Нет смысла гневаться

Где-то высоко светит ущербная луна, но теперь некому на неё выть. Гортхаур лежит на бесплодной земле, глаза ему застилает бледная пелена, он слышит, как льется кровь из разорванного горла, как она капает на твердую землю и как шипят от нее песок и глина. Саурон надеется, что псу-переростку его ядовитая кровь точно так же разъедает мясо до самых костей, и песни его маленькой хозяйки не могут помочь. Больше он ничего не может: его дух в смятении, скован стыдом и страхом, его тело сломано и отказывается подчиняться, слабость и лихорадочный жар накатывают горячими волнами. Гортхаур снова и снова проваливается в тревожное забытье, теряет счёт времени, даже яркое солнце не может его разбудить. В горячий полдень он лишь закроет глаза ладонью, да вздрогнет, когда на шею сядет полакомиться ядовитой кровью глупая муха. Земля под ним становится из красной пепельно-серой, и даже неприхотливый мох на ней не растёт, но Саурон этого не видит. Он видит или чёрное, или красное, слышит как кровь с шумом переливается из сосуда в сосуд, и его единственная мысль — лучше исчезнуть, истончиться до пустоты сейчас, чем принести Мелькору дурную и нелепую весть о своем поражении.

***

Мелькор не гневается. Ему горько: двое сделали то, что не смогли целые армии, и как жаль, что они не на его стороне. На исходе третьего дня его слуги возвращают Саурона в Ангбанд. Мелькор смотрит на него не дольше минуты и отворачивается: болезненный изгиб шеи, как у мёртвой птицы, запекшаяся кровь разъедает камень, наполовину прикрытые глаза белого цвета — отвратительно. Безжизненно запрокинутая голова и потрескавшиеся бледные губы врезались ему в память. Саурона относят в глубь Ангбанда, ближе к огню и дальше от света солнца и звёзд. Мелькор в первый и последний раз думает, что сейчас какой-нибудь целитель пригодился бы.

***

На следующий день Саурон приходит в себя. Тёплая тьма окутывает его, как любимого ребёнка, рана на шее кое-как затянулась, боль свернулась внутри нее спящим волком. Он лежит долго, очень долго, вслушиваясь в ток крови по венам и тишину вокруг, и кажется, что это никогда ему не надоест, эта тонкая грань между тревожным сном и болезненным бодрствованием. Как если бы это было всей целью в жизни: наблюдать перед глазами осязаемую тьму или призрачные недосны-образы. Он мог бы бредить, но, кажется, чертов пес повредил ему связки. Тяжелые шаги хозяина нарушают тишину и болезненно отзываются где-то за сердцем. Что сделает хозяин и как силен будет его гнев? Ведь если его принесли сюда, значит, преданный Гортхаур еще зачем-то нужен. Но это вовсе не значит, что он избежит наказания: хозяин суров, и это правильно. Мелькор останавливается напротив, его холодный взгляд не выражает никаких эмоций, как если бы на раненого Гортхаура смотрело Довременное Ничего. Мелькор смотрит на тёмное золото волос, на заострившиеся черты лица, на полуприкрытые в лихорадке тусклые янтарные глаза, и думает, что эльфийская принцесса все же была не так хороша, как казалось вначале: слишком сладка и нежна была ее красота, слишком светла для него. Саурон хочет что-то сказать в своё оправдание, чтобы прояснить намерения хозяина, чтобы оттянуть его гнев, чтобы как-то нарушить зловещую тишину, но выходит лишь свистящий выдох, да рвётся что-то в изуродованном горле, льется черной кровью изо рта. Мелькор произносит одно-единственное, почти забытое всеми слово: — Майрон. Первое, изначальное его имя. Восхитительный. И в этом имени — все. Прощение и привязанность, невысказанная жалость и опасливая забота, недостойная, несвойственная Черному Вале. Узкая ладонь с массивными кольцами на пальцах в огромной чёрной руке в металлической перчатке — на пару минут. И сухие обветренные губы на бледных с алыми пятнами губах — на мгновение, не больше. Мелькор вслушивается в слабое, спокойное дыхание, и оно кажется красивее любой музыки. Майрон закрывает глаза, и его боль уходит.