Над Лиссабоном ночь

Он повзрослел. Они повзрослели. На целый клуб выросли в послужном списке. И тут разговор не о мастерстве и росте, это вопрос выбора пути. По разные стороны баррикад играть так странно. Когда он выходит, Барса уже обречена. Только на фланге подрывается смешной встрепанный хвостик. Антуан. Принципиальный, идущий до конца. У них ведь общая оборонительная школа на двоих, вот только Атлетико учил играть самоотверженно всей командой, а каталонцы — индивидуалисты от начала и до конца, а Антуан насквозь, до самого мозга костей пропитался философией Симеоне. В Барселоне он выглядит странно, как будто его и вовсе там нет. Ему обычно не достаётся мяч, и он играет исключительно в оттяжке, как самый деревянный Пиноккио футбола, как будто не умеет класть замечательные стандарты и точно бить буквально из любой позиции в штрафной и рядом с ней. Не хуже, чем Суарес. Почти также ловко, как Месси, только быстрей и с отработкой в прессинге. Он ведь классный футболист. Точно был классным футболистом: любимчиками Симеоне не становятся за красивые глаза. Йозуа и Тьяго персонально обезвреживают его пыл на корню. Из блаугранас никто не пройдёт через них дальше, споткнется прежде о выставленные клешни Леона. Все заготовки работают с немецкой точностью и даже чуть лучше, а у блаугранас структура крошится в пыль. И мяч не ложится как следует, и трава скользит под подошвами и словно валит с ног. Но Лукас-то — не с ними. У него все получается на двести процентов. При нем Бавария забивает дважды, последний — с его голевой, и это даже не смешно. Он перехватывает взгляд Гризманна на восьмом праздновании, когда жмёт в объятьях Филиппе Коутиньо. Это чертовски знаково, можно хоть желания загадывать между двумя поражениями денежных мешков из Барселоны. «Я прокололся», — читает он на осунувшемся небритом лице Антуана. Тяжёлый взгляд жертвенного агнца, уже проткнутого лезвием ритуального ножа. Он никогда не видел Антуана Гризманна таким жалостливым. — Гризи, — после матча его нелегко выцепить среди понурых шашечных-клетчатых спин. А ведь раньше он и держался по иному. У него всегда были горделиво расправлены плечи, и поднята высоко голова с этим его прямым упрямым носом. Сейчас он совсем не такой. Из него словно вытащили стержень, и плечи сложились, и опала грудь, и даже голову он держит больше вниз и смотрит чуть исподлобья, словно кого-то стесняется. И кажется, он один, Лукас Эрнандес, замечает эти перемены. Они иногда созванивались, во время карантина и после, но вживую не виделись чертовски давно. У него заглубились морщины на лбу, и глаза чуть запали, но рост все такой же мелкий — сто семьдесят пять (сто семьдесят шесть, поправляет себя мысленно голосом Антуана). Самое то, чтобы удобно было обнимать, чтобы спрятать от ревущей победно мюнхенской толпы. Это ведь удар и по его самооценке, хотя с такой игрой виноват в разы сильнее тренер, лидеры, оборона, вратарь — никак не Антуан, пытающийся на всем скаку перекрыть то в атаке, то в дырявейшей обороне. — Дашь мне футболку? — спрашивает Лукас. У него чуть дрожит голос, и это не ностальгия по Атлетико, это что-то большее, чем тоска. — На кой? — хрипло спрашивает Антуан. У него село горло: слишком громко предъявлял Видалю за тот фол. Но уху Лукаса кажется, будто это он ломается изнутри со своим тяжелым дыханием и голосом, срывающимся наверх, словно у мелкой птицы, оглушенной толстым стеклом. Лукас сжимает его спину, мокрую от пота и за голову тянет к себе. Не смотри вокруг, ничего нет, никого нет, ты чувствуешь меня и землю под ногами, и хватит с тебя уже и этого. Ничего больше не надо. Лукас чувствует счастье на сердце и тепло, когда прижимает его к себе. Это жестоко, но мир спорта всегда был таким. Эгоистичным и беспринципным. Тебе должно быть хорошо и наплевать на то, что думает твой соперник. Вот только Антуан не соперник, он друг, и это чертовски тяжело — побеждать за счёт его неудач. Ещё каких-нибудь два года назад Лукас и в шутку бы не представил, что будет терзаться сочувствием к Барсе, проигравшей с перевесом в шесть голов. Как же переменчиво течёт короткая футбольная жизнь. Он приподнимает со своего плеча Антуана, чтобы рассмотреть его лицо. Горячечные сухие глаза лихорадочно блестят серо-голубым, вокруг них новые морщины расползаются сетью — их почти не видно сейчас, когда он даже не пытается улыбнуться. Нос все такой же острый и прямой, и рот безвольно приоткрытый на полувздохе. Эти мягкие аккуратные губы. Он помнит как часто целовал их раньше, не спрашивая толком разрешения. Сейчас так уже, наверняка, нельзя. Уже никак нельзя, и он наклонившись шепчет в ухо, аккуратное маленькое ухо с красивой изящной мочкой. — Можно? Антуан оглядывает его с трагически патетичным выражением лица. — А ты вырос, — замечает он расплывчато, и Лукасу нечего сказать. Не такого ответа он ждал. — Знаешь, ты никогда раньше не спрашивал вот так, — продолжает Антуан, полуулыбаясь или кривясь от боли, это уж как смотреть. — Сам брал, что близко лежало. Наверное, так на взгляд Антуана Гризманна звучит согласие, но Лукас, наученный в жизни всяким дерьмом, так не считает. — Мне футболку бы… И тебя заодно, чего уж греха таить. Надеремся всласть, чтобы ничего завтра не помнить. — Не выйдет, — мотает головой он. — Я в отель. Так надо, — а он не сказал «нам». Барселона ему — не «мы», «эти», на самом деле, но отрекаться Антуан не готов. Пока не готов. Интересно, у него здесь есть кто-то? Какой-нибудь закадычный друг, кроме Сэма? Клеман, вроде как. Это он как раз маячит на периферии, следит, точно коршун, чтобы ничего не сделали с его принцем. Хотя, может, ему уже все равно. Вон, как опустил голову, как трёт руками глаза. Плачет? Антуан Гризманн всегда выбирал себе странных защитников. — Ладно, — соглашается Лукас, — но хоть футболку-то дашь? Антуан горько усмехается вслух. — Будешь потом ей выпендриваться перед друзьями? Он знает, что это не может быть правдой, но обида гложет его изнутри. — Плакаться в ворот, вспоминая твои глаза сейчас, — возражает Лукас. — Режешь по живому. Это самая абсурдная правда, но Антуан верит ему безусловно. — Дам… Не сейчас, потом, — соглашается он приглушенно, чтобы никто не услышал. Как будто кому-то не плевать. Лукас отпускает его из рук, запечатлев целомудренный поцелуй в его встрепанных светлых волосах, мокрых, пахнущих свежим условно цветочным шампунем и немного соленым потом. Они встречаются около раздевалок спустя полчаса, Лукас переодетый в свежую черную форму, уже слегка напраздновавшийся пивом, и Антуан в нейтральной футболке без клубных значков. Он все ещё разбит, раздавлен морально, но уже чуть подсобрался, где-то нашёл в себе силы склеиться из кусков. — Это было как минимум логичным, — он отбивает «пять» и протягивает сложенную футболку. Это поражение, и он принял его подобающим образом. Вот только Антуан проиграл не сейчас, в Лиссабоне проиграла Барселона. Он проиграл год назад, заключив бессмысленный договор с блаугранас; проиграл себя сам себе, разменявшись на несбывшиеся победы. Это горько — чувствовать себя дешевкой, потому у него так и клонится голова и плечи опускаются безвольно. Лукасу нечего говорить, здесь нет места словам поддержки. Слишком много в них будет жалостливого яда и нелюбви. Он сжимает в объятьях уже сухую спину, чувствует жесткие лопатки под рукой. — Ты похудел, — начинает нейтрально. — Ну что, теперь без кубка чемпионов даже не звони, — отвечает Антуан быстро и невпопад. Шипит кондиционер, и чуть слышно, как у него громко и пронзительно стучит сердце. — И не подумаю, — уверяет Лукас. Это ширма, за которую прячутся всякие лишние эмоции. Лукас делает глубокий вдох и спрашивает прямо: — Что с тобой? И так понятно. Вопрос идиотский, и Антуан не отвечает. — Ни-че-го, — это констатация факта бесцветным равнодушным тоном. Это не дело. Лукас подходит. Прижимает подаренную футболку Гризманна локтем, чтобы освободить руки, и кладёт ладони на чужую лохматую голову. — Не надо врать, мон Гризу, — просит он по-французски, медленно растягивая гласные. Рассматривая его так, будто пытается прочитать сквозь тянущиеся вокруг глаз тонкие морщины всю невысказанную боль. Руками он обследует уши, щеки, крылья носа. Ничего не изменилось, все как было. И даже большие пальцы ложатся все также просто в ямки над ключицами. Антуан чуть прикрывает глаза. Ему нравятся эти медленные поглаживания, нравятся так же, как нравились прежде. — Не надо мне врать, — повторяет Лукас. Он сжимает руки на шее крепко, почти угрожающе. Антуан распахивает глаза. В них — доверие и ещё что-то тяжёлое густое, что отдаётся набатом у Лукаса в груди. — А я и не вру, Люки, — говорит он тихо и смотрит прямо по-детски, благодарно и ласково. Лукасу нечего возражать. Его лупит наотмашь этим беззащитным взглядом. Он отпускает, гладит по щекам, хаотично поросшим пеньками трехдневной португальский щетины — подарком от деда по отцовской линии. А потом не выдерживает и прижимается губами к мягкому полураскрытому рту. Без просьб и разрешений рвется в чужое пространство, снова впервые, как много лет назад. Только теперь не спишешь на шутку, теперь — все всерьёз. И Антуан Гризманн тоже отдаёт отчёт во всем содеянном. Он потихоньку отвечает, Лукас чувствует его трепещущие губы и крепкий юркий язык. — А ты ожил. Думал, совсем дохлятина, — Лукас тяжело дышит, когда размыкает их странноватый поцелуй. Гризманн усмехается в голос, и глаза у него тоже блестят тепло и темно в свете тусклых ламп подтрибунки. Лукас держит его за шею, ловя взглядом эти счастливые мимолетные искры, чтобы было, что вспомнить потом. Такого. Личного. Так их находит Клеман. Он подбирается близко, бесшумный, как кот. Останавливается позади Антуана в почтительных карантинных полутора метрах. Лукасу пора. Разжимать тиски рук так скоро тяжело, но отпускать Антуана — то же доверие; приятное тянущее чувство надежды, что вернется. — Бывай, дружище. В след Антуану Лукас не глядит, для них это плохая примета. Он украдкой ловит Клемана за руку. Тот останавливается, серый и тихий, потерянный почти до конца. Блаугранас на половину, на другую — настоящий француз с огнём в узких добрых глазах. — Береги его, — шипит ему Лукас. Тот кивает. Хмуро глядит глубокопосаженными бесцветными глазами. Это поражение — его, и он платит по счетам своими горькими слезами. Завтра, быть может, его выставят на трасферном рынке, но он судорожно жмёт руку Лукаса большими горячими пальцами. — Сберегу, — кивает уверенно. И это — железное слово французского пацана из большой семьи католической закваски. Лукас выходит прочь со стадиона последний из мюнхенцев. В воздухе слышны отзвуки огромной колонки Леона, дует свежий приморский бриз. Откуда-то тянет жареной индейкой и спиртным. Лукас Эрнандес, словно ладанку на удачу, прижимает к груди сине-гранатовую футболку с жёлтым номером 17 и длиной в девять букв звучной фамилией. GRIEZMANN. Над Лиссабоном чёрная августовская ночь. С моря несет солью и чайками. Молча горят над головой звезды.