этим прикосновением заставляя наконец вдохнуть, хоть и сквозь сжатые зубы. Серебристый пепел, повинуясь движению испещренных рунами пальцев, заполняет выемку в земле, напитывается водой, прорастает узорчатыми листьями на мощном стебле и затеняет прежде залитое солнцем крыльцо. Шурф садится на истертые теплые ступени, устало прижимается к родному плечу щекой. Ему не нужно никуда уходить.