Сквозь

      Мы вернёмся за тобой. Только вот разберёмся со всем       У поезда зычное звучание, металлический шорох настойчиво дребезжит и стелится среди высокой травы, полностью забравшей себе блестящие полоски рельс, — первое время она настойчиво вырывала сочные побеги, путаясь в ловких стеблях и мушиных облаках из мелких жужжащих тел, — ведь если поезда так долго нет, то это лишь из-за травы, ведь так может быть, она мешает, а за ней обещали приехать, нужно только немного ждать, главное чтоб немного, ведь зима совсем близко, — ночью она настойчиво заворачивает тонкими паучьими нитями горько звучащую в пустой комнате надежду, скользит мутным полуобморочным взглядом по пушистым шкурками старых игрушек, и царапает старым цветным огрызком огромный календарь на стене, трепетно выщитывая на пальцах дни, путаясь, обкусывая ноготь, и снова пересчитывая, — это ведь совсем немного, как и обещали ей, — в темноте чисел не видно, и она послушно закрывает глаза, представляя тонкие алые нити на собственных руках, бурые ошметки на месте пальцев, — когда-нибудь она может не сдержаться и откусить вместе с заусенцами кусочки плоти, это ведь так вкусно, а из трёх друзей в крохотном дворе у неё остался только потрёпанный костлявый пёс, побитый лишайником, — шляпки грибов торчат не только в её воображении, и она трепетно собирает их у опушки, при малейшем шорохе убегая как можно дальше к дому, — станция здесь конечная, тупиковая, с затёртым деревянным знаком на конце, — лето только начинает заканчиваться, она выходит к небольшой речке и долго пытается словить рыбу, пока не задевает ногой ржавое ведро, и металлическое дребезжание раздается звонко и неизбежно, вонзается в отвыкший от громких звуков слух, — пока она убегает обратно, то думает, что поезд точно звучит не так, и приходит на реку снова только спустя неделю.       Мы вернёмся за тобой. Только вот       Она пришла к нему потрёпанная, с погасшими до угольков глазами, изодранная и скомканная, с обломканными на кончиках волосами и горячечно мутным взглядом из-под по-волчьи нахмуренных бровей, — у неё ногти в кровь, с тонкой пластиной бурых следов и крохотные занозы на огрубевшей коже, — лес густой, по-честному осенний, злой, неприрученный и пропускает сквозь себя всегда с трудом, нехотя, — девчонка тоже неприрученная, тощая как грабли, дёргается в застарелом страхе от грубой мужской ладони, однако почти сразу сдается, обмякая плетьми вместо изломанных рук и ног, — спустя несколько часов сна она вопит, срывает горло в кровь и раздирает на себе его одеяло, и плачет, до распухшего как мокрая губка горла, бьётся в его руках эпилептически, а после забивается в угол между кроватью и шкафом, куда и кошка забралась бы с трудом, и сидит там, до самого утра, молча глядя на чужой силуэт, — у него улей под окнами гудит разгневанно и монотонно, а жестяные бока странных медалей и кубков отбрасывают лёгкие лунные блики, дом скрипит старым деревом, и зудит под горлом запахом сырости, — она сползает по крепким ступеням блеклой тенью, держа ладони под челюстью в попытке защититься от неизвестности, а истлевшая ткань её одежды шелестит по телу, сливаясь с кожей тонкими волокнами, — кресло повернуто к камину, и оставляет в зоне видимости только смуглую крепкую руку, с грубыми отметинами физической работы на костяшках и ладонях, — он делает приглашающий жест, а когда спустя нескольких минут она сдвигается с места, робко и настороженно обворачиваясь по периметру комнаты, ухватывая новые детали, — он цепляет её за запястья, не оставляя места для попыток сбежать, и покрывает израненные лесом ладони холодной мазью, пропахшей медом и прополисом.       Мы вернёмся       — Они обещали. Все они. Обещали, слышишь?       Каждый раз она уходит к вечеру, хотя и не хочет, — но поезда здесь не слышно, а он ведь точно должен за ней приехать, просто ещё не время, — осень колотит ледяными каплями по плечам, на ней перешитая мужская рубашка, старая и потрёпанная, с тяжёлым запахом муската и хвойной смолы, она честно ждёт, а ещё привыкает, совсем медленно и постепенно, — и ворочает под черепом слипшиеся в один комок грязной мерзости мысли, — она точно не помнит, когда поняла, что никто за ней не приедет: до первого снега, или уже после, пока ступени заметало белым налётом, теплым ещё, — тогда она пришла снова, теперь уже окончательно, переступив скрытые в траве и измазанные мокрыми хлопьями рельсы, зажимая под мышкой туго обтянутого кожей пса, — он принял её как обычно, открыв дверь на тихий стук, положив тяжёлую руку на макушку, — иногда он хмуро смотрит на неё, когда цепочка грязных следов проступает у неё под ногами, или в доме перестает хватать места из-за раненых зверьков, обычно они хмурятся вместе, рычат друг на друга, и ей это нравится, а он никогда не признается, что нравится это не только ей, — он слишком взрослый для неё, серьезный, совсем немного злой и измученный, с чертовой жизнью циркового работника в отставке из-за гребанной травмы, потом ещё с жизнью отшельника и почти аскета, не издохнувшего в этой эпидемии только благодаря надёжной защите густого и действительно опасного леса, особенно для столь юных особей, я вчера нашел ядовитый куст и старый, но чертовски рабочий капкан, может хватит шляться где не попало, противная ты девчонка, — а ещё кровать у него одна.       Она знает, что больше за ней никто не вернётся.       Поезда иногда сходят с рельс.       Но сама всегда возвращается.