Нервно

Ты сидишь на деревянном табурете и трясешься. Я вижу, как из твоих черных глаз одна за другой стекает дорожка из слез, — никогда не думал, что человек может столько плакать.       Ты плакал всю дорогу. Сначала громко, навзрыд, округлив остекленевшие глаза и все приговаривал что-то себе под нос. Джеймс пошутил, но ты даже не услышал, хотя и не много потерял — шутка вышла так себе. Смеялся только Хвост и сам Джеймс. Мы же с Люпином ошарашенно уставились на тебя. Оцепенение напало на мое тело; твоя рука, она была вывернута под неестественным углом в плечевом суставе и походила на крыло. Ты был похож на падшего ангела: сгорбившееся и сотрясающееся в рыданиях тело, стоящее на коленях в центре пустой поляны, в окружении огромных валунов, поблескивающих от влаги недавно прошедшего дождя. Над твоей головой небо, оно все еще мрачное, тучи не до конца рассеялись, но я видел лучи, которые то тут, то там пробивались и освещали тебя. Это жутко, но прекрасно. Ты был весь в своей истерике, выплакивал всю боль, что, наверное, копилась годами и сдерживалась, — громко, протяжно. Что-то естественное и первобытное, что-то знакомое, но никогда не видимое мной доселе. Оно поражало, захватывало дух. Наверное я испытал катарсис в этот момент, никогда не понимал сути этого понятия раньше, но сегодня днем прикоснулся к этому.       Ты, как герой Рембрандта, был окутан своим горем и этим мистическим свечением, отрезан от реальности; смотришь на тебя — и кажется, ничего больше нет. Только ты, прекрасный, в своем живописном страдании. Боль наверняка была выворачивающей, но ты ни разу не оценил полученные повреждения, явно боялся посмотреть, чувствуя, что с рукой произошло что-то отвратительное. Я бы тоже испугался, хоть и не думаю, что это бы проявилось таким образом. Я слишком прост, понятен, засмеялся бы, кинул шутку, может быть, сплюнул от негодования, но не более. Может, от этого твоя надомленная фигура так поразила меня?       Мать как-то говорила, что влюбилась в отца, когда увидела его, завязывающего незнакомому маленькому мальчику шнурки, тот упал и плакал, а отец подошел и успокоил, наказав всегда в следующий раз плотно их завязывать. Они тогда уже были в браке, но влюбилась она лишь после этого. Моя мать мало была склонна к сантиментам, но, когда рассказывала эту историю, лицо ее приобретало некую мечтательность. Быть может, нас восхищают качества, которыми мы сами не способны обладать? И все же в первый момент от увиденного я ужаснулся, желудок знатно скрутило, а в горле застрял колкий ком. Но поправить такое можно всего за несколько минут. Ты просто испугался, мы тоже.       Я пришел в себя первым, подошел к тебе, а ты даже и не дернулся, хотя обычно от одного моего вида тебя всего перекручивает. Я что-то шептал тебе, обещал, что Помфри поправит такое за раз, что скоро и больно не будет. Ты тогда чуть успокоился, но плакать продолжал. Слезы теперь просто текли по твоему лицу, а сам ты мелко дрожал и все так же избегал смотреть в сторону руки. — Пойдем, — я старался говорить мягко, как с ребенком или тяжело больным. Это странно, ведь я и Джеймс постоянно ломаем руки и ноги на матчах, и сам факт перелома, хоть и такого, не мог бы меня смутить. Не знаю, думаю, твоя реакция все же нас поразила больше, чем сама травма. Было невыносимо смотреть на то, как ты вот так выстанываешь себя, не обращая внимания на окружающую действительность. Ты словно был один в этом страдании и, полностью раскрывшись, выплескивал себя наружу. Это было похоже на какую-то действительно хорошую постановку или средневековую мистерию, было невероятно по своей силе, сакрально. Да, сакрально. Думаю, что я подошел не потому, что мне было невыносимо смотреть, мне захотелось прикоснуться к твоей истерике, прочувствовать хоть часть той силы, что сейчас владела тобой, сотрясая тело. Но подойдя, все же стал пытаться помочь тебе, направить тебя, сам-то ты в глухую заблудился в лабиринте взбудораженных эмоций.       Я вел тебя, придерживая за здоровую руку и талию. Тонкие ледяные пальцы цепко вцепились в мою ладонь. Ты все продолжал плакать. Хорошо, что мы были на самой окраине Хогсмида и уже через двадцать минут оказались в больничном крыле. Хорошо, что ребята послушались и не пошли с нами, почему-то я хотел быть единственным, кто поможет тебе. Хорошо, что недавно прошел дождь, и мы никого не встретил во дворе. Хорошо, что до крыла мы также прошли без свидетелей. И вот сейчас ты по-прежнему сжимаешь мою руку и смотришь за Помфри, что смешивает тебе обезболивающее, она протягивает стакан из коричневого стекла, над которым подымается сиреневый пар, я неосознанно беру его и подношу к твоим бледным губам. — Сейчас, юноша, всего минута, и все будет на месте.       Ты сильнее стискиваешь мою руку, это даже больно, но внутри что-то ликует, мне приятно, что ты ищешь поддержки во мне, хочется верить, что ты осознаешь, кому принадлежит рука. Хотя, наверное, все же нет. Но эта мысль не успевает толком сформироваться, растворяется, как выпущенный из лёгких дым растворяется в вечернем воздухе, когда Помфри с мерзким скрипом вправляет твое крыло, — от этого звука озноб пробегает по коже. — Ну, вот и все, — она убирает палочку в карман. — Теперь немного заживляющего и ты мог бы идти. Но, — она делает паузу, — я бы предпочла, чтобы ты остался. У тебя был шок, лучше провести одну ночь здесь.       Ты отпускаешь мою руку и внутри становится холодно, словно твои ледяные пальцы согревали мою душу. Помфри отводит тебя за ширму, а я двигаюсь к выходу. Слышу, как она дает пижаму и предлагает принять успокоительный отвар, а я все еще почему-то стою в дверях. Ужасно не хочется уходить. Ты успокоился, больше не ревешь, подозреваю, что тебе может быть стыдно, возможно, гадаешь, с чего это я с тобой решил таскаться. Хотя нет, уверен, что ты объяснишь это моим страхом получить наказание, если о случившемся узнает Макгонал. Конечно, из-за нас, а не из-за собственной неаккуратности. Ты поскользнулся на мокрой от прошедшего дождя гальке, что покрывала лужайку, находящуюся в окрестностях Хогсмида. Ты убегал от нас, хотя мы вовсе и не планировали догонять. Вообще, мы уже два года не достаем тебя, Лили подружка Джеймса, на тебя и не смотрит, а у нас появились новые увлечения: гулять с девочками, играть в покер, устраивать тайные вечеринки — все это куда интереснее, чем гнобить желчного уродца. Хотя кто мог подумать, что ты можешь быть таким. Пытаюсь понять, что же меня так поразило, и не могу сформулировать. Ты казался мне красивым, да, ты ревел и лицо у тебя припухло, а огромный нос, грязные волосы, потрепанная одежда так и остались при тебе. Но было что еще, что-то большее. Твоя нервозность, которая всегда веселила нас, показалась сегодня совершенно с другой стороны, она словно бабочка, возродившаяся из уродливой гусеницы, раскрыла над тобой свои крылья. Раньше это была лишь дерганность и резкость, но теперь это стало чем-то большим, ты впервые не сдерживался, не ломал свою природу, а принимал повышенную эмоциональность и истеричность — и это было завораживающе. Ты словно орхидея, угловатая, несуразная, но почему-то обладающая животным магнетизмом и какой-то аристократичностью, элегантностью, от которой не хочется отводить глаза. Сейчас я рад, что ты последние два года рыскал за нами, пытаясь поймать на чем-то горяченьком, в противном случае, я бы мог просмотреть. Уверен, что больше мне этого не представится, уже сейчас ты снова залез в свой кокон и ругаешь себя за слабость. Кладу руку на ручку двери, но задерживаюсь, провожу большим пальцем по гладкому ребру хромированного металла. Нет, так не пойдет. Я хочу еще раз увидеть тебя таким, возможно, не раз.       За дверью слышны детские голоса, малышня вечно что-то кричит в коридорах школы, мы делали точно так же. Помфри уже ушла, я разворачиваюсь, медленно иду в сторону белой ширмы. Руки в карманах, у меня еще есть время развернуться, есть время обдумать. Что именно я сделаю? Считая шаги, прохожу три пустые кровати, заправленные покрывалом в коричнево-желтую клетку, солнце светит в окна, и я вижу в полосах света кружащие пылинки. Твоя кровать в самом углу, ты всегда занимаешь ее или при входе, но с правой стороны — с нее входящего видно раньше, чем он увидит тебя. Ты такой осторожный. Я захожу за ширму. Ты уже спишь, успокоительное, видимо, подействовало. Подхожу к кровати, касаюсь черных прядей, есть что-то притягательное в моей новой роли, я чувствую себя куда сильнее, чем раньше, но при этом есть какое-то сомнение, словно меня могут не принять. Северус, раньше ты был умнее и развитее нас, но сейчас все иначе. Так бывает с очень умными мальчиками, которые сначала превосходят своих сверстников, но с подросткового возраста они все больше закапываются в себе, становятся инфантильными и практически непригодными для взрослой жизни. С тобой так и вышло.       Знаю, что многие восхищаются мной, но не думаю, что ты среди их числа, хотя кто знает. Может, вся твоя злость именно из-за того, что ты не можешь принять мое существование? Неделю назад ты прожигал меня ненавистью, смотря исподлобья, когда у нас с Джеймсом с первого раза вышло новое заклинание. У тебя выходит не хуже, но ты просиживаешь свой тощий зад в библиотеке, много тренируешься. Я раздражаю некоторых парней, это нормально, я привык. Но сейчас мне очень хочется, чтобы ты посмотрел на меня как девушка, — восторженно, восхищенно, а потом бы смутился под мои прямым заинтересованным взглядом. Я видел, как ты смущаешься, — розовые впалые щеки и отчаянные попытки попытки сделать лицо жестче. Тебе явно надо научиться принимать свои эмоции. Если представить тебя краснеющим, но без постоянных хмурых бровей и поджатых губ, — могло бы получится мило. Я думаю об этом, но понимаю, что не хочу, чтобы ты перед всеми был таким открытым, кто-то может сломать. Если бы ты принадлежал мне, я был бы добр, защищал от всего. Ты озлоблен и колюч, но я прекрасно понимаю причины. Ты не доверяешь людям, в твоем положении это правильно, — романтик и идеалист без поддержки, привлекательной внешности и легкого характера, на что тебе стоит рассчитывать?       А что если бы доверился мне? От этой мысли приятно тянет мышцы. Я облизываю губы, ибо перед глазами всплывает какая-то странная картинка: ты подо мной, с полуоткрытым ртом, влажными губами, красными щеками и глазами полными слез, но не от горя, как привычно, а от желания, такого сильного и одуряющего, что ты перестал себя контролировать. Я внутри тебя, между твоих длинных ног, что ты так бесстыдно раздвинул. Мои руки под твоими угловатыми коленями, надавливаю на них, заставляя раскрываться еще сильнее, пока медленными толчками втрахиваюсь в тебя, а ты стонешь, благодарно принимая, так открыто и одновременно жалобно просишь больше и глубже. Видение уходит, но член в штанах остается напряженным, в горле сухо. Я был бы не прочь тебя трахнуть. Провожу пальцем по острой линии подбородка. Я ведь понимаю, что в постели ты можешь оказаться совершенно другим, это просто фантазии, мои фантазии. Да и все эти «защищал» — всего лишь сиюминутный порыв, навеянный необычным взглядом на твою персону. Но я все же склоняюсь сейчас над тобой и легонько целую.