Конец.

Сначала Жан-Пьер проводил большую часть времени по пояс высунувшись из комнаты, наблюдая за работой мафии буквально изнутри, людьми, приходившими и уходившими, хлопавшими дверью, тихими или шумными, напуганными или злыми, в общем, всеми, попадавшими в поле зрения. Невозможность делать хоть что-нибудь, кроме молчаливого или не очень наблюдения, оказывается, развивает внимание к деталям. На самом деле все вокруг, весь этот ограниченный пределом одного здания мир, начинает состоять из деталей. Польнарефф не хотел просить чего-то для себя, как возможности сменить обстановку, например, понимая, что никому по сути нет до него дела, да и не должно. А новоиспечённого босса мафии отвлекать тем более не хочется. Замечая все доступные ему детали, Польнарефф видел синяки под глазами Джорно, растрёпанные волосы, когда тот работал допоздна, усталость во взгляде, но неубиваемую веру в то, что тот делал. Джованна вызывал у француза уважение, да и вряд ли можно было найти человека думающего по-другому. Всё, что Польнарефф мог предложить и получал взамен — разговоры. Короткие, длинные, совершенно разные: делить их на интересные и нет Жан-Пьер себе позволить не мог. Не было чего-то лучше или чего-то хуже, было что-то. А что-то лучше чем ничего. Он давал советы, так как делать это позволял богатый жизненный опыт, и время от времени Джорно нужна была его консультация — по поводу стрелы или чего-то подобного. Он рассказывал истории — о своей жизни во Франции, сестре Шерри, путешествии в Египет и случившемся в этом путешествии. Фокусироваться на хороших моментах было приятно. Рассказывая о них Польнарефф чувствовал себя моложе, жизнерадостнее и живее. Как будто не застрял в виде жалкого призрака прошлого себя и призрака буквально в черепахе, что и звучит-то на самом деле смешно. Но его слушали. Часто с искренним интересом, иногда рассказывали что-то своё, и Жан-Пьер вместе с ними смеялся, отвечал, перебивал, размахивая руками. Он всегда любил людей, всегда мог нести полную чушь, когда надо и не надо, поддерживать разговор, и иногда стабильно надоедал собеседникам. Эти черты оставались с ним всегда, лишь слегка смягчаясь с возрастом. От общения Польнареффу всегда становилось легче, и эмоции, вызываемые им, были искренними. То, что это всё помогает отвлечься от мрачной апатии, грозившейся каждый день поглотить его полностью, думал француз, является лишь приятным бонусом. Но все истории заканчиваются. В какой-то момент приходит осознание, что рассказал уже всё, что можно, и чувства, так старательно игнорируемые до этого и запрятанные глубоко внутрь, несутся на Польнареффа жестокой огромной волной, сметающей всё на своём пути. Жан-Пьер спускается в комнату внутри ключа, наконец, спустя несколько недель, начиная принимать то, что произошло. Он сидит в ней, смотря в одну стену. Всё реже выходит наружу. Выучил наизусть каждую неровность на обоях, посчитал десятки раз количество граней на камне в ключе, пробовал говорить с черепахой и строил множество теорий, откуда и почему у неё станд. Дни текут невыносимо медленно, сливаясь друг с другом и превращаясь в жаркую тягучую субстанцию вынужденного существования. Сейчас он понимает, что даже это было жалкими попытками отвлечься от гнетущей реальности. От которой, кстати, отвлечься невозможно, когда всё, что ты можешь — это думать. В одиночестве. В этом самом отвратительном чувстве, которое всегда ненавидел особенно яро, пытаясь от него скрыться посредством общения. Когда внимание к деталям уже не нужно, потому что само желание искать их напрочь отбито, приходит рефлексия. И отнюдь не тот её тип, который помогает стать лучше и что-то там переосмыслить. Лучше не будет, а переосмыслять нечего, когда ты бесполезный призрак внутри черепахи. Польнарефф теряется в своих мыслях, а те перекликаются с воспоминаниями, то и дело воспроизводя самые болезненные из них. Это выглядит как злая и максимально несмешная шутка. Однако таким образом француз усваивает, что необязательно спать, чтобы видеть кошмары.

Похороны Шерри. Закрытый гроб. Дождь, такой же, как и в день её смерти, прячущий слёзы, и ветер, заглушающий рыдания. И ненависть, липкая, чёрная, клокочущая в груди, вырывающаяся наружу вместе с обещанием найти убийцу, заставить его почувствовать то же, что и девушка, им убитая, но в несколько раз хуже. Удар в спину. Руки Абдула, его исполняющие, а потом они же, но на полу, дымящиеся ранами. Чувства ужаса и непонимания, отрицание и ярость. Не может же человек так умереть, так исчезнуть? Так — за секунду, жертвуя собой во второй уже раз, как будто первого было недостаточно. Песок, обволакивающий тело, теряющий своё тепло и ощущение чего-то живого, прежде содержащий часть души Игги, а ныне лишь неодушевлённый объект. Ноющая боль по всему телу и уже знакомое ядовитое желание отмщения. Снова чья-то жертва. «Почему не я?» Осознание того, что способность врага превосходит по силе собственную в несколько раз. Ошибка. Невыносимая боль одновременно в нескольких местах и во всём теле, кровь заслоняет обзор. Стремительно темнеет в глазах, падение ощущается смутно и отрывками, а конечный удар выбивает все оставшиеся жизненные силы. Дальше лишь чернота и агония. И снова перед глазами предстаёт старый враг. Опять боль, сосредоточенная в этот раз в груди. Темнота, ощущение какой-то завершенности, как будто в этот раз это точно конец. Но нет. Всё ещё не мёртв.

Иногда ночью Польнарефф пытается вылезти из комнаты в ключе полностью. По идее тогда его душа должна обрести покой. Француз не понимает уже, во что верит и чего ждёт от смерти. Но иногда ночью ему кажется, что что бы там ни было, оно лучше, чем то, что сейчас. Некоторые дни лучше других. В один из таких Жан-Пьер высовывается из черепахи по пояс, зацепляется взглядом за солнечный блик на стене, смотрит на легко покачивающиеся на ветру шторы и слушает разговоры. А потом ждёт момента, когда останется наедине с Джорно и просит того отвезти черепаху с ним к Джотаро Куджо. Телефонный звонок, долгий полёт на самолёте, разделяющий Италию и Японию, удивлённый таксист, везущий человека со странной черепахой, на спине у которой вычурный ключ. Польнарефф рассеянно наблюдает за мелькающими за окном пейзажами, чувствуя, что должен радоваться смене обстановки, которой могло бы и не быть, но самой радости не ощущая. Он оживает, когда черепаху передают в руки Джотаро, высовывается из драгоценного камня на ключе, улыбается, как улыбался когда-то, широко и искренне. Смотрит снизу вверх, отмечая каждую новую морщинку на лице. Выражение лица Джотаро как обычно даёт минимум информации смотрящему, но даже так во взгляде прослеживается растерянность. Мир вокруг такой большой, странный, давящий, хоть и состоит из дверного проёма и старого друга. Заставляет задуматься о том, что по сравнению с ним ты ничтожен. Заставляет содрогнуться от одной мысли о том, что так и есть. Хотя на самом деле Жан-Пьер рад видеть Джотаро. Действительно рад, в первый раз за несколько недель. С Куджо можно поговорить, насладиться его компанией, ведь не виделись они достаточно давно, можно вспомнить прошлое и игнорировать тот факт, что всё это рано или поздно тоже потеряет смысл. Джотаро спрашивает. Польнарефф отвечает. Может снова рассказывать истории, пока они не закончились. — Вообще мне конечно повезло, что я тут. Комнатка, правда, надоела уже, но это ничего, — говорит. Видеть он уже эту комнату не может. Он задыхается в ней, немой к его страданиям, он закрывает глаза, лишь бы не смотреть на эти бежевые стены, а они давят и давят, готовые расплющить то, что осталось от некогда смелого оптимистичного француза. Эта комната стала его невольной тюрьмой, в которой он иногда по ощущениям чуть не сходит с ума. Джотаро немногословен, как обычно. Слушает молча, изредка кивает, судя по виду подавляет рвущееся наружу обычное своё «яре яре» несколько раз. В его глазах Польнарефф видит вечную усталость и сожаление, что всё вышло так, как вышло. Жалости, однако, не видит, и очень рад тому, что её там нет. Никогда не хотел её ни у кого вызывать — как бы плохо всё ни было. Черепаха остаётся у Джотаро, а Польнарефф чувствует себя чуть менее одиноким теперь. Они разговаривают, они вспоминают своё путешествие в Египет, по негласной договорённости упоминая лишь хорошее. Куджо смеётся искренне, и Жан-Пьеру становится легче. Он слушает, как Джотаро рассказывает про свою работу и про Морио, подкалывает друга по поводу того, как много тот оказывается говорит, дай лишь шанс. Куджо лишь улыбается и прячет глаза под своей вечной кепкой. Польнарефф ловит себя на мысли, что Джотаро — единственный, кто у него остался. Мысль эту он произносит одним вечером вслух. — Забавно, я ведь действительно потерял почти всё, что мог. Всех, кого когда-либо любил, Шерри, Абдул, Игги, возможность полноценно жить, руку, ноги, тело, даже чёртов станд. Всё это произносится с неизменной польнареффовской улыбкой, но звучит настолько безнадёжно и правдиво, что Джотаро ловит себя на том, что протягивает руку в сторону друга, не до конца понимая, что собирается этим жестом сделать. Жан-Пьер продолжает. — Мне 36 всего, а я в самом абсурдном и жалком положении, которое только можно придумать, и выхода отсюда нет. Всё, на что я способен — это думать, и думать лишь о тех, кого потерял. То, что я ещё здесь после всего, через что прошёл, настолько удивительно, что должно быть неправильно. Слова продолжают литься наружу, а Польнарефф не останавливает себя, потому что в этом нет смысла, и абсолютно всё не имеет значения. Об этом говорит тоже. Улыбка с его лица пропадает окончательно, возможно позднее, чем надо было, но до этого француз почему-то старательно пытался её на себя натянуть. Джотаро молчит. Он понимает чужую боль, но слышать её оказывается ещё хуже. Сам он свои чувства прячет настолько глубоко, что достать их не представляется возможности, и к этому он привык. А сопереживать нет. А слова Польнареффа медленно затягивают в пучину отчаяния. Жан-Пьер замолкает тоже. *** Джотаро возвращается домой в один день, говорит, что есть возможность отправиться во Францию. — Поедешь со мной? — Oui! Польнарефф вспоминает, как хотел показать родину друзьям, когда ещё была возможность, но этого так и не случилось. Ударяется в воспоминания, ощущая неожиданное воодушевление, рассказывает о своей жизни, о Париже, о детстве и чуть ли не светится от счастья. Путается в словах, повторяет некоторые истории по несколько раз, улыбается. Джотаро приятно видеть друга таким. Сам он никогда не был силён в разговорах, предпочитая словам действия, как, например, эта поездка во Францию. Она слегка мешала некоторым его планам, но он молчит об этом, молчаливо наблюдая за возбуждённым французом. *** На своём пути они оказываются в Париже, даже заходят на смотровую площадку Эйфелевой башни, хотя сам француз отмечает, насколько это банально, но оттого не менее красиво. Проведя в столице ночь, отправляются дальше поездом, и Жан-Пьер проводит большую часть поездки в странном для него спокойном молчании. Ещё примерно неделю они гуляют по родному городу Польнареффа, потому что тот опять вспоминает о своём желании показать друзьям место, где вырос, и, конечно, у него куча историй. За неимением остальных, расплачивается за них Джотаро, но он и не против. Он слушает внимательно, тихо комментируя время от времени. Одним вечером выходит на балкон отельного номера, в котором они остановились. Джотаро аккуратно кладёт черепаху на перила балкона, из ключа высовывается Польнарефф, воскликнув что-то на французском. Люди снизу их не замечают, и продолжают идти по своим делам. Улицы постепенно пустеют. Куджо опирается на перила рядом с черепахой и закуривает. Выпускает облако дыма в сторону города. Последний человек снизу исчезает, оставляя их наедине с ночью. Польнарефф встречается взглядом с Джотаро, и становится неожиданно серьёзным. Задумывается о чём-то, собираясь что-то сказать, но словно не зная как, тщательно подбирает слова. — Спасибо, что дал мне возможность вновь побыть на родине, — выдыхает он. — Говоришь так, как будто прощаешься. Джотаро пристально вглядывается в лицо друга, и тот отворачивается. Они молчат ещё какое-то время, а потом Польнарефф говорит: — Знаешь, если достать ключ из черепахи, то тот, кто находится внутри, будет вынужден выйти наружу. Как будто это что-то обыденное, не имеющее никакого значения в принципе, как что-то, что можно сказать в бытовом диалоге, обсуждая погоду. Куджо хмурится. — То есть… — Ага. Джотаро затягивается сигаретой, выдыхает дым и смотрит на город. Такой исход событий был достаточно очевиден, думает он. Однако очевидность менее неприятным его не делает. Хотя считать так, вероятно, эгоистично. Город в ответ ярко светит жёлтыми фонарями. — Всё-таки неплохо уйти дома. Тут всё проще и правильнее. И если есть загробный мир… я снова увижу Абдула, Игги, Шерри… Какёина, — добавляет Жан-Пьер чуть погодя, косясь на Джотаро. Тот едва заметно мрачнеет при упоминании последнего имени. — Короче обрету покой, или как там говорят. — Ты правда хочешь этого? — глупый вопрос. Джотаро обычно не задаёт глупые вопросы. Сказанное висит в воздухе, но быстро растворяется за своей ненадобностью. — Было весело, — улыбается Польнарефф. — Иногда. Я рад, что имел возможность называть себя твоим другом, Джотаро Куджо. Тот уважительно кивает в ответ, улыбаясь уголком рта. Бережно берёт черепаху в руки. Рука скользит по панцирю, касается золотого ключа, обхватывает его у основания. — Прощай, Жан-Пьер Польнарефф. Достаёт ключ.