Игрушка, из которой я так и не вырос.

Когда-то давно, когда я был еще глупым заносчивым подростком, с вечно мешающейся кучкой прыщей на лбу и дурацкими, свисающими во все стороны патлами, которые я считал самой крутой прической на свете и старательно отращивал, у меня была эта самая диковинная игрушка. Обычно игрушками называют какую‐нибудь детскую лабуду, роботов, мягкие плюшевые хрени, которые кто‐то с самого детства привык подкладывать себе на ночь вместо подушки, или, может, хлипкие модельки военных судов, самолетов, танков... Так или иначе, у меня любимой игрушкой был вовсе не танк и не самолет, не машинка и не плюшевый мишка. Моей любимой игрушкой был человек, самый настоящий, живой, со своими вошками и тараканами в голове, со своими проблемами, со своими личными обстоятельствами и вечными хвостами в учебе - мой лучший друг Сал, или Салли, как я называл его по понятным только мне одному причинам. Он был обычным мальчишкой с очень страшным прошлым, отразившемся на его несчастном, вечно прикрытом специальным протезом личике, и, кажется, совсем гадкими проблемами с психикой, которые тоже были своеобразным отпечатком на его чистой, может быть даже чересчур славной душе. Он вечно щеголял повсюду с какими‐то наивными розовыми мыслями и был слишком оптимистичен для такого мерзкого местечка, в котором жил, поэтому, наверное, и цеплял все самое отвратительное, что могло прицепиться к нему на пустынных и полу-прогнивших улицах хренового Нокфелла. Так, однажды вечером, с глупой улыбочкой, которую с лихвой выдавали его виднеющиеся из‐под протеза глаза, и двумя милыми хвостиками, которые он чуть кривовато заплел себе сам совсем недавно, Сал постучался ко мне в комнату, как будто бы общение со мной не было самой дурацкой из всех его обконченных в край идей, и как будто бы я мог дать ему то, чего никогда по итогу и не планировал давать. Я был просто отвратительным подростком. На мне, наверное, сказалось то, что я рос без отца. Я был резким, грубил всем подряд и совершенно не стеснялся если что махать кулаками, мою безудержную злость знали повсюду: в школе, в окрестностях моего двора и даже в той единственной четырехэтажной заброшке, что была, несомненно, одним из тех хреновых местечек, в которых можно было хотя бы немного расслабиться, и на мгновение позабыть это редкостное тяжелое послевкусие от жизни в нашем странном, до жути ненормальном городе. Я избивал старшеклассников, которые мне не нравились, третировал нашего местного святошу Трэвиса за его дурацкий крестик и чертовы молитвы во время обеденной перемены, которые он читал даже не по своей воле... Я издевался над самым умным парнем в школе, обзывая его пидором и измазывая дерьмом его тетрадки с конспектами, и домогался абсолютно ко всем девочкам, начиная с восьмого класса, включая мою несчастную подругу детства Эшли Кэмпбелл, которой едва ли не досталось от меня в школьной подсобке. Я знаю, что когда взрослый человек творит подобные вещи, совершенно не раскаиваясь при этом и не чувствуя вины, его принято называть маньяком. Я же, в свои неполные шестнадцать, был всего‐навсего запутавшимся подростком, которому некуда было девать всю ту ярость и злость, что накапливалась внутри буквально мгновенно и бесконтрольно выплескивалась на других. У меня не было возможности срываться на ком‐то одном. Не было до определенного момента. Когда Сал улыбнулся мне при первой встрече и, увидев мое притворно заинтересованное лицо, не отступил назад, принимая приглашение войти внутрь, я сразу же понял, что он и был тем самым человеком, той самой марионеткой, в которой я так долго нуждался. Я сразу понял, как я смогу использовать его, и я сразу понял, что он просто не догадается противиться этому. Сначала наше общение с Салом было довольно сухим. Я пытался не спугнуть его заранее, а сам Фишер, которого я на тот момент предпочитал называть по фамилии, дабы не давать особо отвратных кличек, вероятно, боялся делать какие‐либо "лишние" шаги, что могли бы отвернуть от него его первого и пока что единственного друга за всю жизнь. Мы виделись каждый день, когда он после уроков забегал ко мне домой и сидел в моей комнате, тихонько рассказывая мне какие‐нибудь короткие истории, часто не связанные с жизнью, или свои чертовы сны, от которых у меня даже тогда уже пробегал дикий мороз по коже и волосы на макушке вставали дыбом. Он улыбался под этой своей дурацкой маской, и слабо хихикал, когда я, немного зевая, спрашивал нахера он вообще мне это рассказывает, и делал откровенно пофигистичный вид, продолжая мазюкать что‐то неопределенное на своем итак уже грязном, порванном в нескольких местах с краю холсте. Сал любил эти мои работы. Он любил практически все, если не каждую, но больше всего ему нравились те, что я рисовал, наслушавшись этих его невероятных, будораживших душу кошмаров, когда на холсте появлялось какое‐нибудь тёмно‐бордовое месиво со злобными, выглядывающими отовсюду глазами или чёрная тень, вся покрытая внутренностями, костями и черепами животных, словно броней... Ему нравились самые омерзительные и самые грязные работы из всех, которые я когда‐либо писал, и он всегда с замиранием сердца следил за кистью, которая, словно по волшебству, выводила на ткани его собственные, таящиеся в самой глубине страхи. В моей комнате был только один стул. Конечно, я мог бы позаботиться о своем милом друге, принести второй с кухни или предложить ему устроиться на кровати, ведь прошло уже столько дней с тех пор, как он начал ежедневно навещать меня, но я был мерзавцем, и вы уже, наверное, поняли, что на равноправие я плевал с такой высокой колокольни, что нужно было бы нагибаться у нее на крыше, чтобы пролетающий мимо самолет нечаянно не задел вас крылом. Поэтому за процессом написания очередного ужасного этюда, который я лениво набрасывал своей обшарпанной и измазанной чем‐то кисточкой, Фишер, скромно подогнув ноги под себя, следил, сидя на полу, в пыли и грязи, убирать которую мне было слишком муторно даже раз в несколько лет. Он сидел там, как какая‐нибудь комнатная собачонка, тихо уставившись на мою перемещавшуюся в воздухе руку и, возможно, с упоением закусив нижнюю губу, о чем я не мог наверняка узнать из‐за этой его чертовой маски. Этот дурацкий кусок пластика был словно какой‐то насмешкой для моего больного и вечно агрессивного воображения, я начал считать протез Сала лицемерием, начал издеваться над ним и давить на, как оказалось, самое больное, отчего у него случались истерики и порой даже такие срывы, после которых он мог не появляться у меня несколько дней к ряду, и я, если признаться, начинал даже было скучать по нему и по его спокойному тихому голосу, которым он соглашался со всем, что я приказывал ему в шутку, а он по‐настоящему выполнял. Это продолжалось около месяца, я плевал Фишеру в душу, а потом несколько дней гадал, как могу освободить и себя и его от всей этой ненужной херни, как я могу наладить его, настроить под себя и изменить для своего удобства, как если бы он и правда был какой‐нибудь поломавшейся заводной игрушкой, а я тем, кто благородно нашел его на улице и, подобрав, решил починить.

И наконец, я нашел решение там, где оно было уже давно, я воспользовался своим правом обладания, я ясно дал своей вещи понять, кому она принадлежит и чьи условия ей нужно выполнять. Я поставил Фишеру ультиматум - или эта чертова маска, или я, и дал на раздумья ни больше, ни меньше, целых десять секунд. Первые пять из них он сидел неподвижно, на шестую он вздрогнул и позволил себе посмотреть мне зачем‐то в глаза, на седьмой секунде я смог увидеть его неконтролируемые слезы... И пусть я пожалел его на мгновенье, в целом, мне было плевать, и я безжалостно отсчитал вслух последние три секунды, после которых его, так и не решившегося снять ненужный пластик с лица, я попросту взял за шкирку и, ударив разок о завешанную плакатами дверь, выкинул в коридор, сказав, что такая чертова грязь, как он, никогда не будет нужна мне. На этом все могло и закончиться. Я мог потерять самую дорогую и самую удачную игрушку на свете, так толком и не повеселившись, а для моей "игрушки" все вышло бы, как раз, очень и очень удачно. Но ничего не закончилось. Сал, видимо пожалев о том, что не успел вовремя сориентироваться, скребся в мою дверь весь вечер, всю ночь скулил за ней, сидя, наверное, на любимом коврике моей матери, и все утро тихо всхлипывал, обещая все исправить, и так продолжалось до тех пор, пока я элементарно не вышел из комнаты чтобы пожрать, и не увидел там его, совсем бледного и дрожащего, со спутавшимися волосами и запекшейся кровью под обломанными ногтями, с красными опухшими глазами и, самое главное, без его любимого протеза. Я без малейшего стеснения нагнулся к нему и начал бестактно разглядывать его кривые шрамы, слабо улыбаясь тому, что наконец‐то смог удовлетворить свое любопытство и всковырнуть то, что Фишер так долго не хотел мне показывать, то, что за всё время его пребывания в Нокфелле видели только я и его отец, вечно спящий днем, а по ночам пропадающий на работе. Я коснулся его там, где никому и никогда не позволялось касаться, и мне безумно польстило, что взамен от меня не потребовалось ничего, кроме продления моего‐же, по сути, удовольствия - мы продолжили наше изначально неравное общение, и я в то же самое утро отправил его на кухню, готовить мне завтрак своими дрожащими, затекшими из‐за ночи, проведенной в одном положении у моей двери, руками. Та яичница была очень солёной, и я до сих пор гадаю, хреново ли попросту Сал готовил, налил ли пару стаканов горьких слез в сковородку, или быть может даже влюбился в меня и пересолил, следуя дебильному суеверию. Так или иначе, на тот момент мне было абсолютно плевать. Я сказал ему, что если он собирается и дальше так отвратительно готовить, то я обязательно пересмотрю свое решение о том, чтобы и впрямь не вышвырнуть его вон. На следующее утро завтрак был одним из самых вкусных, что я когда‐либо ел, и самым лучшим из тех, что у меня были в отсутствие матери. Старание и прилежность Фишера поражали меня настолько, что я старался заваливать его своими приказами ежеминутно, так и вышло, что за летнюю командировку моей матери, Сал полностью вылизал всю квартиру, убрался в подсобке, навел порядок в шкафах и даже починил проводку, но самое главное, он заставил мою комнату выглядеть так, будто бы она была частью какого‐то великолепного журнала по дизайну интерьера. Сал оказался просто мастером‐самоучкой, справлявшимся с любой работой, кроме домашнего задания, и он был так успешен и покорен во всём, что мне даже стало в какой‐то момент скучно.

Я испугался, что слишком заигрался с Фишером, когда ради забавы заставил его есть и пить с пола, как собаку, а он, движимый непонятно откуда бравшейся покорностью, согласился на это, стоя на четвереньках в углу у плиты и доедая остатки сухого хлеба, которые я, злорадно ухмыляясь, покрошил для него в металлическую собачью миску. Я понял, что эта марионетка выполнит всё, о чем я ее попрошу, и мне вовсе незачем стесняться своих даже самых безумных и грязных желаний, а таковых у меня, буйного, упивающегося собственными гормонами подростка, было навалом. Сначала я думал об этом, как о шутке. Я начитался каких‐то глупых эротических историй из журнала, который втихаря спёр из почтового ящика своей соседки, миссис Гибсон, и, отложив безумно интересное чтиво в сторону, переключился на Фишера, вытирающего, кажется, пыль под диваном. Когда он сидел там, на полу в гостиной, нагнувшись и запустив руку под массивную пушистую мебель, я, лукаво отклонив голову, посматривал на его немного топорщившуюся задницу через открытую дверь в мою комнату и сравнивал ее с задницей той дамочки с обложки, забив на которую, я теперь во всю пялился на своего милого покладистого дружка. - Салли. - я специально подозвал его к себе, коверкая его имя так, словно он был девчонкой, и он удивленно обернулся на меня, даже не поменяв своей позы, и, кажется, пока что совершенно не понял, какой опасности подвергся, когда сделал так. Я похлопал себя рукой по бедру, не удосуживаясь хотя бы второй раз назвать его по имени, но Сал, не придираясь, выполнил незамысловатую просьбу, и уже в следующее же мгновенье послушно сидел передо мной на коленях, округлившимися глазами уставившись на мой позорный, виднеющийся из‐за тонких тканевых шорт стояк. Он не начал сразу кривиться, не стал задавать вопросов, мой Салли вовсе не был тупым, он сразу же понял, что именно мне нужно, и, по‐моему, он был готов дать мне даже это... Но мне нужны были гарантии, поэтому я подкинул ему, когда‐то отброшенный мною журнал и приказал прочесть одну из историй вслух. В ней говорилось про анальный секс. Голос Фишера дрожал и ломался на тех местах в тексте, которые особенно сильно смущали его, он стеснялся меня, стеснялся похабных слов, которые ему приходилось проговаривать, краснея, вслух, и стеснялся реакции своего тела на все это. Я заставил его думать, что выполняя мои грязные желания, он сможет еще и удовлетворить себя, что, конечно же, было не так. Мне казалось, что я все сделал правильно, и какие‐либо прелюдии явно будут лишними, но когда я сразу же потянулся к его ширинке, намереваясь сдернуть с него чертовы джинсы и, не медля, насладиться его самой аппетитной частью, он вывернулся из моей хватки и, еле‐еле переведя дыхание, внезапно отпросился на улицу. Помню, тогда я точно подумал, что Салли струсил, и я больше уж точно никогда не увижу своей несчастной, вечно используемой понапрасну игрушки.. Я подумал, что этот бред, пришедший мне в голову субботним утром, был действительно какой‐то мимолетной хренью, о которой я успел и пожалеть и позабыть всего за каких‐то вшивых пару часов. И, думая тем вечером, что я вел себя слишком странно, и что Фишер, похоже, никогда уже не вернется в мою затхлую квартирку, я снова ошибся, что в последнее время, уже явно вошло у меня в привычку. Сал вернулся. На дворе была уже почти ночь, когда он, укрытый длинным отцовским плащом, постучался в мою тяжелую обшарпанную дверь с каким‐то цветастым пакетом в руках. Я пропустил его внутрь без лишних слов и ненароком даже предложил присесть на мою кровать, чего раньше никогда не делал. Конечно, присядь он и правда на мою чертову личную кровать, он бы вылетел с неё так же быстро, как успел бы сесть, но он слишком хорошо меня знал.

Салли Фишер знал меня, Ларри Джонсона лучше, чем моя родная мать, поэтому он проигнорировал тогда мое случайное предложение и остановился посреди комнаты, как будто задумавшись о чем‐то. Вокруг него витал, как это ни забавно, слабый запах сильного алкоголя, чувствовалась примесь табака и какой‐то дурацкой ягодной жвачки, которой он, наверное, пытался скрыть от меня все эти свои вредные проступки. Я был всего лишь гадким мерзавцем, я был ублюдком и тварью, но уж точно не тем, кто стал бы ругать кого‐то за нетрезвый видок или курение, я и сам в свои шестнадцать уже не отказывался от травки и прикладывался к бутылке каждый удобный выходной, а иногда и перед школой. Меня так удивило, что Сал словно возомнил меня его папочкой и виновато тупил в пол, как бы ожидая, что я подойду к нему и начну расспрашивать о том, где он был. Но мне было плевать. Я и не собирался обращать на него больше внимания, чем это было нужно. Я просто прошел в свою комнату, слегка задев его, тут же отшатнувшегося, плечом и хлопнул дверью, сразу же заваливаясь на кровать и прислушиваясь к шуршанию в коридоре. Я услышал, как Фишер неловко запнулся обо что‐то, как едва ли не упал, уронив при этом свой пакет, как скинул свой плащ на пол и, похоже, даже не удосужился повесить его на вешалку и как, в конце концов, кривой полупьяной поступью направился в мою комнату, где я уже ждал его, все так же лежа на кровати, но на этот раз делая вид, что читаю журнал.

Тот самый чертов журнал, который я отбросил в сторону в ту же секунду, как я увидел Сала и то, в чем именно он решил посетить меня сегодня. Клянусь, в тот момент, у меня перед глазами пронеслись все те эпизоды, что мы пережили вместе за прошедший год, и я ни разу, ни одним глазком не нашел в них хотя бы маленькую вероятность того, что когда‐нибудь Фишер сделает то, что сделал сегодня, представ передо мной в таком виде. Он был одет как самая последняя проститутка, как будто бы потратил все карманные деньги на эту развратную юбку с кожаным корсетом и на эти черные, покрытые неслабыми такими кружевами чулки, в руках у него был тюбик смазки и маленькая упаковка презервативов, за которыми он, видимо, специально ходил сегодня в аптеку. Но самое невероятное произошло в тот момент, когда он повернулся ко мне спиной и, немного наклонившись, продемонстрировал торчащий из одного места хвостик, который так превосходно гармонировал с милыми кошачьими ушками на его затылке. Он специально готовил себя для меня, и этот факт стал последней каплей в моем глупом, совершенно охваченном похотью мозгу. Я мгновенно накинулся на Фишера, повалив его на пыльный пол и переворачивая на живот так, словно он даже не был живым для меня. Его милые ушки полетели ко всем чертям, теряясь в уже успевшей заново захламиться комнате, а хвостик я безжалостно выдернул, не подумав даже, что таким образом я мог ему что-то повредить. Я помню, что тот самый первый раз у нас был очень сумбурным: у меня совершенно не было опыта, да и Салу только должно было исполниться шестнадцать. Мы были ужасно глупыми, но глупее из нас двоих, конечно же был я. Я был старше, сильнее, я откровенно использовал его и даже тогда, в тот момент, когда он с мольбой протянул мне тот тюбик со смазкой и те презервативы, я небрежно вырвал их из его руки и забросил за шкаф с пластинками. Я думал, что после того, что он пережил в ту ночь, когда я и впрямь просто поигрался, игнорируя его крики и стоны отчаяния, он ни за что не решится на подобное второй раз, но, как вы уже поняли, я никогда не был верен на его счет. Фишер разрешил мне это еще не раз. Наша дружба, со стороны достаточно холодная и односторонняя, в моей тесной квартирке превращалась в жаркую, потную и совершенно взаимную, как мне казалось. Я действительно наслаждался им, действительно был доволен и действительно нуждался. Я, конечно, не поменял с ним своих привычек, его место по‐прежнему было на полу, его обязанностей по дому было куда больше, чем тех вещей, что я иногда позволял ему от нечего делать, но теперь у нас появилось одно новое и весьма приятное для меня негласное правило. Из обычной, достаточно удобной игрушки, я переквалифицировал его для себя в игрушку специального назначения, игрушку для взрослых, и я чувствовал себя очень взрослым, когда каждый раз, приходя ко мне, он обязан был первым делом предложить мне услуги, от которых я ни разу, в общем‐то, не отказывался. Я имел его практически каждый день, а то и по нескольку раз в сутки, и всякий раз заставлял переодеваться для меня в какие‐нибудь нереально женские шмотки. Мне всегда нравились девочки, и, какими бы странными не были мои пубертатные закидоны, заставляющие меня заниматься сексом со своим наивным лучшим другом, этот факт оставался фактом, и я собирался поддерживать его так долго, как это казалось мне возможным. Сал надевал пышные юбки, чулки, иногда даже вечерние платья и туфли на высоком каблуке, пытался краситься как‐нибудь по‐девчачьи, чтобы я разрешил ему смотреть на меня во время того, как я буду грубо долбиться ему в зад и рычать от удовольствия, сжимая в кулаке его достаточно длинные, собранные в аккуратные хвостики волосы. У него на спине была куча синяков оттого, что я драл его на полу, и он частенько приземлялся спиной на какой‐нибудь валяющийся поблизости хлам, в который я вдалбливал его снова и снова, даже не слушая его просьбы переместиться и затыкая ему рот рукой. Да и вообще, Фишер нравился мне гораздо больше, когда он молчал, закусывая тонкое запястье, для того, чтобы заглушить свои хриплые стоны и лишний раз не напоминать мне о своей совсем уж никчемной половой принадлежности.

Он понимал меня, как никто другой, и я был уверен, что хотя я просто игрался с ним, как с одной своей самой удобной игрушкой, я был для него всем, и мне никогда не пришлось бы ждать его у двери, рвать на себе волосы, гадая отчего он никак не приходит, и прикладываться к бутылке в попытке заполнить какую‐то невероятную, оставшуюся после него дыру в сердце. И как обычно, как всегда, когда дело касалось моего Салли, моего драгоценного непредсказуемого Салли, я ошибался. Он ушел из моей жизни внезапно. Как какой‐нибудь затянувшийся ливень или туча, что рассосалась в один момент, в который ты, не ожидавший подобного финта, уже успел раскрыть зонт по дороге на работу. Нет, конечно, не подумайте, он не умер. Наверное не умер, как я тогда думал, ведь долгое время не знал точно. Он вместе с отцом, кажется, переехал в другой город. Забрал документы из школы, оставил ключи нашему домовладельцу, мистеру Эддисону, и, ничего не сказав об этом мне, попрощался навсегда с этим местом и со всеми его обитателями. Просто укатил далеко‐далеко, чтобы начать новую жизнь и, возможно, найти новые проблемы, одной из которых мне больше не суждено было быть. Я долго осуждал его. Я не понимал, почему после всего, что я для него сделал, он поступил со мной так по‐свински и заставил кусать локти долгими бессонными ночами, которыми я старательно выводил на холсте его лицо, словно самый жуткий кошмар - так же естественно и красиво, как если бы он сам описал мне себя и сидел рядом, наблюдая за тем, как я наношу штрихи на потрепанную ткань, как если бы все было как раньше...

А потом я вдруг понял. Он вовсе и не был виноват передо мной. Да, точно. Всё это время именно я вел себя как полный кретин, был ублюдком, который пытался растоптать и уничтожить такого прекрасного, такого чистого и такого доброго человека, как Сал. Я пытался выдрессировать его, мне было забавно превращать его в подобие своей ручной марионетки, я наслаждался возможностью блокировать любую его деятельность помимо той, что была угодна конкретно мне. Я душил в нем гордость, убивал мужество, обесценивал упорство... Я был просто мразью, а он - подарком судьбы, которого я явно не заслуживал. И, наверное, я слишком поздно осознал это. Слишком поздно понял, что буду жалеть об этом, похоже, всю жизнь. О том, что вместо того, чтобы, встретив Фишера, измениться самому, я полез своими кривыми руками в его душу, пытаясь менять что‐то там и только больше погрязая в собственном грехе. Я зазнался, заигрался, перешел черту. С тех пор прошло уже десять лет, но тот недолгий период я все еще помнил в подробностях, помнил в красках, чуть ли не до самых позорных мелочей, до которых можно додуматься, только если вспоминать его упорно и каждый день, только если проговаривать все вслух перед сном как мантру, только если вдруг осознать, что ты просто не можешь жить без него. Когда мне стукнуло двадцать пять, это было в прошлом году, я вместе с матерью переехал в другой город. Как ни забавно, но это был Лоуренс, мой тёзка‐город в штате Канзас, немногим крупнее Нокфелла. Здесь мы обосновались в собственном доме, мать разбила виноградный сад, о котором мечтала больше половины жизни, я же, в ближайшем крупном городе выучился на бухгалтера и в будущем планировал устроиться там же на работу. Казалось бы, все наладилось.

Казалось бы. Но я не был счастлив. Во мне не было той самой части, которая могла бы сделать меня счастливым, я утратил ее очень давно, может слишком давно, но я все еще помнил день, точную дату с числом и месяцем. Помнил имя, фамилию, рост, вес, лицо своего личного счастья. Помнил нежно‐голубые волосы, ясные глаза цвета аквамарина, тонкие запястья и пухлые, на удивление не задетые шрамами губы. Я так ни разу и не поцеловал их. Не успел, не решился, не смог. Я пытался убедить себя в том, что это лишнее, но сейчас я думаю, что не было ничего важнее, чем это. Сейчас я думаю, что именно этот груз незавершенного дела тяготит меня уже долгие десять лет, эти чувства, которые я так и не принял в себе как следует. Эти чувства, о которых он так и не узнал. До определенного момента. Я не знаю как, не знаю почему, не знаю за что, но бог, в которого я так и не начал верить, кажется вернулся в мою жизнь и решил даже, вероятно из жалости, помочь мне с моей проблемой. Три месяца назад, на одном из собеседований по работе в престижную, занимающуюся продажей недвижимости компанию, я вдруг встретил его, моего Сала. Он вышел из кабинета директора, держа под боком папку со своим наверняка, великолепным резюме, и, легонько улыбнувшись уголками аккуратного рта, прошел мимо меня, когда я, онемевший от шока, вскочил со своего стула и тупо уставился на его похорошевшее, вероятно, от хирургического вмешательства лицо. Меня вызвали следующим, но я бросил свои документы на пол и с замиранием сердца побежал вниз по ступенькам, пытаясь обогнать чертов лифт, на котором Фишер вот‐вот собирался проехать ровно двадцать два этажа вниз за пятнадцать секунд. Я знал, что у меня попросту может не быть второго шанса. Никогда. Пока я бежал вниз, сломя голову, пока пытался не подвернуть ногу, оступившись на одной из кривых, круто поставленных ступенек, я все думал о том взгляде Сала, которым он скользнул тогда по моему в открытую шокированному лицу. Кажется, он даже не узнал меня. Его ясные глаза ни на секунду не задержались на мне, не коснулись меня больше, чем любого другого человека в том длинном офисном коридоре, в котором он изящно разминулся со мной, даже ни разу не обернувшись. Он не помнил. Он забыл меня, может, уже на следующий день после того, как покинул Нокфелл. Он просто перелистнул страницу, оставив меня на прошлом развороте, к которому он не собирался когда‐либо возвращаться. Когда я, спустя где‐то две минуты с трудом, но добрался до нижнего этажа проклятого здания, я был уверен, что Фишер уже давно покинул его. Лифт донес его на первый этаж быстрее, чем я даже успел добежать до восемнадцатого, и у него была еще целая куча этажей на то, чтобы спокойно дойти до стеклянных дверей, выйти на парковку и, выкурив ментоловую сигарету, сесть за руль своей красной машины, уносясь куда‐то вдаль, где я никогда и ни за что не нашел бы его. И, быть может, вы сочтёте это уж слишком забавным, быть может посмеетесь как и я сейчас, от подобной иронии, но я снова ошибся. Я снова ошибся в нём, в моем самом странном Салли, который выловил меня, растерянного и запыхавшегося, у самых дверей и неловко поинтересовался, помню ли я его. Оказывается, он никогда не забывал обо мне. Его отец сильно заболел в тот год, когда я , даже толком не видя старика, уже построил в своей голове некий безответственный, вечно пьяный образ, который был, конечно же теперь совершенно не примерим к мистеру Фишеру, которого я уважаю, как уважал бы собственного отца, если бы таковой не покинул меня еще в раннем детстве. Сал стоял со мной на улице, возбужденно рассказывая, что оставил мистеру Эддисону записку для меня, написал свой новый телефон, новый адрес, электронную почту, которую завел как раз перед переездом. Перед моими глазами тут же предстала картина, как он, еще совсем юный, наспех расписывает на бумаге свои чувства, со слезами целует конверт и передает его нашему домовладельцу, который бездарно вскрывает его, дабы потешить собственное любопытство, а потом, не найдя записку полезной, заворачивает в нее вяленую рыбу или плюёт очистки от семечек, уже даже и забыв о том, что эта бумага предназначалась быть кому‐то посланием.

Помню, прямо тогда, когда я наконец‐то узнал всю правду, мое сердце остановилось на мгновенье, а потом забило с такой частотой, что в глазах поплыло, а в горле пересохло, и у меня внутри исчезло всё, и осталась только необходимость немедленно высказать все то, к чему я шёл в своей голове целый долгий десяток лет. Это было всего несколько месяцев назад, но я совершенно не в силах вспомнить, что именно я наговорил ему тогда. Не помню, извинился ли сначала, признался ли ему в чувствах или же сразу, без зазрений совести поцеловал прямо там, на улице, не заботясь о косых взглядах прохожих, которые неодобрительно зашептались о том, что мы оба парни... Я помню только, что в тот день и в тот миг я наконец‐то был счастлив, единожды за последние десять лет, а может быть даже за всю свою прожитую неподобающе жизнь. Я не просто получил возможность стать счастливым, я воспользовался ею и принял свое счастье таким, каким оно было, и решил, что больше никогда не позволю себе упустить его. Есть вещи, которыми ты гордишься больше всего в жизни, вещи вроде тех, когда ты наконец‐то решаешься совершить необходимый поступок, и этот короткий рывок позволяет всему вдруг наладиться и выровнять ход, словно тебе удалось починить какой‐то свой собственный, но самый необходимый и самый важный механизм. У меня, пожалуй, точно имеется одна из таких вещей, она не дает мне спать по ночам, будит ранним утром еще задолго до того, как мне вставать работу, поглощает меня целиком, заполняя собой все мои мысли и медленно выпивает всего меня, не размениваясь на перерыв.