Satisfaction is not in my nature. (c)
***
Завтра. Предчувствие предстоящего дня гремит эхом приближающегося грома, трещит в голове сухими поленьями, брошенными в костер его несчетных раздумий – огонь от костра того рдеющего густым сизым дымом облизывает готовящийся ко сну посиневший, подурневший плат небес, оставляет пунцовый незаживающий ожог до самого горизонта. Огонь тот не согреет его, прильнувшего, так тесно прильнувшего к нему в бесконечных попытках собрать последние крохи тепла, выпавшего раскаленными углями. Огонь тот не более чем иллюзия, очередное обещание очередного выбора. Завтра. Кружат грузные тучи над ней черными грифами, взмахивают крыльями в предвкушении, ждут, выжидают – того и гляди, уволокут в свое мрачное логово, туда, откуда возврата нет. Глядит она на них покойно, бесстрастно, без страха. Закидывает голову назад, обращая тот бесстрашный темный взгляд в пугливую далекую высь, и вдыхает сонный воздух полной грудью. Тянутся к ней ветви, словно костлявые мозолистые руки побирушек, выряженные в зеленые лохмотья, тянутся к ней, задевают ее, дотрагиваются до нее, своей нареченной святыни, и замирают, словно в беззвучной молитве – отмахивается от них она почти лениво, почти устало. Клонится лето к закату, увядает все, увядает и угасает, но до шепота их просящего, до сетований их докучливых, надоедливых, слезливо рассыпанных под ногами прозрачной соленой росой, ей дела нет. Уходит лето, небрежно задевая широкими рукавами беспечно распахнутые окна, насыпая на порог первые сухие листья, сморщившиеся в преддверии скорых холодов. Уйдет то лето безвозвратно – безвозвратной станет и его жизнь. Завтра разольется алым рассветом, и поднимется он со своего трона, и сойдет по низким ступеням помоста, сжимая Гунгнир в дряхлой руке – никто не заметит кровавых разводов, оставленных не-его плащом поверх золота, а если и заметит, то не поверит и промолчит. Остановится он перед ней, замершей и затихшей, и сообщит он ей о своем решении, что отзовется в душе ее озябшей, продрогшей, отдаленным эхом, сошедшим с самых верхушек гор. Все это произойдет завтра – величественность тронного зала, его гигантские своды и безжалостность решения, но сегодня, сегодня она, не догадывающаяся о его раздумьях, что безвозвратно изменят все ее существование, она, не предполагающая саму возможность тех затяжных раздумий, прогуливается среди засыпающих деревьев, среди трав и цветов, провожая последний летний день за горизонт. Неподвижный, он наблюдает за ней из окна – всего лишь тень, притаившаяся у порога зыбкой неизвестности; одна из тех многочисленных бестелесных теней, что наспех были сплетены этим вечером, затянутым туманным сумраком. Нет. Он знает, что ему должно сделать. Отослать ее в Мидгард, затворить за ней врата, запечатать те врата древней нерушимой магией, запереть те врата на десять замков, чтобы не сумела вернуться назад, как бы сильно о том не мечтала, пусть даже призываемая им самим, влекомая его мечтой. Вернуть ее в Мидгард – брат без оглядки отправится вслед за ней. Брат без раздумий обменяет вновь обретенный мираж вечности высшего из миров на покой и беспечность ее мира, поделенного на двоих в небольшой светлой квартирке. Можно будет забыть о нем на годы, десятилетия – ровно настолько, сколько продержится ее тело, столько, сколько будет бороться ее дух с неотвратимостью подступающей смерти. Тех десятилетий вполне хватит на то, чтобы корнями уйти в священную землю, укрепить свое положение при дворе. Чтобы стать истинным правителем, истинным и единственно возможным. Не замечающая подступающей мглы, липкой, словно древесный сок, вязкими каплями проступивший в трещинах коры, она склоняется над притихшей землей. В порыве необдуманного трепета она дотрагивается до лепестков поздних цветов, легко и практически невесомо, словно боясь потревожить их покой – расцвели те цветы ярко, красочно, будто в самый последний раз. Спустя мгновение лепестки осыпаются от ее прикосновения, припорашивая землю очередным напоминанием о хрупкости и недолговечности всего живого, всего смертного. Нынче жарко, душно и почти невыносимо – как и всегда перед бурей, притаившейся где-то поблизости. Вечер напоен серым светом – последние отблески того света отражаются в металле его доспеха, теряются в складках тяжелых царственных одежд. Локи чуть щурится, ощущая, как испарина покрывает его лицо, влагой скапливается у седых висков. Нельзя оставлять ее в Асгарде. Лишь норнам известно, сколько еще он сможет обманывать Тора, сколько дней и ночей проведет тот в блаженном неведении об иллюзии, насмешливо спряженной у него перед самым носом. Сколько раз склонится перед ним в почтении, сколько улыбок кротких, смиренных отдаст задаром, принимая ту иллюзию, дряхлую и изможденную, за тысячелетнее могущество своего отца. Год, может быть два – Тор часто и сам не прочь быть обманутым, но придет время, и со взора его спадет пелена. Однажды он уже прокрался сквозь его чары, сплетенные впопыхах, выряженные в отчаяние – тогда, проникнув к нему в темницу после гибели матери, он распознал его неудавшийся, незадавшийся блеф. Крепчает хватка на копье, тяжелеют мысли немощные, иступленные, нежеланные – воспоминание о недавно произошедшем и еще не отпущенном отзывается болью, словно в незаживающей ране, потревоженной неловким движением. Локи хмурится, так и не привыкший к той боли. Год или два – этого недостаточно, и выбор кажется более чем очевидным, но оттого не менее невозможным. Она выпрямляется, с подола платья своего неохотно стряхивая пыль и вечерние тени – одна из теней, самая страшная и глубокая, самая настойчивая, не желает отступать от нее, выпускать из своих гибких рук, и тогда Джейн оглядывается в поисках владельца той тени. Она оглядывается, растерянная и растрепанная, словно этот замешкавшийся вечер, и, не обнаружив никого, притаившегося среди деревьев, смотрит наверх, безошибочно находя его среди многочисленных окон. Он улыбается – иллюзия по-прежнему прячет его настоящее лицо за завесой лица чужого, ненавистного, но улыбка та, мимолетная и острая, разрезает ветхие черты, срезает их, обнажая другие, острые, хищные. И она видит – о, она видит, она знает – это он. Это всегда был он. Джейн смотрит на него снизу вверх, и трава обнимает ее щиколотки мягкими зелеными волнами, и на лице ее ни единого отблеска серого света. Во взгляде ее карем, внимательном, пристальном, нет ничего, кроме покоя и сумрака. Веет сыростью и подкрадывающейся грозой. Лето остывает, стекает за горизонт киноварью последнего заката, в напоминании о себе оставляя над убаюканным силуэтом царства небрежные красные разводы – впрочем, и те скоро погаснут бесследно. Выбор его прост – трон или женщина. Иметь все и сразу не под силу никому, даже богу, даже царю. Завтра. Джейн опускает свой взгляд. * …И вот, на третий день он вернулся. Тогда уже пришла осень – сошла та долгожданная желанная осень наземь косыми теплыми ливнями, расцвела красками – желтыми, алыми, изумрудными, словно самоцветами, да задребезжала ветрами порывистыми, непостоянными. Распускали деревца свои толстые косы, примеряли наряды яркие, рыжие, да прихорашивались, исподволь поглядывая в озерную гладь. Озарилось царство степенной прохладой, и связали сложный узор первые тучи – первые в преддверии грозы. Тор вернулся, сопровождаемый раскатами отдаленного грома. Локи уже ждал его возвращения. Гунгнир в его руке сверкал клятвой вечного величия – Тор прикрывал глаза, лишь бы не видеть того сияния, лишь бы не поддаться тому обманчивому сиянию неосторожно, неосмотрительно, не позволить себе передумать в самый последний момент. Давние стремления, старые желания, выряженные в дорогие шелка обещания всеобщего почитания, вновь замерцали перед ним, маня, как и прежде, как и всегда. Локи забавлялся, глядя на те его невысказанные метания – впрочем, длились они, поверхностные и едва уловимые, секунду, не дольше, и в голосе старшего принца снова слышался лязг железа, ведь из железа и были выкованы последующие его слова. Мне не быть асгардским царем. Как правдивы были те слова, осмелившиеся наконец сорваться с его губ, Тор не мог даже и представить себе, а, представив, ужаснулся бы. Впрочем, не в его, Локи, планах, было раскрывать злую правду – к чему волновать старшего брата, тревожить с таким трудом обретенный им покой? Разве был он вправе вмешиваться в жизнь Тора, отныне предназначенную для объятий чуждого мира, разве мог он оспаривать твердо принятое им решение стать – как он сказал? – не плохим правителем, но хорошим человеком. Те смутные стремления, ему самому малопонятные и малознакомые, Локи щедро поощрял. В конце концов, брату всегда было недостаточно просто трона. Ему подавай поклонение, обожание всех и каждого, льстивые строчки медовых баллад, восхваляющие его храбрость, его отвагу и непобедимость. Варево сражений, пламя побед да благоговение в глазах смертных, то самое, что, поросши веками, станет бессменным памятником его бесстрашным деяниям. Когда-то давно мать учила их, жадность – это плохо. Алчность застилает взор, заставляя жаждать большего, всегда большего. Она не дает перевести дух, она гонит вперед, словно гончие, напавшие на след раненого издыхающего зверя. Нельзя получить все то, к чему столь страстно вожделеет сердце – по крайней мере, не заплатив достойную цену. Тор шел по следам тех давних наставлений, занесенных днями, словно снегом в заунывную вьюгу. Нельзя получить все, а выбор его – всего лишь необходимая мера. И выбор тот не разочаровал. Ступай, сын мой, промолвил Локи, наконец отпуская его, своего отныне не-брата, и осклабился, глядя ему, уходящему, вслед. Ступай, но не забывай о своем решении, оставайся верным тому с трудом принятому, из груди вырванному, выстраданному решению – оставайся верным до самого конца. Пусть не потревожат твоей безмятежности беспокойные слухи, дошедшие из далеких миров, будто обманут ты был когда-то. Выбор лишь твой, и сам ты сделал его, и сам ты понесешь за него ответственность. А если вдруг окажешься достаточно неосмотрительным для того, чтобы узнать правду, будет уже слишком поздно, и не вернешь ты добровольно отданного, не сможешь, не посмеешь. Но пока… Ступай, и не возвращайся никогда. * Хаос не яд, отравляющий материю, но необходимая жертва, которую понести суждено не ему – другим. Что ему было дела до других, что ему было дела до хаоса, правящего единолично да горделиво далеко за пределами его царства – в его собственном царстве стояли тишина да покой. Его царство процветало, и в том он видел свою заслугу, свои деяния, свои решения. Осень, разгорающаяся, расцветающая последним шиповником, поила вином, дурманила своей сладостью – осенью той он без сожалений разрушал старые договоры и сеял беспорядки. Мнимые угрозы распускались ядовитыми лилиями – Тор срывал их по первому велению своего отца. Захмелевший их близостью, одурманенный их приторным ароматом, он не позволял себе замечать – все это не более чем мираж. Упиваясь тем миражом, он находил очередной повод доказать свою доблесть, пока Локи находил очередную возможность держать его дальше, как можно дальше от высшего из миров. Пока Асгард врастал в его плоть и кровь, теперь нуждаясь в нем, своем повелителе, точно также, как когда-то нуждался в Асгарде он сам. Однажды настанет день, и забудет истинный наследник ту единственную дорогу, что вела наверх, к звездам, и, возможно, потеряет ее безвозвратно в хитросплетении других дорог, туманностями вплетенных в вакууме чужих галактик. Возможно, однажды он забудет дорогу и к ней. К ней, ждущей его, как ждут дождя в агонии засухи, влаги в пустыне, претворения в жизнь заветной мечты. Человеческое сердце хрупко и непостоянно, и когда-нибудь, пройдет время, горечь клубком свернется где-то за ее ребрами. Ей надоест то стылое ожидание, безжалостно изъевшее ее жизнь – он же просто желает быть первым, кто узрит разочарование, исказившее ее светлое лицо, разочарование и неминуемо последующее за ним принятие – Тор не тот светловолосый бог, которому она годы назад столь беспечно отдала все свои помыслы и все свои девичьи грезы. Пробьет час, и она осознает, точно также, как когда-то осознал он сам – реальность обманчива, и между тем, что желанно, и тем, что истинно, лежит непреодолимая пропасть. * В детстве, у самой кромки сна, Фригга искусно вязала узоры рассказов о других мирах – тех мирах, что, подобно Асгарду, покоились в колыбели священного ясеня. К тем словам, мягким, словно ласковые прикосновения, и бархатистым, точно дыхание беспокойных южных ветров, он относился серьезнее, чем его всегда и во всем легкомысленный брат. Брат с незамысловатым восхищением, что отражалось на его лице неровными бликами настенных факелов, внимал нежному голосу, пересказывающему истории сражений, давно утонувших в тысячелетиях, а затем долго ворочался во сне, впечатленный чужими победами и разгневанный чужими поражениями. Все остальное – достижения, наука, магия, – едва ли заботило его. Иногда Фригга рассказывала и о Мидгарде, небольшом мире, затерянном среди ветвей Иггдрасиля и сокрытом в его малахитовой листве, да о народе того небольшого мира, медленно, слишком медленно поднимающегося по лестнице цивилизации, народе, что испокон веков почитал их, асгардцев, за своих богов. Все было недолговечно в том хрупком мире, быстротечно и смертно. Все, кроме одного, того, что в вечности своей превосходило их собственное существование, то, что заставляло даже Тора грезить о чем-то помимо боевой славы – ведь не нашлось бы и крупицы смысла в ней, той мимолетной льстивой славе, блестящей, словно новехонькая монетка, если не с кем было ею поделиться. Если не существовало той прекрасной девы, к ногам которой можно было ее возложить. Лучшие мужи развязывали войны из-за женщин – бесконечностью обращались те войны, бесконечностью да бесчисленными яростными битвами, и испивали те войны стоны мидгардских детей, их светлые мольбы и их темную кровь, испивали, но не насыщались ими никогда. Сражались мужчины из-за женщин, убивали из-за женщин и погибали из-за них и ради них. Порой Тор видел ту самую женщину, которой мог бы посвятить все свои победы, все до единой; женщину, сплетенную из его неясных спутанных сновидений, тихую, словно озерная гладь, мудрую, точно само мироздание, и рассказывал он о ней своему младшему брату едва ли не захлебываясь охватывавшим его восторгом. Локи же часто долго не мог заснуть – сон не шел к нему, встревоженному, не находил его в ночной темноте, и в том он видел дурное предзнаменование. В тех рассказах он видел подстерегающую его опасность. Царствие давно стало главным ориентиром его отчужденной одинокой жизни, и ничто не могло отвратить его от того ориентира, ничто не могло встать у него на пути к золотому помосту с низкими ступенями, к заветному величию, воплощенному в мерцании отцовского трона. Одна лишь возможность оступиться – и оступиться не по чужому велению, но собственному желанию, заключенному в обещании мягкого объятия женских рук, – ужасала его, устрашала его, и все те немногочисленные заинтригованные взгляды, изредка отданные ему светловолосыми асиньями, неизменно оставлял он без ответа. Уходили годы, сменяли друг друга века, и был он по-прежнему безучастен ко всему, кроме одного, что имело значение. Но в тот единственный раз, когда делать этого было нельзя, он позволил себе не вспоминать о давних и, несомненно, разумных предостережениях его матери. Он позволил себе забыть самое главное – для той самой женщины достаточно всего лишь мгновения. * Мгновение, и вспышка не боли – неожиданности, озарила его существование, разорвав застывший загустевший воздух хлесткой пощечиной. Долгое и студеное, словно полые горные воды, то мгновение несчастным мотыльком угодило в янтарь и застыло в нем навек – и вот, глядел Локи на нее то пронзительное нескончаемое мгновение, разглядывал ее, абсолютно и беззастенчиво застигнутый врасплох. Не заподозрил тогда он подвоха – он-то, тот самый бог, что бахвалился трезвостью взгляда своего, умом своим острым да проницательностью, а когда спохватился, когда осознал, чем именно оно должно было стать для него, было уже слишком поздно. Нет, здесь следовало бы остановиться ненадолго, перевести дух, утереть испарину, проступившую на лбу, уставшей рукой да признаться хотя бы себе самому – осознание то не снизошло на него внезапно. Подступало оно бесшумно, неспешно; проникало в его спутанные мысли, затекало в его вены, украдкой расползаясь по ним нежданно растаявшим льдом. Оно холодило его бессмысленные раздумья, белело многочисленными торосами где-то у края сознания, заставляя в который раз обращать беспокойный взор на Землю, туда, в самый вниз, где, среди бетонных высоток, среди дорог и пустырей, заполоненных причудливыми творениями рук человеческих, среди людского гомона, жары и бронзовых песков жила она. Наблюдал он за ней, засыпающей в объятиях рук чужих и небрежных неохотно, вынужденно, не в силах отказать себе в той малости. Оттягивал то наступающее осознание до последнего, уже предчувствуя его неминуемость, да все злился на тот самый пресловутый черный рок, что привел ее к нему или же его – к ней. Настигло же его осознание того мгновения не раньше и не позже, но аккурат в тот самый момент, когда все сложилось наилучшим образом – для него. Один, ослабевший и неосмотрительно ему доверившийся, теперь коротал остаток своей вечности среди существ, что когда-то сам презирал, а Тор, возлюбленный сын своего отца, слоняющийся меж мирами в бесполезном стремлении стать хорошим человеком, вряд ли теперь представлял ему истинную угрозу. Как оказалось, единственную угрозу представлял себе он сам, однако бесполезно теперь было роптать на то мгновение, безрассудным мечом разделившее его жизнь пополам – сам он упустил его, сам, и расплачиваться за него, упущенное и не воспринятое всерьез, придется ему одному. То, что в ней заключалась опасность, понять, на самом деле, было несложно, и он осознал бы это намного раньше, еще тогда, едва лишь завидев ее. Он осознал бы, не будь он подкошен отчаянием, вызванным недавней безвозвратной потерей, или же не окажись он столь безрассуден, так пристально разглядывая ее лицо да улыбаясь в ответ на ее очевидное густое недовольство. Женщина его старшего брата была опасна хотя бы потому, что она оказалась первой из смертных, кому открылся проход между мирами. Первой, кто остался безнаказанным, в ярости своей подняв на него руку – не гнев, но любопытство вызвала ее ярость, облаченная в краткий удар. Просто необъяснимо, непостижимо, как неосмотрителен он был, упустив ее из виду, не заинтересовавшись ею раньше, еще там, на Земле. Еще тогда, сходя на Землю с огромной армией за спиной, он ведь уже знал – та самая женщина, сплетенная из сновидений его брата, была где-то поблизости, только руку протяни, но в те далекие дни он решил, будто она недостойна его внимания, его мыслей и волнений его очерствевшей души, тогда он решил… Конечно же, он оказался неправ. Осознание не настигло его внезапно, не обрушилось на него даже тогда, когда Джейн стала первой, кого он, не раздумывая и не медля ни секунды, закрыл собой, отобрав у самой смерти. Оно опоздало, замешкавшись на своем пути к нему, и приблизилось только в тот миг, когда он уже был облачен в царственные одежды с чужого плеча, и она стала первой, кто оказался способен изменить твердо принятое Тором решение. Единственной, кто осмелился спутать его, Локи, столь тщательно и тщетно выстраиваемые планы. * Да, перед тем как они нежданно-негаданно вернулись в Асгард, он и правда порой сходил на Землю, принимая различные, незнакомые им формы. Разнообразие тех форм прорастало из его фантазии – его фантазия была ограничена лишь его магией, а магия его, как справедливо полагали многие, была поистине безгранична. Он и правда наблюдал – за ней. За Тором, на самом деле – так он говорил себе, ведь, в конце концов, лучший правитель – осторожный правитель, продумывающий каждый свой шаг и держащий врагов где-то неподалеку. В те немногочисленные, непродолжительные перерывы между очередными попытками спасти всех и вся Тор возвращался домой, к ней, и как потешался он над ним, тем, кому звезды столетиями предрекали великое будущее. Как забавлялся он, смотря на то, как его прежде великий брат бродит по мидгардским рынкам, как выряжается в убогое мидгардское тряпье и коротает вечера, развлекая свой не самый выдающийся ум двигающимися на экране картинками. Видел бы его отец… Впрочем, отец тоже был где-то неподалеку, но следить за ним было не столь забавно – один только его понурый, обреченный вид душил все веселье на самом корню. Следить за ней – что подглядывать за ее жизнью, что красть ее жизнь у нее же самой. Оказалось это отчего-то вовсе не забавно, но тревожно, словно бы каждая секунда, незримо проведенная с ней, приближала его к чему-то близкому и неминуемому. Она тихо улыбалась, отдавая ему счет в небольшом, утонувшем в безвкусной музыке ресторане, ютящегося на углу широкой шумной улицы. Деловой вечер с новыми партнерами выдался крайне удачным, и она, воодушевленная и ликующая, случайно и небрежно дотронулась до его руки своей изящной теплой ладонью, а затем отвернулась, вернувшись к общему разговору, так и не узнав об очередном пережитом ею прикосновении к вечности. Она ненароком задела его локтем на выставке, посвященной современному искусству – картины смазанными разноцветными пятнами расплескались по выбеленным стенам, и она сделала шаг назад, чтобы рассмотреть внимательнее одно из тех размазанных пятен, будто бы оно и в самом деле имело хоть какой-нибудь смысл. Погруженная в свои бесконечные мысли, она не заметила еще одного посетителя, притаившегося у нее за спиной. Задев его, она скомкано извинилась, негромко, кратко и вежливо и мазнула по не-его лицу взглядом, неглубоким и отрешенным, так и не признав в нем – его. Она торопливо прошла мимо, едва не столкнувшись с ним в бесконечном потоке людей, спешащих, вечно спешащих – куда-то, и никуда не успевающих. Он остановился, глядя на то, как она закрывает плотный серый зонт – серый под стать небоскребам, захламившим небо до самого горизонта. Он смотрел на то, как Джейн стряхивает холодные капли с того плотного серого зонта, как открывает дверцу неприветливого такси и, торопливо назвав адрес недружелюбному, чуть глуховатому водителю, забирается внутрь. Если бы она только оглянулась в тот миг, если бы она только позволила себе оглянуться, выглянуть в запотевшее окно, заглянуть за тяжелый балдахин дождя, она, конечно же, заметила бы его. Она заметила бы его, но не узнала, ни за что и никогда, и ему, прекрасно осознававшему это, не следовало тешить себя иллюзорными, неизвестно из чего проросшими надеждами на обратное. Он был мертв для нее, окончательно и бесповоротно. Погребен среди дюн чуждого им обоим мира. Он был мертв для всех, на самом деле, но это едва ли имело значение. * Так вот, они вернулись. Вечер, обласканный отголосками угасающего тепла, уже ронял на тропинки, извилистые и запутанные, обвивающие асгардский дворец пышной зеленой лозой, мерцание первых звезд. Возвращение их не было ознаменовано ни бушующим громом, ни искрящимися молниями – верными слугами, прежде неустанно и преданно шествовавшими за своим хозяином. Не было оно предсказано и внезапным душным предчувствием. Полгода прошло с нерушимого решения Тора оставить Асгард – оставить его ради нее, и вот он стоял перед ним, своим мнимым отцом, и склонял белокурую голову в очередном учтивом поклоне. Глядел Локи на то приветствие сухо и холодно. Усмешка тронула его губы – горькая, острая. Как и все на этом свете, неукоснительно обещавшее несмотря ни на что быть нерушимым, то решение разрушилось слишком быстро и просто. – Что привело тебя, сын мой, – вопрошал он тихим вкрадчивым голосом, эхом отразившимся от исполинских сводов залы и ими же усиленным. Тор вздрогнул, услышав то эхо, позволив тому эху обступить его со всех сторон, и поднял лазоревый взгляд на своего царя, и во взгляде том Локи уже читал ответ на свой вопрос – за каждым судьбоносным решением, что неизбежно должно было повлиять на бережно сплетенный мудрыми норнами узор их судеб, так или иначе стоял силуэт женщины. Джейн стояла подле своего возлюбленного, и почтение сглаживало ее черты, почтение да благоговение, то самое, что никогда прежде он не находил в ней, то самое, что она никогда не преподносила ему – ему, презреннейшему из всего пантеона, однажды позарившемуся на ее мир. Ярость, черная, как сама бездна, и глубокая, как сама ночь, гнилыми волчьими клыками вгрызалась в прежде незнакомый ему стремительно и неукоснительно разрастающийся страх – что нашептывала Джейн его не-брату беспробудными ночами, засыпая в его объятиях, убаюканная отгремевшей бурей? Ведь это была она, она убедила его вернуться, и в том не могло быть сомнений. Тор скучал по добровольно оставленному им царству, тосковал по невозможной синеве небосвода, с которой никогда бы не сравнилась блеклая голубизна чужбины. Он тосковал, и душа его, истерзанная ностальгией, изорванная воспоминаниями да мятежными сновидениями, рвалась назад, домой. Джейн увидела это, его тоску и его отчаяние – ведь иначе и быть не могло. А, увидев, она решилась. То была ее милостивая воля, и он был прав, опасаясь ее с самого начала – он был прав, как и всегда. Тор сделал шаг вперед, приближаясь к манящему трону – слишком и непозволительно близко, и Локи, ревностно следящий за каждым его движением, не мог того не заметить. – Отец, позволь нам остаться в Асгарде… Вместе. Отгремели те слова беззащитные, передуманные сотни раз, и заклокотала в нем, самонареченном правителе, чернильная злоба. Как посмел позабыть его незадачливый старший брат все те далекие, поведанные золотым голосом рассказы их матери? Как посмел он подумать, будто те давние наставления – не для него? Жадность опустошительна, жадность жестока, и для того, кто дерзнет получить все, ожидает лишь разочарование. В конце концов, не так ли говорила Фригга, не о том ли были ее бессчетные предостережения? Впрочем – и впервые за долгие годы страшная мысль настигла его своим холодом, – возможно, но только возможно, их всеведущая, всезнающая мать тоже порой ошибалась. И вот, стояли они перед ним, и предстояло ему отныне противостоять бесхитростной настойчивости его не-брата и ее, Джейн, присутствию. Он должен был оставаться осмотрительным – один неверный шаг с безмятежной легкостью перечеркнет все его старания и низвергнет его в бездну поражения, точно также как это уже однажды происходило. Нет, не бывать тому, не бывать ни за что. Он должен был оставаться осторожным, а потому потребовал для себя то единственное, что требовать был еще вправе. Время. – Сорок дней, – промолвил он, по-старчески тяжело опускаясь на свой трон, усмиряя свой гнев, ярый и бесполезный, удерживая тот гнев в собственных руках – как и много раз прежде. – Через сорок дней я дам вам свой ответ. За это время отец, несомненно, нашел бы решение. Несомненно, найдет и он. * Как беспечен он был, взирая на них, безрассудно ступивших на священную землю, все еще надеясь, до последнего надеясь, будто мгновение, когда-то им пережитое, но не позабытое, в этот раз обойдет его стороной, и развеется оно, незваное, нежеланное, словно дым от костра, подхваченный ветром. Как недальновиден, как наивен он был, вновь отдавая себя на милость того кареглазого мгновения – оно в беспощадности своей могло сравниться лишь с ним самим, и не ведомы ему были ни сочувствие, ни сострадание. Разве мог он не знать, не предполагать – настанет день, настанет час, и обернется то мгновение против него самого, и разрушит все бережно собранное, взлелеянное. Говорить с Джейн от лица Одина оказалось тягостнее, чем он мог бы предположить тогда, выпрашивая жалкие гроши времени, словно нищий на подаяние. Прятали свой взгляд его верноподданные, не смели разглядывать его долго, пристально, ведь был он их законным царем, а потому не могли заподозрить подмены – ее же царем Один не был никогда. Никогда не принадлежал он и к тем богам, которым она в беспомощном порыве в свой самый черный час воздавала молитвы, а потому не прятала свой взгляд и смотрела на него, скрывающегося на самом дне иллюзии, внимательно, изучающее. Недоверчиво. Мгновение то стало источником его промахов, его несчетных ошибок, хлынувших бушующим, все сметающим на своем пути речным потоком. Один не устремлял бы к ней свой взор, мысли свои стылые и пустые, вечные. Не одарял бы ее своим вниманием, словно возлюбленную драгоценными каменьями, и замечал бы ее не больше, чем крапиву, чахнувшую у самой кромки садовых троп. Он не искал бы ее в переплетении светлых коридоров, не следовал бы за ней смазанной тенью, не окликал бы ее в дневной тиши. Но Один никогда не был заражен тем мгновением – он никогда не задыхался в янтаре, ослепленный и оглушенный, а потому все было бы по-другому, будь не он, но его названый отец тем, кто должен был вынести решение. Возможно, все было бы ровно так, как и должно было быть. Существовавшая отныне инородным телом в незнакомом ей мире, она держалась на удивление стойко и прямо. Взора не опускала и поклонов тем, кто к ним привык по праву рождения, не отвешивала – оказалась Джейн куда храбрее, чем он мог предположить, куда безрассуднее, чем он смел представить. Не теряла она ни секунды, исследуя, изучая вечное царство с жадностью существа, остро осознающего, как изменчиво и быстротечно отведенное ему время. На бессмертных взирала, словно на себе подобных, словно была им ровней; адаптировалась, менялась, привыкала, не подстраиваясь, но подстраивая, все, всех и каждого – под себя. Точно вода, капризная и непостоянная, она с завидной легкостью принимала форму любого сосуда, и, по-прежнему встревоженный – ею, он все гадал, где же проходил ее предел. Существовал ли он хоть когда-нибудь. Да, на него, безвозвратно одряхлевшего в не им прожитых тысячелетиях, она смотрела с прежним благоговением – благоговение то, впрочем, было пустым, и в глубине его – ни крупицы ожидаемого страха. Отсутствие того страха не давало ему покоя, ворошило его мысли смущенные, поседевшие да обессиленные. Разве не страх должен был пронизывать отныне ее существование – если и не перед вечностью неизведанного ею мира, но перед предстоящим решением? Ведь решение то было в его морщинистых руках, лишь в них одних, и только они могли даровать желанное счастье или же разрушить все ее неокрепшие, по-весеннему робкие надежды на совместное будущее с возлюбленным. Тем самым возлюбленным, которого она беспрестанно ждала. И тогда он вопрошал, приблизившись к ней в очередной раз и в очередной раз стремящийся отыскать единственно верный ответ: – Что же на самом деле забыла здесь женщина, принадлежащая моему сыну? И тогда она вздрогнула, услышав те льдистые слова, стекающие не шелком, но ядом с обнаженного отравленного клинка. Склонила голову чуть набок, разглядывая, размышляя, и только теперь он заметил – не беспробудная ночь, но карий янтарь, мрачной и прежде недоступной истиной растекшийся по ее взгляду. Я не принадлежу никому. * Каждому по заслугам, каждому свое. Брату – женщина. Ему – царство. Таким оказался негласный договор, заключенный волею их переплетенных судеб, и таким он должен был оставаться до самого края вечности. Все были довольны – разве не в этом был смысл? Пусть и видели они порой иное во снах, пусть тревожили их так некстати несбыточные грезы о невозможном. Пусть порой просыпался Тор среди ночи, разбуженный ярким, недостижимым сиянием трона – но уже спустя мгновение дрема вновь охватывала его тело, принесенная в мягких женских ладонях. Пусть мерещились Локи никогда не предназначенные ему ласковые прикосновения, и тянулся он к ним, словно к свету – но трон всегда сиял ярче. Иногда – слишком редко, чтобы можно было в этом признаться даже себе самому, – он представлял. Она, гордо восседающая от него по левую руку, и в диадему ее царственную вплетены вздохи угасших звезд. То были несбыточные видения – она никогда не была частью его туманных снов, но его брата. И каким бы искушающим не был соблазн поддаться тому так и не увянувшему мгновению, как бы велико не было его желание, разгорающееся, разрастающееся, устремленное лишь к ней одной, тогда он не посмел бы рискнуть своим шатким положением и навлечь на себя гнев Тора, отобрав у него светлоликую мечту, уже зная наперед – это не приведет ни к чему. В конце концов, ему никогда не нужна была пленница в золотых стенах, что вздрагивала бы каждый раз, почувствовав на своем теле жар его рук. Что грезила бы о другом, разделяя с ним ложе, что ждала бы другого и другому же безвозвратно принадлежала в своих мыслях. Ее недостижимость, заключенная в однажды принятом ею решении быть с Тором, удерживала его от нее лучше любых цепей. И тем неожиданнее прозвучали ее слова, говорящие об обратном. Тем яростнее те слова терзали его. Я не принадлежу… Он был уверен, столь беззаветно уверен, и уверенность та лишь подтверждала правильность однажды расставленных им приоритетов – он никогда не пожалеет о принятом решении. Даже тогда, наблюдая за ней издали, украдкой; даже тогда, утопая в дожде, смотря, как она садится в такси, и ощущая всю тяжесть того простого невыносимого решения, он не жалел о нем. Он был уверен – она выбрала его брата, а оттого и приходила к нему в детских сновидениях, оттого была столь предана ему, как только может быть предано израненное женское сердце. Но каким ярым показалось ему ее отрицание, каким яростным стал ее взгляд, испачканный его предположением! Не боялась она быть изгнанной, не пугала ее возможность скорой разлуки с Тором, ведь прибыла она в Асгард не ради него, как Локи полагал прежде, и даже не ради себя самой, как он мог бы предположить теперь. Нет, вел ее вовсе не разум, не сердце, но жадность – неумолимая жадность до новых знаний, что она не смогла бы обрести на Земле, какими настойчивыми не были бы ее попытки, какими благими не были бы ее устремления. Впрочем, то была не просто жадность, но желание куда более темное, мрачное. Желание то – быть первой. И первой она была. Первой испивала свет еще не изученных ею, еще не принятых ею звезд из чаши небесных ладоней. Первой разгадывала тайны Вселенной, недоступные простому человеку, недостижимые для простой смертной. Первой она была и прежде, сама о том не ведая. Теперь же неминуемое оставалось лишь вопросом времени, того самого времени, что неуклонно клонилось к закату, и, в конечном итоге, произошло то, что он так опасался и так жаждал. Она стала единственной, кто смог заглянуть в самую глубь ветхой иллюзии и отыскать в той иллюзии – его. Выгребал рассвет ночную золу прочь, прочь из столицы, осыпал могучие плечи гор искрящейся, отчаянно зевающей синевой. Пробуждалось солнце, покачиваясь на пушистых ветвях дерев, пробуждался и город, охваченный утренней дымкой, словно пламенем. Чуть сонная и растрепанная, ненароком заставшая его у самого подножья дворца, Джейн опустила темноволосую голову в учтивом поклоне – отпущенные им сорок дней ссыпались последними песчинками в стекле песочных часов, и, беспрестанно пересчитывая те оставшиеся немногочисленные песчинки, она старалась с большей пользой, с большей выгодой использовать отведенное ей непродолжительное время. Она проснулась еще до рассвета – еще до рассвета вышла из дворца, и путь ее лежал к немногочисленным домам, возвышающимся на востоке, переливающимся огнями. Она долго бродила среди тех домов, изредка ловя на себе любопытные взгляды асгардцев. Она не обращала на них внимания. Ее пытливый ум стремился объять необъятное, ее беспокойная душа металась в поисках истины, затерянной в листве Священного Древа. Она хотела всего и сразу, точно также, как и он. Все, что бы это ни стоило. Как бы долго не пришлось идти к желанному. Как бы невозможно было обрести желанное. Трон и признание отца или секреты космоса и признание людей. Жадность, столь хорошо знакомая ему, столь схожая с его собственной, заставляла ее двигаться вперед, всегда вперед, не останавливаясь ни на мгновение. Мгновение. Туфли ее были покрыты пылью после недолгой прогулки, и дыхание ее было чуть сбитым, чуть неровным. Разглядывая ее, притихшую и ожидающую его знака, его дозволения, он улыбнулся – так, как никогда не улыбнулся бы его не-отец. Мгновение. Порывистый, нечаянный ветер напугал листву, погнав ее прочь – по сухой земле, по сухому воздуху. Джейн вздрогнула и подняла взгляд – чуть раньше, чем он ожидал, чуть быстрее, чем он мог бы вновь стать не собой. Она подняла свой темный глубокий взгляд – на него, и она увидела, и она поняла. Ее осознание, бледностью растекшееся по ее лицу, бледностью, недоверием, потрясением, потрясло и его самого. Она отшатнулась, на миг задержав дыхание и все еще цепляясь за край ускользающего обмана, как цепляется утопающий за милостиво склонившуюся к воде ветвь – но было уже поздно. Было безвозвратно поздно, и улыбка его обратилась в оскал, и взгляд его вобрал весь холод грядущей осени, всех ее дождей и туманов. – Смею полагать, ранняя прогулка доставила вам удовольствие, доктор Фостер. Она не ответила на его слова, произнесенные по-прежнему обветшалым, изношенным голосом. Она не ответила – не смогла, будто бы силы покинули ее, внезапно беззащитную и незначительную, и лишь ее лихорадочный взгляд скользил по не-его лицу, как и много раз прежде натыкаясь на морщины, на дряхлость, на вечность, и ища, ища подтверждение своим всполошенным, растревоженным раздумьям с неясной жадной надеждой. Она лишь кивнула ему тогда, так и не отыскав то, что столь тщетно искала, но надежда та, необъяснимая и непостижимая, не угасла в ней, не растворилась в ней. Та надежда стала его надеждой, и она же предопределила дальнейшее. * Риск был в его природе, в его сущности – риск пьянил сильнее самого крепкого вина, дурманил быстрее самого терпкого эля. Он пронизывал всю его жизнь, этот дурманящий риск – бесконечные решения, пусть и тщательно обдуманные, всегда стояли на одной чаше весов, на другой же находилась возможность поражения, забвения, гибели. Он рисковал, плетя витиеватый узор интриг, срывая долгожданную братом коронацию, приводя Лафея в опочивальню к его давнему врагу. Рисковал он и принимая армию читаури в обмен на скудные остатки своей души, схлестываясь с защитниками Земли – с каждым по очереди и со всеми сразу. Рисковал постоянно, снова и снова, потворствуя собственным унизительным слабостям и сходя в столь презираемый им мир ради той, что об этом даже не подозревала. Что угодно могло стать ставкой. Что угодно, кроме царства, обретенного им с таким трудом, царства, что было его пристанищем, его целью, его конечной мечтой, того самого царства, что должно было однажды стать его великим наследием. Что угодно, но только не оно. Ни при каких обстоятельствах. Ни за что и никогда. Но только не в этот единственный раз. Порой риск заключался в бездействии, холодном, томительном, утомительном, и Локи бездействовал, ожидая, выжидая – ее реакции, ее окончательного решения. Бледной тенью она ходила по дворцу, тенью прежней себя – живой и любознательной, и взгляда его настороженного, жалящего, избегала, точно огня, точно смертельного проклятия. А вечером, мглистым и скупым на звездный свет, заперлась в выделенных ей покоях, великодушно приютившими ее на срок в сорок дней. У нее было не так много вариантов – два, если рассудить разумно. Поведать Тору – о всех ее тягостных опасениях, всех лавой кипящих предположениях, заставить его поверить или, если не удастся, проверить. В этот раз он подошел слишком и неосмотрительно близко к самому краю пропасти – Тору достаточно было метнуть в него Мьельнир, и обман раскрылся бы быстро и просто, разорвался по впервые столь худо скроенным швам. Локи закрыл глаза и представил на одну краткую, звонкую секунду разгневанное лицо старшего брата, разгневанное, ожесточенное и уязвленное – картинка, вспыхнувшая под плотно сомкнутыми веками, выглядела бледно и неказисто, и не вызывала она, эта неказистая картинка, никаких чувств. Второй вариант был маловероятен, и заключался он в молчании Джейн. Промолчать, словно бы ничего и не произошло, словно бы то была всего лишь неудачная шутка ее утомленного воображения. Отвернуться от реальности, столь неожиданно ворвавшейся в ее перевернутую вверх дном жизнь. У Джейн, на самом деле, не было ни малейших причин для подобной скромности безмолвия – он чувствовал ее непоколебимую уверенность в нечаянно обретенной ею правде. С ее ярым стремлением к справедливости в любой из всевозможных форм – давняя пощечина тому свидетель, – вероятность второго варианта была просто ничтожной. Однако следовало признать, ее бы и вовсе не существовало, этой невероятной вероятности, если бы не ее, Джейн, взгляд. Если бы не надежда на самой его глубине. То была надежда, трепетная и чистая, словно горный хрусталь, теплая, будто утренняя заря, и он не мог ошибиться, отогреваясь в ее нечаянных лучах, он не мог обманываться – только не теперь, не сейчас, когда правда была впервые столь ценна. Из чего прорастала та надежда, к чему стремилась, отчего не угасала, не затухала, натыкаясь на его гнев, его жестокость и вековую злость, он не знал, не мог знать, а если и догадывался, то не был способен в это поверить. Да и кто, оказавшись на его месте, сумел бы поверить, что то обреченное и обрекшее его мгновение, навсегда застывшее в янтаре, оказалось разделено на двоих. Но Джейн промолчала. Она промолчала, потому что на следующее утро, утопшее в моросящем дожде и прохладе, Тор, всегда легкомысленный и беспечный, всегда и во всем, приветствовал его, своего мнимого отца, как и днем ранее, и смотрел на него, как и днем ранее, почтительно и практически благоговейно. И ничто не выдавало вара его тревог или волнений, ни случайно оброненный жест, ни ненароком отданный взгляд – ведь тех тревожных волнений просто не существовало. Хотел бы он знать цену тому молчанию, тому невысказанному робкому обещанию, что покоилось на его глубине – ведь всему есть своя цена, и знал Локи о том лучше многих. Но выдерживала она его внимание, своенравно прикованное к себе, холодное, словно омут космоса, неподъемное, точно небосвод, и казалась она столь же несокрушимой, что тот титан, принадлежавший чужой вере. Лишь жаркая краска заливала ее лицо, лишь взгляд ее, неспокойный, вопрошающий, неизменно следовал за ним по пятам. Читал он по тому взгляду – она была растеряна, и в той удушающей, угнетающей растерянности не знала, что ей делать, как поступить, и, самое главное, самое необходимое – как не совершить непоправимое. Она не боялась, впервые ступая на землю вечных существ, борясь с подступающей, столь стремительно подступающей к ней гибелью – никому не дано противостоять силе Эфира, никому, но она, словно не ведая о том или же о том позабыв, отчаянно продолжала сражаться за свою жизнь. Она не боялась даже выплескивая свой праведный гнев – на него, но теперь, оказавшись на распутье, теперь, зная, кем он был и кем он мог стать – для нее, Джейн впервые испытывала страх. Страх теплился в ее взгляде, и взглядом тем она вручала в его руки так и не сделанное ею решение, и принял он его из ее мягких рук, словно величайший из всех даров. То был закат тридцать девятого дня. * Завтра. Она опускает взгляд, но не уходит, не растворяется дымчатым миражом, навеянным духотой вечера, лишь замирает неподвижной безжизненной статуей среди цветов, стеблями длинными, гибкими обвивающих ее ступни – запах тех душистых цветов, липкий и густой, поднимается до самых туч, поднимается до его окна, касается его кожи. Последние крохи света росой выстилают землю, дрожащую, стенающую в преддверии грозы – гроза та теперь неминуема. Завтра. Как далеко она способна зайти, она, находящаяся в миллионах световых лет от своего народа, отрекшаяся от дома, от мира, любовно взрастившего ее, без сожалений оставившая все позади ради возможности, ради необходимости стать ближе к тайнам мироздания. Как далеко способен зайти он сам, он, отныне не сдерживаемый уверенностью в бессмысленности своих жадных стремлений. Все это время он был милостив, снисходителен и справедлив – все по совести, все поровну, так, как когда-то давно завещала их мать. Каждому свое, кто за что боролся, кто на что рассчитывал. Так разве его вина в том, что, получив одно и тем самым отказавшись от другого, он по-прежнему не в силах обрести заветный покой? Разве его вина, что он, лишь он один, а не Тор, может дать мгновению то, что оно так страстно желает? Выбор его отныне прост – трон или женщина. Иметь все и сразу не под силу никому, даже богу, даже царю. Но он не был бы собой, если бы не вознамерился получить и то, и другое.