Уффици.

      В Риме было хорошо.       Хотя им везде было хорошо, но в многослойном, как итальянское тирамису, вечном городе, помнящем, казалось, всё страшное, человеческое, это простое «хорошо» вышло на другой уровень, как будто пресловутое «в горе и радости», уронив первую часть, оставило им только вторую.       У фонтана Треви, этого киношного (спасибо Феллини) римского лица, — барокко, неоклассицизм, крупные, как древо можжевельника, колоны, обнажённые белые фигуры — они остановились всего на пару минут. Лето, горячий, пылающий август, сотня туристов на метр. Духота. Господи, Мирко, ты же не собираешься?.. Собирается. Кряхтя, вынимает из кармана потёртых джинс несколько монет и, развернувшись спиной, кидает их в фонтан.       Одна, чтобы вернуться.       Две, чтобы встретить любовь.       Три — сыграешь свадьбу.       Мирко ни хрена про это не знает и наивно швыряет горсть.       Мартин усмехается и нетерпеливо разворачивается, чтобы уйти. Здесь невозможно с туристами, верещат как стая безмозглых ворон, пойдём, пойдём отсюда.       Когда группа низеньких, плотно сдвинутых друг к другу китайских туристов сомкнула свои ряды, как жерло, поглотив его, Мирко, встряхнувшись, поспешил следом.       Треви — это красиво, очень-очень красиво, но Мартин красивее.       Перед Витториано людей ещё больше, но площадь достаточно просторная, чтобы не испытывать липкое давление.       Мартину опять не нравится, — слишком помпезно, глупо, безвкусно. Эклектика безумия. Слушай, Мирко, как ты сам не видишь? Это же просто большой белый ебучий торт! На самом деле, так скажет любой итальянец или сноб, но туристам нравится.       Словно раскрытое в нелепых объятиях белоснежное здание, украшенное бесчисленным количеством колон, с могущественной квадригой сверху — колесница с четвёркой крепких лошадей.       Дворец такой белый, что слепит глаза. Совсем не подходит городу — не зря и период, которому он посвящён, продлился так мало, но успев обратить всё в карикатуру.       Мирко уже был здесь, кажется, раз семь, но сейчас всё по-другому. Во-первых, он влюблён.       А Мартин хмурится и говорит, что лучше бы они пошли в нормальный ресторан (что точно не в Риме) и выпили бы. Недовольно вскидывает руку и ткань чёрной дорогой рубашки чуть сдвигается, обнажая смуглое запястье и блестящий корпус часов.       Господи. Как же Мирко влюблён.       И нисходит благой свет, не отражаясь от дворца, ни падая с неба — иронично, а откуда-то из самого стылого нутра, где раньше была только медленная, тошнотворная боль.       В отеле, что, конечно, выбирал Мартин, они спят в одной кровати, но под разными одеялами. Мирко, засыпая, вечность смотрит в спину своего друга/любовника/возлюбленного/блять_кого, и жмурится, как маленький ребёнок, который считает, что мир исчезает, когда у него закрыты глаза. — Куда пойдём завтра? — тихо спрашивает он, прекрасно зная, что у этого мудака гения всё давно распланировано. — Я забронировал билет в Венецию, — отзывается Мартин. — Спи, завтра рано вставать. — Я думал, мы поедем в Ватикан, — глупо говорит Мирко. — Что, хочешь грехи вымолить или благословение у Папы просить? — вопрошает Мартин и натягивает на себя одеяло, давая понять, что беседа закончена.       Они спят в одной кровати, не обнимаясь.       Мартин не умеет. Пока не умеет.       В Риме было хорошо.       В Венецию они приезжают раздражённые душной погодой и тряской в самолёте.       Город встречает их небом настолько синим, что какой-нибудь заурядный писака прозвал бы его «сапфировым», а, даже не подходя к зеленоватым каналам, можно ощутить сильный тягучий запах плесени. — Ненавижу Венецию, — говорит Мартин и отворачивается, словно можно отвернуться от целого города, в который он сам блять и приехал. Дурак.       Когда паром несёт их в город, рассекая клином прохладную воду большого канала, Мирко, упираясь здоровенными руками в поручни, глядит на то, как вот-вот, словно смущаясь, покажет свой округлый купол собор.       Над головами кружат довольные чайки, кричат и беснуются, солнце сверкает в глади синей воды, в солнечных очках туристов, в железном поручне трагетто. Мартин, игнорируя окружающий мир, что-то читает в телефоне, и, когда восторженный Мирко зовёт его своим грубым раскатистым голосом, пытаясь перекричать шум мотора, Берроте вскидывает голову и мягкий золотой свет солнца, вдохновляющий ещё дожей, отражается в его тёмно-серых глазах, — мрачный габбро, мyaссанит, венецианское стекло.       Мирко стоит спиной к собору, хоть и по-детски обожает его, когда они проплывают мимо, потому что на него снова нахлынула волна трепетной любви. Теперь, год спустя, когда ограбление Банка осталось там, в прошлом, закрыто-зарыто рядом с Найроби, он наконец-то всё понял.       Это была любовь.       Звенящий окрылённый свет, сверкающая палитра цветов, ветер в августом зное, горячий парной воздух, запах хмеля и солода, тонкий мускус, амбра, звон сиплого смеха, редкие — им достаточно — объятия, вечные сменяющие друг друга города, гравий под ногами, Мартин, Мартин, Мартин.       Это, конечно, была любовь.       За ужином — уютный неторопливый ресторан, негромкая музыка, всего несколько столиков — Мирко, набираясь смелости, словно он не солдат, не могучий мужик, при виде которого у многих тряслись коленки, а, правда, плюшевый мишка, обретший голос, интересуется: — Когда мы поедем во Флоренцию?       Мартин замирает, вглядываясь в рубиново-алое вино (Кьянти, 1987 год, хороший урожай, несмотря на грозы в то лето, нотки абрикоса и гвоздики), кадык его вздрагивает, как при удушье. — Во Флоренцию нельзя. — Почему?       Берроте устало поднимает взгляд и несколько секунд смотрит на Драгича с такой томительной тоской, что серб невольно затыкается и возвращается к тарелке с равиоли.       (К слову, как потом, смеясь, скажет ему Мартин, это были аньолотти. Видишь, квадратные и с мясом, это просто вариация равиоли).       Очень умный, знающий бесконечно много, образованный и утончённый, как и сама Италия, но абсолютный дурак. Бывает же такое.       На отличной машине от Венеции до Флоренции — два с половиной часа. Они бы доехали за два. Но Мартин капризно утверждает, что делать там ну совершенно нечего. Обычный город, красивый, аляпистый, с узкими улочками и серой брусчаткой.       Хочешь, если ехать в Тоскану, то лучше в Гроссето. Там дивные бескрайние виноградники, вкуснейшее вино и настоящая Италия — вместо толп безликих туристов смуглые отличные люди, говорившие на этом языке ещё до прихода гуннов.       Мирко упрямо настаивает на Флоренции (просто так, ради них обоих), и Мартин соглашается, бросив грубое: «ну если ты так хочешь».       Очень хочет.       Всю ночь перед поездкой Мартина трясёт, как лист на ветру, он никак не может согреться и рычит недовольный этим. Когда Мирко тянется, чтобы обнять его и прижать к себе, как самое важное в этом бестолковом мире, Мартин вскакивает и пулей выходит на балкон.       Август. Тёплый ветер дует с моря, пахнет илом, стоящей водой, старым зданием. Мимо дома по узкому проходу, смеясь и целуясь, идёт влюблённая друг в друга и в Венецию парочка.       Мартин, упираясь руками в перегородку балкона, склоняется, как будто готовясь нырнуть с головой в грязные воды канала. Мирко, зная, что вряд ли он это сделает, но всё же зная о том, какой Мартин бывает непредсказуемый, взволнованно хватает его за локоть и с силой разворачивает к себе. — Я с тобой, я рядом, — как и тогда, как и долгие ночи после. Мирко крепко обнимает его, чувствуя лёгкую дрожь. — Я с тобой, слышишь?       Распахнув глаза, Мартин смотрит перед собой.       После жуткой тьмы, отчаяния, вековых болот ему достался спасательный непоколебимый круг, и ныне сложнее всего удержаться в нём, потому что легко быть самонадеянным раненным одиночкой, что десять напрасных лет следует за чужим счастьем, слепо вдыхая его, но куда труднее самому упасть в счастье. Битвы закончились — вокруг благоговейный мир да покой, радость, свадьбы, дети, будущее — неторопливо и шально. Страшно быть счастливым. Страшно.       Мартин, как будто ныряя в ледяной прорубь, кашляет и крепче обнимает Мирко за шею.       Я на самом краю, пожалуйста, помогай мне. Не бросай меня.       Гравий щёлкает под колёсами, они приезжают во Флоренцию в молчании. Мартин за рулём, в чёрных солнечных очках, словно этот город может его ослепить.       Семь веков назад Данте спустился в свой великий ад, Девять кругов в след за инфернальной Беатриче, теперь пришла пора и Мартина.       Восьмой круг, седьмой ров.       Обманувшие недоверившихся, воры.       Мартин рассказывает про Ад Данте спокойным ровным тоном, иногда ухмыляясь, и Мирко слушает его, не понимая половины, но точно зная, что Мартину это нравится. Он любит внимание, монологи и когда ад не внутри, а снаружи, литературный, прекрасный, монолитный.       Они идут по, как и говорил Мартин прежде, узенькой улочке, ведущей вверх, мимо серых старых домов. Туристы гуськом проходят рядом, что-то фотографируют, болтают на своём. Мирко усмехается и оборачивается к Мартину, кивая на толпу. Ты был прав, они везде, и чертовски надоели. Ты был прав, Мартин. Как же ты был прав.       Санта-Мария-дель-Фьоре видится издалека — красный купол, знакомый любому с открыток и идиотских фотографий. Румяное лицо города.       Мартин идёт к нему, чувствуя давление в груди, будто одну за другой ему на сердце вешают гири. Очень давно, в другой жизни, он смотрел на этот кафедральный собор с человеком, в которого был умопомрачительно несчастно влюблён.       Он думал, что больше никогда не приблизится ни к городу, ни к собору, но вот Мартин здесь, а рядом, бескультурно открывая зубами пиво, стоит Мирко.       Ну и громадина этот собор, да?!       Да.       На другой день они идут, как два придурка — (Мартин сказал это трижды, пока Мирко покупал билеты) — в галерею Уффици.       Что мы там забыли?       Хочу и всё.       Блять.       Мирко проносится тяжёлым шагом по залам, хмыкая у некоторых картин и цокая языком. Мартин не понимает, что они оба тут делают, — слишком взрослые, чтобы тратить время на такое, да и вообще, он всё это видел бесконечное количество раз.       Вторник, людей удивительно мало.       Мартин расслабленно блуждает по галерее, изредка бросая взгляд на произведения искусств. Он предпочитал статуи картинам, отдавая дань движению, зафиксированному в камне.       Они входят в просторный зал, свет чуть приглушён, вокруг только несколько человек — о, чудо! — молчащих. И в сиянии искусственного музейного света в позолоченной раме выходит из раковины бессмертная вечная, как юность и жизнь, Венера Боттичелли.       Мирко садится на лавку перед ней, чуть не спугнув какого-то щупленького паренька, и хлопает рядом, призывая Мартина сесть. — Будем, как влюблённая парочка, сидеть и пялиться на картину? — иронично вопрошает Мартин, но всё-таки садится. — Да, — спокойно отвечает Мирко. — Будем. Как влюблённая парочка. — Он резко поворачивает голову и, схватив Мартина за плечо, смотря ему в глаза, почти строго произносит: — Потому что, слышишь, мы и есть влюблённая парочка.       Мартин молча смотрит в пространство перед собой, теряя фокус, а потом, вскидывая голову, широко улыбается и медленно кивает. Мирко здоровенной грубой ладонью треплет его по тёмным волосам, как заплутавшего мальчишку, дурного, но до чёртиков обожаемого, и сквозь пелену прохладных слёз смотрит в каре-зелёные глаза Венеры.       Мартин непривычно молчит, и Мирко даже не чувствует и не думает, а точно знает, как будто это — излюбленная из всех основ: сегодня и присно они будут засыпать, обнимая друг друга.       Надышавшись горем, можно уже начинать жить. Волшебство городов растворяется под ногами, как весенний снег, всё кажется мимолётным, спонтанным, наивно сплетённым богом, и песни глохнут, вести умирают день ото дня, все планы идут к чертям, а прикосновение превращается в важнейшее из искусств.