Прости меня, моя любовь...

«Знаешь, я так часто смотрю на твои волосы цвета догорающего заката и думаю о той жизни, которой у нас никогда не будет, о нашей совместной жизни. Я знаю, как ты любишь красоту. Каждое твоё движение — воплощение элегантности, каждое слово — продуманно до мелочей и вторых смыслов. Тебя захватывает небо, особенно когда оно окрашивается в нежно-фиолетовый. Иногда мне хочется думать, что такой цвет напоминает тебе мои глаза, но было бы слишком глупо надеяться на это.» Слеза падает на строки, размывая чернила, читающая глубоко вздыхает, стараясь не думать о том, что ей предстоит увидеть впереди. «Иногда я думала о том, что мы могли бы пойти на крышу, о Боже, я знаю очень много крыш, с которых открывается замечательный вид, тебе бы точно понравилось, мы бы расстелили огромный плед, достали еду и напитки. Я слышала, что ты любишь кинпуру, и практически уверена, что тебе нравится саке, а я бы добавила сюда угорь и вагаси. Знаешь, вагаси похожи на тебя, у них твёрдая и упругая оболочка, прокусить её трудно, но внутри они нежные и чарующие. Я почти уверена, что ты такая, твоя забота о Кёке как этот крем, обволакивает, заставляя почувствовать себя на маминых руках. Тепло. Тепло? Тепло от моих слез, потому что твоя забота никогда не будет направлена на меня. Я не завидую Кёке, она заслужила это, она абсолютно чудесная девочка, которой как никому нужна материнская забота. Я не завидую Кёке, честно, я желаю ей самого лучшего…» Тёплая рука проводит по уже высохшим разводам. Текст в этом месте едва читаем, смытый каплями слёз. «На самом деле, я очень глупа, знаешь, ведь я надеюсь на твою любовь, буквально соединяю в себе те две вещи, которые ты так презираешь. Надежда. Любовь. Ну во мне хотя бы нет веры, уже хорошо.» Читающая улыбается, но эта улыбка сквозь боль, глухо отзывающуюся в сердце. «Помнишь, однажды ты принесла мне цветы. Это были камелии. Тогда ты сказала, что это за время, проведённое со мной, имея в виду, конечно, эти минуты, когда я обрабатывала очередные увечья, нанесённые во время допроса. Но тогда мне почему-то так хотелось думать, что ты хочешь встречаться чаще. А потом я посмотрела язык цветов, а я ведь уверена, что ты его знаешь: камелии — восхищение, совершенство, благодарность. Конечно. СОВЕРШЕНСТВО. Какая ирония. Ещё один шаг, выверенный с точностью до миллиметра, правда?» — это был букет из белых и розовых камелий, «ты восхитительна!», «я по тебе тоскую», кричал он. Почему ты увидела в нём лишь холодную благодарность? — вопрос, ни к кому не обращённый, вылетел в окно, на холодный вечерний воздух. «Нет. Наверное, я просто была неправа, мне очень хочется надеяться на это. Надеяться на это и предаваться мечтам, где мы сидим на крыше, смотрим на небо в розовых разводах (ты смотришь на небо, а я смотрю на тебя. От твоих глаз невозможно оторваться, они словно капля крови, они словно отражение души: яркие, чистые, уникальные). Этот вечер был бы одним из тех, когда ты можешь рассказать все то, что тяготит твою душу. У каждой из нас это есть, правда? Война, предательство, одиночество, страх… Всё это мёртвым грузом лежит на нас, а могло бы улететь к облакам вместе с дымом…» С розовых губ срывается облачко вишнёвого дыма. Иронично. Больно? «А ещё я бы могла впервые коснуться тебя, если бы ты разрешила, конечно, без перчаток. Знала бы ты, как мне хотелось иногда прикоснуться губами к твоей щеке, легко сжать кончики твоих пальцев, перебрать коралловые волосы… но я буду держаться на расстоянии, пока ты не будешь чувствовать себя комфортно, пожалуй, это самое главное, что я хотела бы сказать тебе.» Девушка закрывает глаза и аккуратно касается своей руки, имитируя чужое прикосновение. Мягкое, нежное, полное любви и чувства… — Почему ты молчала? — снова вопрос в вечернюю тишину. «Я очень не хотела, чтоб ты узнала об этом, хотя иногда мне казалось, что догадываются абсолютно все, кто меня окружают. Но, знаешь, признания в любви — штука эгоистичная. Ты словно перекладываешь свои чувства на другого, передавая вместе с этим чувство вины. Разве так поступают с теми, кем восхищаются, о ком волнуются, кого любят? Поэтому я осталась тонуть в одиночестве с этим грузом. А потом я по-настоящему заболела тобой. Сначала мне стало тяжело дышать, и я подумала, что стоит одеваться теплее, на улице уже октябрь, но болезнь уже пробиралась в горло, заставляя меня кашлять каждую минуту. Ужасно раздражало, особенно коллег, я думаю. Куникида даже предложил мне выходной, что для него не свойственно, чтобы посетить врача, но это не понадобилось. На следующий день полетели лепестки. Вперемешку с кровью, конечно. Я их даже не сразу заметила, алые. Тогда я подумала, что мне остаются считанные дни. Забавно. Знаешь, ханахаки прогрессирует быстро, но этот процесс болезненный. Я очень быстро покрывалась бутонами. Столистная красная роза, какая ирония… Любовь к тебе, такой возвышенной, достойной лучшего, приняла форму посредственной розы. Признание в любви, страсть… Тошнило от себя в тот момент. Ну и, возможно, от количества лепестков в горле, конечно. Розы прорывались везде, где было возможно, расцарапывая шипами все вокруг. Их можно было подрезать и закрывать бинтами, но этого едва ли хватало на пару часов. Пришлось брать больничный, но без раскрытия причин, знаешь. Так не хочется, чтобы люди вокруг знали, от чего ты сгорел в свои 25. А потом мне стало страшно, и эта эмоция то, из-за чего я пишу это текст сейчас. Я умирала уже 17 раз, задыхаясь, теряя кровь, давясь этими кустами роз. Вокруг меня всё просто усыпано лепестками, словно напоминающими о неудаче, которая сопутствует мне. Каждый чёртов раз я открывала глаза без единого признака этой болезни, но каждый чёртов раз она возвращалась, захватывая моё тело с большей скоростью. Я потеряла контроль над способностью, и это заставляет меня воскресать, но я устала. Теперь я знаю, как чувствовали себя бойцы, которые могли бы уйти гораздо раньше, но их лечила я, заставляя возвращаться на поле боя. Я не могу вырезать эти цветы, потому что это означало бы убить чувства, а я уже знаю это ощущение, когда ты не можешь искренне улыбаться или плакать, смеяться вместе со всеми, я бы не хотела ощутить это ещё раз. Коё, прости меня за эту слабость…» Лист падает из рук, но девушка не спешит его поднимать. Вместо этого она берет заколку, лежащую рядом, и выходит на балкон, вглядываясь в тёмные улицы Йокогамы. Тихий вечер совсем не отражает состояние Озаки, ей хочется кричать, разбить стёкла, сломать всё, что есть в комнате, поджечь это, дать своим эмоциям хоть как-то выйти наружу. Вместо этого она поджигает сигарету, и только дрожь в левой руке намекает, что девушка не в порядке. Она пытается восстановить события. Дазай, принёсший ей это письмо и заколку был непривычно тих, обошлось без подколов и намёков на суицид. Почти таким она его видела только однажды, но вряд ли в его жизни появился ещё один Ода. Коё вообще не сразу поняла, что он от неё хочет, когда ей протянули бумагу с подсохшими каплями крови и бархатный мешочек, в которых обычно дарят украшения. — Не уверен, что она хотела, чтобы ты это читала, но думаю тебе надо знать. Озаки открывает мешочек, и с её губ срывается тихое: «Йосано…». Стоя на балконе, Коё всё ещё не до конца верит в то, что произошло. Бабочка тихо лежит у неё на ладони, приятно холодя кожу. Кажется, Озаки кричала на Осаму. Она сама не знала, что он мог сделать, как он мог спасти Акико, которая уже всё решила и за себя, и за свою любовь. Никто из мафии не видел слёзы Коё, после смерти партнёра она скрылась под маской безразличия и ледяного спокойствия, поэтому её крик был особенно страшен. — Почему, почему ты послушал её? Ты мог не отменять её способность, ты мог дать ей ещё шанс, да ты мог просто позвонить мне! — она срывается на слёзы. Дазай, кажется, впервые не знает, что сказать, а может понимает, что молчание не так бередит раны, как неаккуратные слова. Коё забирает Чуя, гневно смотря на Дазая, в очередной раз принёсшего боль. Воспитанник утешает старшую сестру мафии, он проводит с ней всё свободное время, зная, как нужна ей его тихая поддержка. Через неделю он мягко напоминает ей о ещё запечатанном письме, и говорит, что он будет рядом, если она захочет, но ей надо прочитать это в одиночестве. Это заставляет Озаки задуматься и, в конце концов, согласиться. Она благодарит Накахару, целует его в макушку и провожает, оставаясь с письмом и своими демонами. Тонкий нож легко вскрывает конверт, и девушка начинает читать. После письма в груди особенно отчётливо ощущается зияющая пустота, а на щеках уже ставшие привычными за эту неделю, слёзы. Озаки тушит сигарету, выкидывает её в пепельницу, аккуратно промокает глаза, распускает волосы… «…мягкие, шелковистые, цвета догорающего заката…» …короткий взмах ножа, и часть волос уже лежит в руке у девушки. Короткая причёска щекочет шею, Коё проводит ладонью по волосам и смеётся от нового ощущения. Место её белой заколки занимает золотая бабочка, сверкнувшая в луче фонаря. — Твоя смерть не будет напрасной, Акико Йосано. И пусть твоя справедливость слишком тяжела, она найдёт своё место. А на могиле Йосано распустится амарант, как символ их неумирающей любви.