***
Когда голос Деб оборвался гудками, Винсент положил трубку и постоял минут пять или десять, разглядывая стены телефонной будки. Они были покрыты толстым культурным слоем из клея, плакатов и неряшливых граффити. Здесь люди рекламировали шаверму, приглашали в кино, покупали наркотики, продавали себя, признавались в любви и мстили бывшим, превращая обоссанный закуток в интимную записную книжку: «А., отлично сосет»; «Б., гей»; «В., дает в жопу». Крыша давно прохудилась — стены вспотели ржавчиной; но люди писали и клеили прямо поверх нее, так что однажды, через сто лет, когда металл хрупнет и рассыплется в пыль, будка продолжит стоять, слепленная из бумаги, окаменевшей жвачки, клея и грубых мазков самой дешевой краски. Памятник двадцать первому веку. Тень. Винсент не заметил, как впал в ступор, свойственный Тореадорам, и проторчал бы в будке еще час или два, а может быть, и всю ночь, но его взгляд зацепился за розовую бумажку. Винсент, нахмурившись, подцепил ее ногтем.«Маленькие коробки» Б. Джейк — спешите увидеть выставку в арт-галерее Бергамот с 01 по 31 октября куратор В. Вайбс
Как странно, подумал он. Клуб, вечеринка, случайный секс — все было в конце сентября, за пару дней до открытия. Винсент не спал неделю. Мир на экстази и энергетиках казался зернистым и смазанным, как авторское кино. Дедлайн наступал на пятки. Вступительный текст для выставки следовало передать в типографию и распечатать на красивом холсте, а после — повесить в холле рядом с фотографией художницы Билли Джейк. Винсент почти дописал этот текст, оставалось лишь вычитать, но один шот, другой, третий (и «точно последний»!) — и вот он в постели с тощим, как жердь, гитаристом из безвестной рок-группы. «Я покажу тебе кой-чего». — Если это пластинка с автографом Джими Хендрикса, засунь ее себе в зад, — глупо пошутил Винсент, запуская руку гитаристу в трусы. Лучше бы «кой-чего» оказалось пластинкой — или искусственным членом. Но нет. Объятие разрушило жизнь Винсента, какой бы сумбурной и бестолковой она ни была в те дни. Как прошла выставка, интересно? Да плохо, подумал Винсент. Билли была с прибабахом: думала, что в рекламе нуждаются хот-доги и пылесосы, а на искусство от бога люди должны слетаться, ведомые чувством прекрасного, как мотыльки — на свет. С таким-то подходом — и без помощи Винсента — не заработала наверняка ни единого доллара. Винсент припоминал, как сидел с Билли в одном классе, калякал в ее тетрадке, позировал для ее картины «Аполлон наших дней» и даже спасал от дьявола, когда она ловила идеи на удочку кислоты, а поймала бэдтрип. Он чуть наизнанку не вывернулся, чтобы устроить выставку, подарок на день рождения… Но все, что случилось с ним до Объятий, казалось сейчас бесполезным и пресным. Даже людей, бывших близкими, он теперь видел иначе: как пищу, как слуг, как жертв. Другое дело — сородичи. Родригес, Тереза, Штраус, даже безумный Андрей… И, разумеется, Себастьян. К черту. Винсент вышел из будки и потянул носом воздух. Пахло бензином и солью, мусором из бачков и жирным прогорклым маслом из приоткрытой двери безымянной шашлычной. Где-то вдали проносились сирены; визжали шины, звенела ругань, цокали каблуки, хлопали окна и тихо жужжали галогенные вывески, еще не разбитые местными хулиганами. Быстро, пока не успел передумать, он пересек парковку, плюхнулся на сиденье единственного такси и приказал: — Погнали. — Куда? — уточнил водитель. — А, — вздохнул Винсент. — Снова ты. Водитель скривился в ответной улыбке. — Снова ты, — отозвался он. — В Сан-Франциско до рассвета успеем? — Во сколько сейчас светает? — В шесть. — Нет, слишком далеко. — Лас-Вегас? Водитель ничего не сказал, но — Винсент видел в зеркале — покачал головой. — Сан-Диего? — отчаявшись, предложил он. Водитель завел мотор. Машина тронулась с места, и за окном поплыли назад огни. Парикмахерские, в которых Винсент стригся. Витрины магазинов, где покупал рубашки. Видеосалоны, в которых он брал фильмы напрокат, расписываясь за них в толстой потрепанной книжке. Пустые окна закусочных, где он заказывал дешевое пиво и бургеры и слизывал с пальцев кетчуп. Вывески кинотеатров, куда он водил девчонок, — да и не только девчонок, — покупая билеты в самый последний ряд. Арт-галереи. Клубы. Недорогие мотели. Тату-салоны, где он собирался то сделать «принца Альберта», то проколоть соски. Винсент любил этот город, — даже теперь, когда его сердце было выхолощено проклятием Каина, — но не мог больше здесь оставаться. По крайней мере, в этот день, а может быть, и совсем. Потому что сегодня бывшего князя Лос-Анжелеса, Себастьяна Лакруа, по воле нового князя собирались казнить, оставив дожидаться рассвета на крыше башни Венчур. Санта-Моника осталась позади, и машина свернула на четыреста пятую трассу. По сторонам протянулись заправки и антишумовые щиты, за которыми поднимались лишь редкие кроны деревьев. Дорожные указатели всплывали из темноты и, мелькнув, пропадали в ней же: Лас-Вегас — налево, 270 миль. Сан-Диего — вперед, 130. Аэропорт Лос-Анжелеса — направо через полмили. Дурак я, подумал Винсент. На самолет надо было. — Не советую, — покачал головой водитель, словно прочитав его мысли. — А знаешь почему? Винсент не знал, и ему вовсе не было интересно узнать, но водитель продолжил: — Нужно найти рейс, который и отправляется, и прибывает в темноте, а это непросто. Но даже ночной рейс опасен. Самолеты летят высоко над землей, там часто бывает солнечно, хотя на земле уже сумерки. Людям такое нравится. Они открывают шторки на окнах и смотрят на облака. — Им бы понравилось, если бы я сгорел заживо. — О, — водитель оскалился. — Знатная началась бы паника! Как в фильме Гильермо дель Торо. Вы любите фильмы? — Снимать или критиковать? — Смотреть. — Разумеется, да. — А фильмы про вампиров? Винсент невольно поморщился, и водитель рассмеялся. Это был тихий и шелестящий смех, как будто он и не смеялся вовсе — а пальцами мял салфетки. — Сильно огорчились, что наша не-жизнь отличается от красивых картинок? — Я не просил быть вампиром, — огрызнулся Винсент. — Никто не просил, иначе бы это назвали даром Каина, а не проклятием. — Каин брата убил. А чем провинился я? Винсент по привычке ждал рассуждений о том, что любить мужчин больше, чем женщин, — это смертельный грех; но таксист промолчал. Может, он не был ханжой, в отличие от двоюродной тетки Винсента, жившей на берегах Миссисипи. А может, слухи о предпочтениях Винсента распространялись медленнее, чем казалось. В конце концов, единственным, кто знал о них наверняка, был Себастьян Лакруа… А может, вампиры были попросту равнодушны к сексу, потому что с годами у них отсыхали не только эмоции с чувствами, но и кое-что еще. Хотя если судить по тому, что Винсент нащупал в Себастьяновых брюках из последней коллекции Джорджо Армани, «кое-что» было в полном порядке… Впрочем, водитель ничего не сказал и только прибавил газу, оставив Эл-Эй позади. Теперь по сторонам тянулись городки-сателлиты: Инглвуд, куда Винсент ездил пару раз, пока были деньги, чтобы играть в казино; Хоторн, где он снимал дом на пару с подругой, пока их не вышвырнули вон за особо веселую и громкую вечеринку; Торранс, где он ходил в школу. — Если бы ты делал фильм про вампиров — какой? — спросил у него водитель, обгоняя на трассе темно-зеленую «Хонду». Винсент пожал плечами. — В смысле — какой? Драматичный. Смешной. Сатирический. Может, трешовый немного. — Ты режиссер? — Нет, сценарист. — Пишешь свою историю на миллион? — Нет, — сквозь зубы ответил Винсент. Он бросил творчество несколько лет назад и все говорил себе — ну, мол, однажды, когда будут силы и время… Но это «однажды» всегда переносилось на завтра. — Почему нет? — допытывался водитель. — Надоело складывать в стол. — А! — кивнул водитель. — Не удалось продать? — Сценарии никому не нужны, — огрызнулся Винсент. — Только твоя идея. Студия купит сценарий — и перепишет так, что потом не узнаешь. Снимут дешевый блокбастер с религиозным подтекстом, потому что «так продается», а от тебя там только имена персонажей да инициалы в титрах. — Ага. — Деньги — вот кровь Голливуда. А вовсе не талант, как в колледже говорят. — Вот оно как. — Хочешь фильм по своему сценарию? Берешь кредит, собираешь друзей. После обиваешь пороги, чтобы хоть кто-нибудь взял фильм в прокат, и молишься, чтобы выстрелил. — Твой не выстрелил? — сочувственно спросил водитель. Винсент пожал плечами. — Нет. Хоть что-то в Объятиях было неплохо: вместе со старым Винсентом Вайбсом умерли два кредита. Один — на образование, второй — на домашние съемки в мамином гараже. Это был фильм о любви… Ну да, впрочем, не важно. Знакомый Винсенту пригород кончился, и начались городки, в которых он никогда не бывал — ну, разве что проездом. Вестминстер, неофициальная столица иммигрантов из Вьетнама. Фаунтен Вэлли, красивый, но дорогой городишко для местного среднего класса. Коста-Меса, известная ежегодными ярмарками на старой военной базе. Винсент не был привязан к этим местам, и оттого казалось, что боль от расставания с родным городом притупилась. Зато боль от предательства все еще жгла его, как открытая рана. Себастьян мог бы прямо сказать: так и так, я считаю, что в саркофаге лежит допотопный вампир, и собираюсь высосать его душу, иначе мне не справиться ни с куэй-дзин, ни с Шабашом, ни с анархистами Найнса. Винс, ты на моей стороне? Винсент потер лоб, вглядываясь в огни за окном. Положа руку на сердце, он не мог честно сказать, что поддержал бы Себастьяна в этой безумной затее. — Как думаешь, в саркофаге действительно был допотопный? — водитель будто подслушал его мысли. — Откуда мне знать? Я не заглядывал внутрь. — А если бы ты был сценаристом этой истории, что бы ты написал? — Зависит от жанра. — Ну, например? — не отставал водитель. — Мумия тирана, который поехал кукушкой и пил кровь невинных младенцев. Космонавт с альфы Центавра, который разбил свой корабль, не смог улететь домой и почитался как бог. Может, и допотопный. Почему бы нет? Он проснется, узнает, как изменился мир, пока он валялся в отключке, и отправится в Голливуд, чтобы стать кинозвездой. Что еще? Древнее проклятье, которое объединит нас с людьми в борьбе против конца света. Сокровища. Много взрывчатки. Назойливый водитель такси. Водитель опять принялся мять салфетки, то есть, простите, смеяться. — Живое воображение, — от души похвалил он. — О, спасибо, — фыркнул Винсент. — Это единственное, что во мне осталось живого. — А как же твоя привязанность к Лакруа? Винсента подкинуло на сиденье. — Откуда ты… — «Ночная Деб». — Ты слушаешь Деб? — прищурился Винсент. На его памяти водитель ни разу не включал радио — ни в пути, ни на парковке. — Кто не слушает? — отмахнулся водитель. — Даже Андрей из Цимисхов звонил в эфир как-то раз. Так вот — что насчет Лакруа? — Что насчет Лакруа? — Он был привязан к тебе? — Настолько, что собирался убить меня чужими руками, ага. — А прощение вымаливал? — Пытался, — признал Винсент, — но… Но Винсент был оскорблен этим глупым предательством, и несколько извинений не могли его тронуть — пусть даже Себастьян и стоял на коленях. К тому же Винсент держал ключ от анкаранского саркофага… Он взял этот ключ, швырнул его через комнату — на, забирай, подавись им! — и думал, что Себастьян бросится за сокровищем, но тот продолжал стоять. Одному Каину известно, чем кончилась бы эта жалкая сцена, но вошел Штраус со свитой, и с тех пор Себастьян не сказал ни единого слова. Ни тогда, в офисе, ни на сцене «Ноктюрна», выслушивая приговор. Винсент, сидевший в пятом ряду, уже достаточно знал о вампирских законах, чтобы не ждать адвоката. Когда приговор был вынесен, по театральному залу пронеслись шепотки. Абрамс хмыкнул. Родригес промолчал. Вайолетт отняла руки от лица, поняв, что казнь случится чуть позже — и не на ее глазах. Джек, стоявший у черного входа, коротко хохотнул и выпустил изо рта клуб вонючего дыма. Винсент ненавидел его. Винсент ненавидел их всех: погрязших в интригах и политических дрязгах, оттого что им нечем было заняться и некого больше любить. Безжалостных, спесивых и жадных. Мстительных и циничных, живущих по средневековой правде, хотя за дверью гремел молодой двадцать первый век. А больше всего Винсенту претила мысль о том, что через сотню лет станет таким же мертвым — если дотянет, конечно. Он оглянулся, но центр Лос-Анжелеса остался далеко позади мешаниной огней. Который из них — башня Венчур, было не рассмотреть. — Разворачивай, — велел он.***
Себастьян Лакруа всегда любил небоскребы и никогда не боялся высоты. Вернее, когда он родился, небоскребов в помине не было; самым высоким сооружением на свете был Страсбургский собор, и праздных мальчишек не пускали наверх «посмотреть», ни за деньги, ни просто так. Разочарованный до глубины души, он стоял на площади, вздернув подбородок, и изо всех сил сдерживал слезы. Будущему офицеру армии Бонапарта прилюдно реветь не пристало. — Что ты высматриваешь, милый? — спросила его подошедшая мать. — Бога? Так он внутри, а не на верхушке шпиля. Она была католичкой, но считала, что священникам нужно быть ближе к земле — и в мирском, и в духовном смысле. Она уже не увидела, как семь десятилетий спустя в Гамбурге поднялся собор Святого Николая, а из собора Руанской Богоматери пророс железный шпиль, вонзившийся в облака, как обвинительный перст. Впрочем, уже через несколько лет Кёльнский собор поставил новый рекорд: сто пятьдесят семь метров от подвала до кончика шпиля. Люди стремились ввысь. Себастьян провел конец восемнадцатого века в Шотландии и, может, хотел бы пропустить возведение Эйфелевой башни, но только каждый, кто знал, что Лакруа — француз, считал своим долгом спросить: какого вы мнения, месье, об этой скандальной постройке? «Высокого», — отвечал Себастьян. Ему казалось, что он придумал весьма остроумную шутку. Ну а потом началась настоящая высотная гонка: штаб-квартира «Зингера» на пересечении Либерти-стрит и Бродвея, Метлайф-тауэр, банк на Уолл-стрит, Крайслер-билдинг, Эмпайр-стейт-билдинг… И все это — в Нью-Йорке, куда Себастьян приехал зимой тридцать третьего года. В начале марта он нашел приличный кинотеатр, где показывали «Кинг-Конга», — это было несложно, фильм новый, повсюду висели афиши, — и взял билет на самый поздний сеанс. Кинозал разил немытым телом, хрустел соленым попкорном, щекотал газировкой в носу, но Себастьян все равно досидел до конца: очень уж ему понравилась история про обезьяну, которую привезли в Америку из неизвестных земель. А от развязки, в которой Кинг-Конг сражался с вертолетами, забравшись на верхушку Эмпайр-стейт-билдинг, у Себастьяна захватило дух. Едва фильм закончился, а в зале включили свет, он вышел на улицы и сделал крюк, чтобы в очередной раз пройтись по Пятой авеню и посмотреть на небоскреб поближе. Тогда еще собирались превратить восемьдесят шестой этаж в зал регистрации, а шпиль — в причальную мачту для дирижаблей, и Себастьян решил, что купит билет на первый же ночной рейс, сколько бы он ни стоил. Эта мечта не сбылась: выяснилось, что наверху дует непредсказуемый ветер, и дирижабли не могут пришвартоваться. А шпиль Эмпайр-стейт-билдинг мог колебаться на целых пятьдесят сантиметров в особо сильный шторм! Башня Венчур была на двадцать метров ниже. Ее шпиль колебался всего лишь на тридцать пять сантиметров даже в самые неспокойные дни, а верхние этажи — ну, разве что на десять, но Себастьян все равно мог поклясться, что чувствует особо сильные порывы ветра: ногами, сердцем, кожей. Сегодня ночь, впрочем, была очень тихая и удивительно нежная для раннего ноября. Небо над головой — безоблачное и чистое — было засвечено городом и потеряло четкость. Казалось, что на нем блеснули Сатурн и Венера, но огни оказались самолетами, идущими на посадку. Себастьян проводил их взглядом: делать все равно было нечего. Его привязали надежно и крепко: ни дернуться, ни сменить позу. И даже не почесать нос. Вынося приговор, Максимилиан Штраус распорядился приковать его к шпилю, но сделал это для красного словца: шпиль башни Венчур, как и всех ее сестер-небоскребов, был телекоммуникационной мачтой. Изнутри его напичкали техникой, а снаружи обвили лестницей, предназначенной для инженеров, и утыкали сотней антенн. Впрочем, тремерцы и не собирались тащить пленника на самый верх. Они остановились на техническом, сто первом этаже, на узенькой полоске бетона, обрамлявшей здание, и вбили в стены несколько скоб. Себастьян уже поднимался сюда — в первый день, когда только приехал. Он собирался забраться еще выше, на самый кончик шпиля, но, ступив на голый бетон, сразу же передумал. Он понял, что ему нравилась цивилизованная высота: с паркетом из натурального дуба, персидским ковром, вазой эпохи Мин и золоченым камином. Кроме того, на самом верху было оглушающе тихо — даже для вампира. Штраус — ироничный мудак. Что тут еще добавишь? Себастьян не знал, что добавить, а потому молчал: и на допросе, и на суде, при объявлении приговора. Оправдываться было унизительно, торговаться — бесполезно, а грозить возмездием от клана Вентру — глупо: если бы юстициару Люсинде было дело до Лакруа, она, узнав о его тайном союзе с куэй-дзин, поторопила бы казнь, а не отменила ее. В руке Себастьяна, когда-то богатой на козыри, остались лишь мелкие и никчемные карты. На высоте трехсот шестидесяти метров не было публики, перед которой требовалось держать лицо. Но Себастьян все равно вел себя так, словно стоял на помосте, окруженный не небоскребами, а злой и голодной толпой, и ждал не солнца, а мастера заплечных дел с отточенным топором. Спину выпрямить, подбородок — поднять. Достаточно и того, что он один раз уже потерял лицо и рассудок в погоне за саркофагом, а вслед за рассудком — лояльность Винсента Вайбса.***
— …Какого еще Винсента? — перепросил Себастьян, когда получил донос. Фамилия была странная: он думал, что ослышался. Неонат Вентру ощерился и повторил: — Тореадор Клаус Блек обнял какого-то смертного по имени Винсент Вайбс без вашего дозволения, князь. По вампирским меркам неонат был совсем молод: он умер не более десяти лет назад. Но это произошло, когда ему — в человеческой жизни — исполнилось пятьдесят два. Он был воплощением американской мечты: вырос из грязи до бизнесмена, ездил на мерседесе, костерил подчиненных и ездил в Таиланд развеяться осенью и весной. Смерть отбросила его в самый низ вампирской иерархии, к должности «поди-принеси» (а иногда — «убей»). Поэтому неонат не любил Себастьяна, который, несмотря на две сотни лет опыта за плечами, выглядел как мальчишка. Когда неонат докладывал Себастьяну о плохих новостях, в его голосе сквозило едва прикрытое злорадство. Себастьян постучал по столу. Клаус Блек, тореадор Клаус Блек… Огромная надпись «Голливуд» привлекала не только репортеров, туристов и старлеток: в Лос-Анжелесе и пригородах жили почти триста сородичей, поди выучи всех поименно… Когда Себастьяна назначили князем, его ласково попросили держать численность под контролем, и выходка — как его, Блека? — была весьма некстати. Имя казалось смутно знакомым, но за именем в памяти не возникало лица. — Клаус Блек, — подсказал неонат, когда молчание затянулось. — Дружок Найнса Родригеза? — А, друг мистера Родригеза, — улыбнулся Себастьян. — Ну конечно. Теперь он припоминал длинные патлы, кольца на пальцах и пухлые губы, не вязавшиеся с фигурой: одни только кожа да кости. Из анархистов, значит? Медлить было нельзя. Либо он, Себастьян, казнит Блека и уберет птенца, либо Родригез припрячет и покроет обоих. — Чего ты ждешь? — спросил Лакруа, холодно глядя на неоната. — Нужно привести мне обоих и созвать общую встречу. Живо! Когда нарушителей втащили на сцену театра «Ноктюрн», от них еще пахло спермой и спиртом, и Себастьян сморщил нос. Клаус Блек был напуган, шарил взглядом по залу. Новообращенный — Каин его разберет. Он стоял на коленях в аляповатой красной рубашке, расстегнутой на груди; ткань набрякла под мышками, а волосы слиплись и падали на лицо. Когда Себастьян наклонился к нему, только и смог увидеть, что три серьги в мочке левого уха и краешек сжатых губ. В шоке, подумал Себастьян. Ну, само собой. Позже, когда собрание уже было распущено и чудом уцелевший птенец, выпрямившись, слез со сцены, взгляд у него оказался открытый — и даже, пожалуй, дерзкий. Если бы Себастьян не помнил, что Клаус Блек был Тореадором, подумал бы, что птенец — Гангрел или даже Бруха. Взглянув на него еще раз, Себастьян рассудил, что новая пешка придется кстати; а если погибнет — ну что ж. Теперь Себастьян жалел о своем равнодушии. Нужно было брать Винсента под крыло; стать его сиром, не оставляя это старому дураку Джеку. Рассказать ему про Камарилью, объяснить Маскарад; взять его на охоту и посмотреть, как он пьет в первый раз. Не подачки ему кидать, а делать дорогие подарки: студию неподалеку от башни, деньги, костюм от Армани и доступ в клинику, где продавали лучшую кровь… Но это теперь, когда было уже поздно.***
Вампиры из церкви Тремеров, поставленные сторожить Лакруа, недалеко ушли: всего-то спустились на пару пролетов по узкой винтовой лестнице, ведшей на сто первый этаж. До Себастьяна всю ночь доносились то смех, то эхо разговоров, но вот сейчас их сменили удалявшиеся шаги. Серп луны полз по небу навершием часовой стрелки. Дело к утру, думал Себастьян. Скоро начнет светать. Он вспоминал свою первую ночь после сумбурных Объятий: страх, отрицание, растерянность — и чувство пустоты в груди. Последнее сводило с ума: он не понимал, чего лишился, а сир не мог — или не захотел — объяснить. Словно бы для того, чтобы облегчить потерю, все чувства изменились: теперь Себастьян видел немыслимые цвета, слышал поступь своего сира за целый квартал от дома и мог по запаху определить, сколько часов назад был убит поросенок, подвешенный за задние ноги над мясницким прилавком. Он воевал — запах крови, смешанный с потом, с мочой и говном, а иногда и гноем, давно уже не вызывал у него ни отвращения, ни рвоты. Но желание выпить ее — прямо из вены, горячую, пока человек еще жив? Себастьян считал, что он проклят. Сир говорил: это дар. Себастьян спрашивал: зачем? Но сир не отвечал. Прошла неделя. Все эти семь дней — или, точнее, ночей — Себастьян отказывался от охоты, и голод терзал его так, словно ему в желудок залили раскаленный свинец. Сир, сжалившись наконец над глупым, но упрямым птенцом, привел к нему человека и сам распорол тому горло. Что было дальше — Себастьян помнил смутно; но когда он, напившись, стал приходить в себя, то разглядел в бескровном лице черты лейтенанта Дафоссе. Вместе они бежали во время битвы при Ватерлоо, когда стало понятно, что Наполеон Бонапарт будет вот-вот повержен силой союзных армий. В ту ночь Себастьян покинул Брюссель, чтобы встретить рассвет на берегу обмелевшей Сенны, но, когда в темной воде плеснуло розоватое небо, повернулся и ушел спать. Он рассудил, что быть кровопийцей лучше, чем не быть вообще. После этого сир преподал ему еще много жестоких, но неизменно — очень полезных уроков. В последний раз они виделись больше восьмидесяти лет назад. Где был сир сейчас и как себя называл, Себастьян не имел ни малейшего понятия — он даже не знал, жив ли тот вообще. А сейчас покровительство было бы очень кстати… Он слышал о сородичах, которым удавалось избежать верной смерти, дав волю своему зверю. Тот выворачивал им суставы, ломал кости и грыз конечности, чтобы выбраться из капканов, но сбегал — и на пути к долгожданной свободе оставлял след из трупов. Однако Себастьян, как и все Вентру, остерегался зверя. Не поддавался ему ни разу за двести лет не-жизни, если не считать того единственного момента, когда он был юн и голоден. Считал, что выпускать зверя — варварская затея. Сейчас, в минуту отчаяния, зверь платил ему той же монетой. А больше надеяться было не на что.***
Шел третий час ночи, от Винсента Вайбса не было ни слуху ни духу, и Себастьян начинал волноваться. По правде говоря, он собирался отправить в отель «Халлоубрук» своего шерифа. Да, Винсент был ловок, живуч и смекалист, но даже ему было не под силу лично сразиться с ордой вампиров из Шабаша, их армией гулей и Андреем в придачу; он просто встретил бы там верную и последнюю смерть. А Себастьян уже тогда понимал, что Винсент — слишком ценный союзник, которым не стоит размениваться из-за мелочей. Но, услышав, что Шабаш свил гнездо в подвале заброшенного отеля, Винсент беспечно пожал плечами: «Я разберусь, есть одна идея…», — и надолго пропал. Себастьян то забывался в работе, то, поднимая взгляд на часы, опять вспоминал про Винсента и брался за телефон — но номера Винсента не знал и позвонить не мог. Есть ли у него вообще мобильный телефон? Если — когда — вернется, подумал Себастьян, надо бы подарить… В четыре утра он уже вызванивал никчемного Гэри Голдена, требуя, чтобы Носферату перевернули весь город в поисках Винсента Вайбса, но тот заявился сам: молча, без предупреждения с ресепшена, довольный и сытый, как кот. — Пойдем со мной, — сказал он. — Быстро, а то опоздаем! Себастьян, не любивший сюрпризы, особенно от подчиненных, хотел его осадить — но глазом моргнуть не успел, как Винсент увлек его в лифт, и момент для выволочки был безвозвратно потерян. В отличие от птенца, которого Себастьян увидел на сцене театра «Ноктюрн», Винсент в последнее время был свеж, стильно, хоть и небогато одет, пах одеколоном с нотками табака и пестовал щетину, которая придавала ему этакую небрежность. Смотришь — и вроде смертный; но в его облике уже появился лоск, свойственный Тореадорам, а в улыбке — оскал. Взгляд, правда, остался прежним: прямым и немного дерзким. Себастьян почти пожалел, что не встречал Винсента Вайбса еще до его первой смерти. Лифт меж тем продолжал спускаться. Винсент хранил интригу. Себастьян раздражался. Что за сюрприз его ждет? Ключ от саркофага? Связанный Андрей из Цимисхов в подвале? Для чего эта скрытность? На двадцать первом этаже лифт тренькнул и притормозил. Почти все этажи башни сдавались в аренду под офисы и рестораны. В том, который удостоился мишленовской звезды, Себастьян раз в неделю ужинал, заказав лучший столик, хотя свежая кровь все равно была в тысячу раз вкуснее, чем стейк из семги с голубым сыром и гусиное фуа-гра. Однако на большей части этажей Себастьян не бывал — и даже фотографий их не видел; у князя есть дела поважнее. Поэтому он растерялся, увидев прилавки, опущенные жалюзи, аляповатые вывески из неоновых трубок и россыпь пластиковых столов. «О боже!кофе» предлагал купить растворимый латте «всего за пятьдесят центов». Плакат с грудастой девчонкой рекламировал бургеры. У входа светилась скульптура в форме огромного пончика, залитого шоколадом. — Зачем мы сюда пришли? — брезгливо спросил Себастьян. Винсент улыбнулся как ни в чем не бывало и, лавируя между столами, направился к панорамным окнам. — Сейчас увидишь, — пообещал он. — Идем. Себастьян сделал шаг, но тут же вляпался во что-то сладкое, размазанное по полу. — У тебя есть минута, — процедил он, чувствуя себя дураком. Винсент проверил часы, покачался на носочках ботинок и указал за окно: — Смотри. Отсюда открывался недурной, но, по мнению Себастьяна, слишком уж крупный вид на райончик Скид Роу — городскую помойку. Шеф полиции Браттон, назначенный пару лет назад, поклялся «как следует за него взяться» и начал с палаток, разбитых бомжами на грязных и нищих улицах. В последнее время борьба шла с переменным успехом, причем не только на улицах, но и внутри Себастьяна: с одной стороны, ему претила эта помойка рядом с его башней Венчур, с другой — там питалась чуть ли не треть вампиров, проживавших в Эл-Эй: пропавших бездомных и проституток полиция не искала. Там, на границе Скид Роу и района художников, стоял тот самый отель «Халлоубрук», хотя разглядеть его ночью было не так-то просто: окна и двери заколотили, а вывески забросали камнями. Его должны были разнести еще десять лет назад, но владелец уперся, нанял дорогих адвокатов, и мутная судебная тяжба, подогретая, несомненно, вампирами из Шабаша, тянулась до самых пор… И вдруг на месте отеля вспыхнуло белое пламя. Оно взметнулось к небу, как будто надеясь достичь его в отчаянном, коротком порыве — и, сдавшись, опало к земле. Стены отеля, объятые пламенем, рухнули внутрь здания, и в стороны брызнули искры. — Как ты… — ошеломленный, начал Себастьян. — Это еще не все, — бесцеремонно перебил Винсент. Над пламенеющим остовом с треском взлетели фейерверки. Через мгновение все небо переливалось огнями: алыми, белыми, желтыми; а новые ракеты, взлетая, продолжали взрываться, осыпая район горстями тающих блесток. — Переборщил? — спросил Винсент. Себастьяну показалось, что — чуть виновато, с надеждой. Винсент и правда переборщил: пиротехническое шоу было расточительным, громким и к тому же опасным. Слишком много зевак торчало сейчас на улицах или прильнуло к окнам. Завтра наверняка появятся и публикации в газетах, и фотографии в сети, и лишние пересуды… Но Себастьян повернулся к Винсенту — и ему опять показалось, что на лице того промелькнула надежда. — Нет, — сказал Себастьян, — вовсе нет. Винсент улыбнулся, и за окном рванула особо большая ракета. — Секунду, — сказал он. И ушел куда-то к ларькам. Себастьян перевел взгляд на окно. Фейерверк уже прекратился, огонь почти затих, и он видел, как по улицам стекаются к отелю суетливые пожарные машины с мигалками на крышах. У них уйдет остаток ночи, чтобы потушить огонь, а после, когда спасатели приступят к поиску среди развалин, они не найдут ничего, кроме обугленных костей. Бездомные, решат они. Или студенты, устроившие вечеринку в заброшенном отеле с фейерверками и пивом… Что ни говори, Винсент Вайбс был хорош. И верен до мозга костей — как птенчик своему сиру. Да, нужно будет, пожалуй, отблагодарить его. Он ведь так и живет в этой дешевой халупе недалеко от пирса? — Держи, — сказал Винсент. Пока Себастьян задумался, он, видно, уже вернулся — и теперь протягивал князю бутылку с чем-то хмельным и холодным. — Что это? — уточнил Себастьян, сморщив нос. Он предпочитал не пиво, а вино, а именно — шардоне, а именно — Монтраше из белого винограда, выращенного в Бургундии; то самое Монтраше, которое Александр Дюма пил, стоя на коленях, сняв почтительно шляпу; то самое Монтраше, в котором томились и мед, и жимолость, и ароматы белых цветов, и груша, и персик, и айва. По сравнению с ним дешевое пиво было дурным, как кровь шлюхи, ночующей в подворотне Скид Роу. Как бы не вывернуло желудок. — Это «Бад», — ухмыльнулся Винсент, покачивая бутылкой. — Спускался бы ты со своей башни почаще. Знал бы про самое вкусное пиво в Америке. Это было так неожиданно, что Себастьян рассмеялся, — Винсент рассмеялся тоже, — а после взял бутылку и отхлебнул вонючего пойла прямо из горла. Едва сумел скрыть гримасу. Не кровь шлюхи, конечно, но лишь немногим лучше. И в этот момент он понял, что, вернувшись в офис, сразу закажет стол на двоих в мишленовском ресторане на сороковом этаже. Рубашка, в которой Винсент сейчас, идет ему очень, конечно, но что это — искусственный шелк? Нужно купить десяток нормальных и пригласить портного, пусть подгонит их по фигуре. И заказать парфюм; чем бы Винсент ни душился, это был не Том Форд… — Нравится? — в лоб спросил Винсент. — Весьма необычный вкус, — увильнул Себастьян. — Не нравится, значит, — помрачнел Винсент. — Отдай. Он отобрал у Себастьяна бутылку и щедро отхлебнул сам. — Я больше люблю вино, — примирительно сказал Себастьян. — Ты пробовал совиньон блан? — Нет, — буркнул Винсент. — Когда будем в ресторане, обязательно закажи… — Ясно, спасибо. Можешь не продолжать. — Я не хотел тебя обидеть. — Ты князь Лос-Анжелеса и французская знать, а я — оборванец из Санта-Моники. Смысл обижаться на правду? Прошу прощения, — Винсент обвел рукой грязный, дешевый фудкорт, — за это. Он повернулся и пошел к лифтам, оставив полупустую бутылку возле ножки стола. — Стой, — приказал Себастьян. Винсент остановился. Сунул руки в карманы. — Чего пожелает князь? В последний раз Себастьян целовался давно. Так давно, что не мог и сразу вспомнить, когда — сто лет назад или сто пятьдесят? Сородичи крайне редко влюблялись и заводили романы. С каждым прошедшим годом борьба за власть привлекала их больше, чем тени страстей, отбрасываемые первой — человеческой — жизнью. Обычно лишь у Тореадоров хватало внутреннего огня, чтобы увлечься кем-то, кроме себя самих. Себастьян был ошеломлен и сбит с толку, обнаружив ответный огонь в себе. Они поцеловались беспорядочно, но горячо. Винсент был нежен, а Себастьян, привыкший прокусывать кожу и высасывать кровь, случайно распорол клыками его губу. Кровь сородича обожгла рот, как крепкий алкоголь. В ней не было ни меда, ни жимолости, ни цветов, не говоря уж об айве, но Себастьян впервые за двести лет почувствовал себя живым: будто стучит пульс в ушах и колотится сердце. Может быть, Винсент — это награда судьбы, спутанно подумал он. За годы ожидания, службы, игры в джихад. Верный слуга, страстный любовник, а может быть, даже друг… Винсент огладил его промежность, и Себастьян, опомнившись, перехватил его руку. — Не здесь. Он не настолько забылся, чтобы заняться сексом на дешевом фудкорте, на липком полу между столиков, пахнущих газировкой. Они ввалились в лифт, не размыкая рук, и тот улиткой пополз по склону башни на девяносто девятый. Там был пентхауз с джакузи, гостиной, королевской кроватью и бильярдным столом, на котором Себастьян до сих пор разбивал пирамиды исключительно в одиночку. Сорок второй. Пятьдесят третий. Винсент стоял, привалившись к стене, рассматривая Себастьяна тягучим и темным взглядом, и облизывал прокушенную губу, но целовать не спешил. Дразнит, решил Себастьян; но был не против — он наслаждался давно забытым ощущением того, как пульсирует кровь между ног. Шестьдесят первый. Семидесятый. Себастьян помнил о разрушительной силе кровавых уз, но, чтобы они окрепли, надо испить кровь сородича несколько раз подряд; один раз, сказал себе он — подумаешь, пустяки. Восемьдесят восьмой. Девяносто девятый. — Минг Жао призналась в убийстве Алистера Граута, — сказал Винсент, не трогаясь с места. — Что?.. Если бы сейчас над горизонтом Лос-Анжелеса взошло черное как смоль солнце, и древние вампиры, иссушенные торпором, восстали бы из гробниц, и если сам Каин бы объявился, чтобы судить свое проклятое потомство, — в общем, даже тогда Себастьян был бы не так поражен. — Сказала, что у вас договор, — уточнил Винсент. — Она убивает Граута и подставляет Найнса, а ты отдаешь ей районы, принадлежавшие анархистам. Себастьян, это правда? — Чтобы князь Камарильи договаривался с куэй-дзинами? — рассмеялся Себастьян. — Да ты с ума сошел! Смех получился коротким и нервным; ложь — неловкой. Горечь сковала его язык и скривила губы. Видит Каин, ему нравился Винсент, нравился так, как никто за последние — сколько? — сто лет, но он уже знал про саркофаг, и вот теперь — про сделку с Минг Жао и убийство примарха. Если об этом услышит юстициар Люсинда или любой из архонтов… — Да я подумал, что она врет, — Винсент пожал плечами. — Послал ее куда подальше. Но решил, что тебе нужно сказать. — Правильно, — кивнул Себастьян, поправляя манжеты. — Если она и правда призналась в убийстве Алистера Граута, я немедленно остановлю охоту на Найнса Родригеса. И знаешь что? Я хочу, чтобы ты немедленно встретился с ним, где бы он ни скрывался, и передал мои глубочайшие извинения. Этим убийством куэй-дзины объявили войну, нам нужно без промедления… Винсент кивал, собранно и серьезно. Поцелуи были забыты. Пару мгновений Себастьян был противен себе, но одна ложь так привычно и складно нанизывалась на другую, что все вернулось на круги своя: князь Камарильи отдавал приказания. Неонат — подчинялся. Так даже лучше, подумал он, открывая охоту на Винсента Вайбса. Князю опасно иметь любовника. И тем более — друга.***
Нужно было довериться Винсенту, думал Себастьян теперь. А лучше — не начинать игры с демоницей Манг Жао. А еще лучше — прошлой осенью отказаться от назначения князем этого блядского города, где проблем больше, чем блох: и анархисты, и куэй-дзин, и Шабаш под каблуком безумного Цимисха… Но только повышение забрезжило на горизонте, как Себастьян вцепился в него, с мясом не оторвешь: «верну Лос-Анжелес Камарилье», «спасибо за шанс показать себя», «я вас не подведу». Хотя уже тогда было ясно, что юстициар Люсинда не верит в успех Себастьяна, а ведет свой джихад, в котором он — просто пешка для долгой запутанной партии. В лучшем случае — конь. А может, стоило отказаться от этой борьбы за власть еще двести лет назад, покорно дождавшись рассвета у обмелевшей Сенны. Но Себастьян был молод, полон амбиций и зол; он рассудил, что судьба дала ему второй шанс вскарабкаться на вершину после того, как империя Наполеона потерпела сокрушительный крах… Светало. Горные глыбы на юге проступили из тьмы, и кромка хребта Сан-Гейбриел уже золотилась на фоне неба. Бледнели городские огни. Лос-Анжелес раскинулся за парапетом смотровой площадки, как проститутка в отельном номере, со скукой ждущая, пока очередной клиент нащупает язычок ширинки, стянет носки и приступит, наконец, к делу. Обычно в это время Себастьяна клонило в сон, и он спешил запереться в темной и безопасной спальне. Но сейчас спать не хотелось — его била нервная дрожь. Его привязали лицом на север, с видом на Глейндейл и Гриффит-парк, и для того, чтобы увидеть рассвет, ему приходилось выворачивать шею. Со стороны солнца было бы милосерднее взойти разом, в одну секунду, чтобы разом прожечь Себастьяна до самого нутра и на этом покончить — но нет. Солнце нехотя карабкалось вверх, перебирая за горизонтом свои орудия пытки, чтобы не спеша и со вкусом поджарить его на медленном огне. Вампиры — живучие твари. Себастьян знал: он будет в сознании, пока сердце не прогорит дотла и не осыплется пеплом. Он был благодарен за то, что служители Штрауса оставили его в одиночестве; будь рядом хоть одна живая — или неживая — душа, он бы умолял о пощаде. О помощи. О крупице жалости. Первый луч солнца, проклюнувшийся над горами, погладил его по щеке. Себастьян закричал.***
Винсент спал, и ему снилось, что он — зверь: то ли волк, то ли медведь, то ли невиданный монстр с быстрым и сильным телом, неуязвимым от пуль. Он метался, воя от боли, хотя вовсе не был ранен; казалось, что его сердце превратилось в костер и поджаривало его изнутри, заставляя бросаться на стены. Мир был тесным как клетка, и становился с каждой минутой теснее. Мир населяли тени, казавшиеся людьми, но стоило зверю сомкнуть свои челюсти на руке, ноге или хрупкой шее, как те рассыпались, и глотку забивал пепел. Зверь снова выл, но теперь — от бессильной ярости; он требовал крови и свежего, сочного мяса… Я где-то видел такое кино, подумал Винсент сквозь сон. И проснулся на этом. Он лежал на кровати в чужой и незнакомой однокомнатной студии, уткнувшись лицом в полосатый матрас. Над изголовьем были открыты жалюзи, и серп молодого месяца, заглянувший в окно, облил все серебром: тумбочку и телефон, шкаф и письменный стол, выключенный телевизор и гигантский диван с ворохом безвкусных подушек. На одной из них был вышит котенок, и это окончательно вернуло Винсента в явь. Он повернулся. Справа лежал Лакруа. Белый, скуластый, с осунувшимся лицом — или, точнее, с половиной лица; на другой стороне — месиво багровых шрамов. Винсент потянулся к нему — каждое движение требовало усилий, — и прошептал, одними губами: — Эй. — Он проснется, — сказал вампир, сидевший поодаль на замызганном табурете. Винсент с большим трудом приподнялся на локте и несколько секунд рассматривал говорящего: от запыленных ботинок до черных как смоль очков. — Ты, — прохрипел Винсент. — Я, — согласился водитель такси, покачивая ногой. — Когда? — уточнил Винсент, помолчав. Водитель пожал плечами. — Может быть, через месяц, может быть, через год. Может, и через десять лет. Откуда мне знать? Торпор — непредсказуемая штука. — А, — только и сказал Винсент. — В холодильнике есть кровь, кстати. Кажется, прошло полночи, прежде чем Винсент смог встать, и еще столько же — прежде чем подошел к кухонному уголку, облокачиваясь о стену. О помощи он не просил, а водитель — не предлагал; он просто смотрел, склонив голову, как Винсент дрожащими пальцами хватает полупустой пакет и выпивает залпом, а после — рвет пластик и жадно вылизывает обертку. — Лучше? — спросил он. В его голосе не было ни капли сочувствия. Винсент покачал головой. Он пытался собрать осколки прошлой ночи в единую картину — и не мог. Он помнил насмешливый голос Деб; поездку в такси; подсвеченную вывеску с надписью «Сан-Диего — 130 миль»; разворот через двойную сплошную, какофонию автомобильных сирен… И небо над центром города, розовое, как тянучка. Холл башни Венчур, пустой. Лифт. Самый последний этаж. А что потом? Только вспышки: крик Себастьяна, кровь на руках, лицо Штрауса, крик… Винсент вспомнил про сон — и вздрогнул. — Что было? — Ты впал в бешенство, друг. — А, — отозвался Винсент. Он даже не удивился. — Я думал, это случается, если… Очень долго не ел. — А еще — если зол. Или напуган. И если кому-то, кто тебе дорог, угрожает опасность. Оба кинули взгляд на кровать. Себастьян был холодным как лед и белым, как полированный мрамор. В отвороте рубашки и на сомкнутых веках змеились прожилки голубых вен. Волосы, напомаженные густым парикмахерским кремом, рассыпались по простыне; казалось, из них вымылся рыжий цвет, и остался лишь бледно-русый. Что-то еще неуловимо изменилось в его лице, что-то, к чему Винсент не мог подобрать нужных слов — будто бы растворился груз прожитой не-жизни, и Себастьян Лакруа снова был молодым офицером, который бежал с поля боя две сотни лет назад. Винсент был, если подумать, старше на целых шесть лет. Но для вампиров, заставших еще крестовый поход детей, падение Константинополя и войну Алой и Белой розы, кто они были? Дети. Пушечное мясо в тайной жестокой войне. — Куда это ты? — спросил водитель, когда Винсент пошел к двери. — За свежей кровью. Он дернул за ручку — разумеется, заперто. — Сядь. Там половина сородичей рыскает по подворотням в надежде высосать тебя досуха. — И, видя, что до Винсента все равно не дошло, водитель безжалостно добавил: — На тебя объявили охоту по всей стране, мой друг. Юстициары в ярости. — Из-за того, что я спас Себастьяна? — О да. И из-за Штрауса тоже. — А Штраус причем? — спросил Винсент сквозь зубы, уже понимая, что лучше бы и не знать. — Что, настолько не помнишь? — усмехнулся водитель. Винсент сглотнул. — Бывает, — сказал водитель буднично и как-то просто. Ну да, впал в неистовство и убил князя. Подумаешь, дело житейское. Эка невидаль для вампира. — К слову, твои приятели-анархисты тоже не очень рады. Им нравился Штраус, даром что Камарилья. И им совсем непонятна твоя любовь к Лакруа. Винсент схватился за голову. Та была ватной, а мысли — неповоротливыми, словно Винсент всю прошлую ночь шлялся по пабам и барам, накатывая одну рюмочку за другой. — Тогда приведи мне ты, — попросил он, наконец. — Что? — Кровь. Я заплачу. Водитель улыбнулся. — Есть идея получше. И он взял мясницкий нож, наточенный, чистый и острый, так кстати лежавший на краю кухонного стола. Никто — ни Себастьян, ни Айзек Абрамс, ни Смеющийся Джек — не объяснял Винсенту, что пить кровь другого вампира — опасно, да еще много пить, а еще хуже — пить несколько раз подряд. Себастьян просто не брал это в голову; обучение птенца не было его заботой. Айзек Абрамс был занят другими вещами. А почему молчал Джек? Кто его, шута, знает… Винсент пил жадно, захлебываясь и облизывая губы. С каждой каплей он чувствовал, как становится ловчее, сильнее, храбрее, и в голове прояснялось — но, может, и не к добру. Он в полной мере начинал понимать, в какой заднице оказался. Пособничал одному князю, приговоренному к казни. Убил другого. Разозлил анархистов. Взбесил сектантов из Шабаша, уничтожив их логово — старый отель «Халлоубрук» — с архиепископом в придачу. И нажил себе врагов в лице бесстрастных куэй-дзин. О некоторых вещах он знал только со слов водителя и мог бы подвергнуть их сомнению — но с каждым глотком крови, сладкой, как церковное вино, этот вампир, чьего имени Винсент не знал, казался ему все более близким и достойным доверия. Соратником и союзником. Другом. И, может быть, даже сиром вместо Клауса Блека, рассыпавшегося в пепел на малой сцене «Ноктюрна». — Тебе нужно спрятаться, — сказал водитель, глядя, как Винсент переворачивает чашку и ловит языком последние тягучие капли. — Скрыться. На десять лет, может, на двадцать. Я помогу. Не волнуйся, — добавил он с еле заметной усмешкой, — это не так уж много. Глазом не успеешь моргнуть, как срок подойдет к концу. — Я не один, — Винсент кивнул в сторону кровати. Водитель, чистивший нож ворохом бумажных салфеток, даже не поднял головы. — Вот саркофаг и пригодится. — Не очень смешно, — оскалился Винсент. — Да я не смеюсь. Как ты еще собираешься таскать по свету вампира в торпоре? — Если он проснется — один, и в запертом гробу… — Не драматизируй, — отрезал водитель. — Будешь к нему заглядывать раз в месяц или в неделю. Да хоть каждый день, если хочешь. И вообще на твоем месте я бы переживал за себя. Про Лакруа все быстро забудут. Ну, был такой князь на час, ну, исчез. Винсент поморщился; но водитель был прав. — Сколько стоит? — Что именно? — Твоя помощь. — У тебя таких денег нет, — улыбнулся водитель. Улыбка у него, как и у всех сородичей, была острозубая, и еще — внезапная, как удар ножа в спину. — Просто будешь мне должен, и все. Услуга здесь, помощь там… — Просто должен? — с отвращением переспросил Винсент. Он понимал, что ловушка захлопнулась, но не понимал, как позволил обвести себя вокруг пальца. — Ну, может, не просто, — смиренно согласился водитель. — Но это разве важно? Ты мне лучше скажи: жить хочется или нет? Нужно было остаться в Эл-Эй, запоздало подумал Винсент. Подняться на верх башни затемно и отвязать Себастьяна, а после спуститься по лестницам, не потревожив стражу, и вместе уехать из города, и — поминай как звали. А лучше — вообще не рассказывать Штраусу ни про договор Себастьяна с куэй-дзин, ни про саркофаг, а справиться самому. А еще лучше — поговорить с Себастьяном, лишь только тот начал юлить. Так и так: ты мне нравишься, можно сказать, люблю, но про саркофаг мне не ври, про сделку с Минг Жао — тоже. Чем больше я знаю, тем лучше смогу тебя защитить. Ведь ясно же было, что от приказа встретиться с Найнсом Родригесом у гриффитской обсерватории обманом разит за версту… А может, стоило ехать к себе домой, а не бухать по барам накануне дедлайна в поисках расслабления и секса на одну ночь. Если бы Винсент знал наперед, как дерьмова вампирская жизнь с джихадом, проклятием Каина, Геенной и этим всем, он ни что не позволил бы Блеку даже за столик подсесть, не говоря уж о большем… — Кто ты? — спросил он, когда молчание затянулось. — Я твой сородич. — Да, но кто ты? Откуда? Я не встречал тебя на собраниях Камарильи и не видел в «Последней рюмке». Ты из клана Джиованни? Водитель наклонил голову, но ничего не сказал. — Из Шабаша? Молчание. — Из куэй-дзин? Ну колись, я хочу знать, кто мой хозяин теперь. Но — ни слова. Под носом Винсента и будто насмехаясь над ним лежала карточка с лицензией на вождение такси. Прищурившись, Винсент смог прочитать: Майкл Селен, Нью-Йорк. Срок действия — до 29.10.75. На фотографии — обычное, непримечательное лицо совсем юного парня со щеточкой жидких усов. Пожалуй, водитель мог бы походить на него, если бы снял очки и отрастил щетину, но… И тут Винсенту пришла в голову дикая мысль, пробежалась холодком по спине. — Ты древний? Один из допотопных? — Вот ты настырный, — отмахнулся вампир. — Еще Каином меня назови. И покрутил нож в руках. — Что-то ты бледный. Крови еще налить?***
— Профессор Ингвар Йоханссен, руководивший археологической экспедицией в Турции, выступил вчера с сенсационным заявлением. По его словам, внутри саркофага, обнаруженного его командой, лежит мумия ассирийского царя Мессераха. Согласно летописям, Мессерах правил Месопотамией три столетия, поддерживая в себе молодость и силы человеческой кровью, но профессор убежден, что сверхъестественное тут ни при чем: речь идет о царской династии, имя в которой передавалось по мужской линии. Увы, это утверждение нельзя проверить, потому что ключ от саркофага был утерян, и снять крышку, не повредив ее, теперь невозможно. Если вы не успели посмотреть на ассирийскую диковинку, кусайте себе локти, слушатели! Ведь вчера был последний день выставки, и сегодня саркофаг повезут в Нью-Йорк, где его на два месяца приютит Американский музей естественной истории. К другим новостям: прошел первый день международной конференции, посвященной охране правопорядка. Более двадцати тысяч участников… — Ох ты мудак, — сплюнул Джек на траву. Он злился — но если вспомнить, когда он был в последний раз по-настоящему зол, это было, пожалуй, даже приятное чувство. А все — Майкл, блядь, Селен, или как он зовется теперь; ворвался в Эл-Эй, как к себе домой, как слон — в посудную лавку, и нарушил единственное правило джихада: играешь — играй втихую. Из теней. Из-за чужой спины. И лучше — чужими руками. Слюна хрусталем блестела в лучах рассветного солнца. Джек прикрыл ладонью глаза, но уходить в дом не спешил. Что есть солнце для кровососа, прожившего тысячи лет? Прыщ гнойный на небе, вот что. Подумать только, что Майкл, этот нахальный шкет, уже несколько месяцев рассекал по Эл-Эй прямо под носом Джека и точил лясы с его новой пешкой — Вайбсом. Из-за блядского Майкла все пошло кувырком. Штраус погиб. Винсент в бегах и в опале и наверняка предан спасителю — то есть Майклу Селену — прямо по самые гланды. Индюк Лакруа, похоже, так и не был казнен… Хотя, справедливости ради, на бывшего князя Джек хотел ссать с самой высокой башни: как пешка малец был бесполезен, а как соратник — опасен, и раздражал к тому же. Просто Джек помнил, что Майкл Селен был сиром Лакруа и до сих пор питал к нему смутные отцовские чувства, так что надеялся прибить двух зайцев одним выстрелом — то есть одним саркофагом, хе-хе. Но не вышло… И Джек сплюнул еще раз. Он почти завидовал дерзости того, кто называл себя Майклом Селеном. Почти, да не совсем. Его древний, но цепкий и очень въедливый мозг уже думал, как отыграться — через два года, в Нью-Йорке. Через шесть лет — в Париже. Или через шестнадцать — где-нибудь на побережье, в Сиэтле, например. Да, кивнул он себе; Сиэтл подойдет. И, сплюнув в третий, последний раз, он вошел в дом, прикрывая дверь за собой — так плотно, чтобы даже в яркий и безоблачный день внутрь не просочилось ни единого лучика. Мафусаил он или нет, а прыщ жег его изрядно, с каждой секундой — все больше. FIN май 2020 — август 2020