май 45

Красный; Контрастом на белом. Цвет крови, цвет любви — выбирай толкование на свой вкус. У Людвига во рту который год привкус металла от незаживающих ран, а глаза слепит бесконечностью снегов Сталинграда. Весна должна принести очищение и перерождение, но он встречает ее в пыли, отчаянии и судорогах. Разум движется вокруг частного, избегая общего. По утрам он долго думает о меню на завтрашний день, забавно-скрупулезно прибирается дома и отдает приказы прислуге. За день он перебирает и разбирает тысячи вопросов, на удачу пытаясь нащупать единственно-важное, почему-то ускользающее. Людвиг мучительно хмурит лоб, доводит себя до исступления, но мысль эта так и не оформляется, не получает законченности и смысла. К счастью, приступы эти длятся недолго. — Ты смотришь, но не видишь, — терпеливо замечает Брагинская, отрываясь от своей книги и лениво зевая. Иногда, как бы в забытии, Людвиг отмечает и замок на дверях дома, и пропажу радио и телевизора, но, не анализируя данные факты, перебегает к другим мыслям. У него в голове постоянный гул бомбежек, свист пуль и разрывы снарядов; с этим помогает бороться опиум. Но даже опиум не помогает ночью, когда воспаленный разум вконец решает его измучить, составляя причудливый вихрь из детских изможденных лиц, истощенных скелетоподобных узников концлагерей, обезумевших глаз женщин. Голоса в его голове говорят на русском, кричат на польском, плачут на французском с немецким акцентом; Людвиг мечется по влажной постели, вцепившись в мягкие простыни. — Да у тебя жар, милый. Кто-то убирает со лба слипшиеся пряди мертвенно-холодной рукой, гладит по голове. От руки знакомо пахнет порохом и кровью, и Людвиг тщетно отталкивает ее, когда она сжимает горло стальной хваткой. Вдох — и он сидит на кровати, пытаясь отдышаться, один в темной комнате. Мысль ускользает, прищуренно глядя на него знакомыми глазами из-под светлых ресниц. Людвиг бестолково проверяет замки на дверях, зная, что они нетронуты. В конце концов, пазл начинает понемногу складываться. И разбитое им самим радио, и отсутствие вестей с фронта, и замок на дверях дома. И смертельные для человека дозы наркотика. Людвиг делает последнее усилие и хватает, тянет к себе, потрошит поток воспоминаний, ощущений и догадок. И все это ради того, чтобы осознать простую истину, которую он уже осознавал когда-то давно. Причину того, почему ласковые майские дни раздирают ему легкие и заставляют кровоточить старые раны. — Я проиграл войну? — озаренный догадкой, по-детски неуверенно, будто на удачу, говорит Людвиг. Брагинская сжимает в руке карандаш и задумчиво устремляет взгляд на часы. Каждый час, минута, секунда ослабляет и без того полуживого Людвига, но она ничего не говорит. Людвиг тяжело вздыхает, не надеясь на ответ. В конце концов, это до странности справедливо, что его игнорируют собственные галлюцинации. — Еще нет, — шепот под ухом, когда он почти проваливается в небытие. — Но скоро, милый. На следующий день впервые за многие недели к нему приходят люди, обычные солдаты, не высшие чины. Руководство его чуждается, избегает, больше не хочет видеть живое воплощение своих лопнувших надежд. Поэтому и засунуло его, будто сломанную игрушку, в загородный дом, подальше от бомбежек. У них мысли крутятся вокруг способов выйти из игры, семей, которые они переправили в Южную Америку, фальшивых документах и билетах, лежащих в карманах брюк. Людвиг их не винит, нет. Они еще могут спастись, он — нет. Так что, видимо, все-таки винит. Солдаты осматривают дом, делают какие-то особые распоряжения прислуге, проверяют содержимое письменного стола. Людвиг сперва наблюдает за ними, а затем равнодушно отворачивается к окну. За окном мир цветет всеми оттенками зелени, пахнет медом и сиренью, трепещет и бурлит жизнью, надеждой, любовью. Деревня достаточно далеко от Берлина, чтобы не слышать бомбежек. Посетители долго топчутся по комнате своими пыльными сапогами, и Людвиг даже не замечает, когда они наконец уходят. — Почему ты здесь? — осведомляется Людвиг не вдруг, будто этот вопрос ему только что пришел в голову, а не сводил с ума последние несколько дней. — Не помнишь? — Комната пуста, но кто-то сзади проводит холодными тонкими пальцами по шее, плечам. — Я же обещала, Людвиг. И Людвиг вспоминает это обещание, загадка разгадывается, последняя деталька занимает свое место в мозаичном рисунке. Это обещание он видел в полуоткрытых мертвых глазах советского солдата, ощущал в прерывистом дыхании пленной летчицы, помнил в красноватом огне, охватившем амбар вместе с запертыми в нем жителями деревни. Анна кричала о мести, обещала возмездие. Спустя еще несколько дней его в полуосознанном состоянии отвозят в бункер, наполненный самыми влиятельными прежде, а сейчас бессильными в своем ничтожестве генералами, пропагандистами, символами Третьего Рейха. Людвиг не боится, он машинально идет по коридорам за девушкой в форме СС; в его глазах пеленой стоят снега Сталинграда, в которых он должен был умереть ровно двадцать раз. Двери бункера закрываются, и Людвиг успокаивается, когда на него глядят знакомые лиловые глаза его провожатой, на этот раз абсолютно реальные. В конце концов, ему не следовало недооценивать чужие обещания.