Ивовая ветвь.

Ханьши всегда улыбался как-то особенно, из-за чего его улыбку можно было сравнить с ранним весенним солнцем — она греет, но от нее веет освежающей прохладой; будто рождается что-то новое, а старое прошло — это единственное, что следует помнить о прошлом, пусть один из самых старших богов времени и придавал большое значение воспоминаниям. Однако, для маленького Цинмина эта улыбка была ещё и самой лучшей сладостью. Даже вкуснее зелёных помпушек, которые Ханьши давал ему, чтобы успокоить или поддержать. Взрослый Цинмин совсем забыл и приятное тепло, которое разливалось в груди, стоит только взглянуть в родные глаза цвета зелёного чая или дотронуться детской ручкой до белоснежных волос, и вкус тех самых зелёных помпушек, которые семьи почти перестали делать, потому что праздник холодной пищи забывается. Но именно сейчас Цинмин снова ощутил давно забытые чувства. Причем не только морально, в своих воспоминаниях и фантазиях, но и физически. Он осторожно проводит пальцем по губам Ханьши — от кончика до середины нижней губы, не верит в происходящее. Губы Ханьши, почти такие же бледные, как его кожа, растягиваются в той самой спокойной солнечной улыбке. Благодаря своей внешности, Ханьши мог ассоциироваться только с небом, снежинками и льдом - одни его волосы чего стоят. Старший бог времени такой же чистый и благородный, как первый снег, но у Цинмина иногда возникали мысли, что он ещё и такой же наивный и жертвенный, ведь, касаясь почвы, первый снег зачастую тает. И от этих мыслей сердце Цинмина замирает, что ему кажется, будто все перед ним: белоснежные волосы, лицо, голубые одежды снова начали растворяться в воздухе. — Это...это правда ты? Ты не собираешься снова умирать ради смертных? — голос Цинмина предательски дрожит, но отвести взгляд или нахмуриться в своей манере он не может. Ему кажется, что стоит только моргнуть — Ханьши вновь растает. Бог времени молчит, глядя на Цинмина из-под полуприкрытых век и продолжая улыбаться, а затем осторожно накрывая своей ладонью руку праздника поминания усопших. Ханьши понимал, что его рука слишком холодна, чтобы утешить, но больше он ничего предпринять не может. Это ненадолго, скоро ему снова придется уйти. Слышится тихое шуршание голубых одежд, и Ханьши второй рукой пододвинул к своим коленям тарелку. Изящные пальцы осторожно подцепили одну из зелёных помпушек, поднося ее к чужому рту. Цинмин не удержался и блаженно прикрыл глаза, вдохнув запах свежей выпечки — когда и где Ханьши только успевал доставать ее в детстве Цинмина? Готовил сам? — Вот. Скушай зелёную помпушку, — Ханьши слегка наклонил голову вбок, из-за чего белые волосы съехали с его плеча, открывая взору шею. Прямо как в детстве Цинмин начал осторожно откусывать от лакомства по кусочку, быстро съедая, но пальцы, которые Ханьши не успел убрать коснулись губ праздника усопших. И он точно не хотел отстраняться от них, как делал раньше, будто Ханьши какой-то проклятый. Цинмин лишь медленно пережевывал помпушку, чувствуя, как челюсть приятно сводит, а тепло медленно разливается по телу. — Молодец, Цинмин, — сердце непонятно кольнуло. Много лет назад Ханьши так же сидел перед ним с заботливой улыбкой на губах, кормил зелёными помпушками и хвалил тогда ещё мальчика за успехи в тренировках. Много лет назад маленький мальчик плакал, не зная, как помочь мужчине с раной на руке, и клялся, что обязательно станет сильнее, чтобы защищать братика Ханьши. Много лет назад он широко улыбался, когда чувствовал необычно теплую руку на своей макушке, и задавал вопрос, почему же все плачут. Много лет назад он каждый день чувствовал тепло глаз цвета зелёного чая. Все это он потерял из-за собственной глупости, это же надо было наслушаться других богов времени до такой степени? Он никогда не понимал Ханьши и даже не попытался это сделать, ослеплённый злостью и голосом белой зависти, даже не задумываясь о том, какую боль причинял своим поведением беловолосому. Цинмин почти никогда не был рядом, даже когда Ханьши начал болеть, он редко помогал старшему, который в свою очередь всеми силами старался защитить его. — Почему ты плачешь, Цинмин? Кто тебя обидел? — Ханьши медленно провел большим пальцем по влажной щеке, из-за чего Цинмин прищурил один из глаз. Он и сам не заметил, как глаза наполнились влагой, и слезы сами собой прочертили прозрачные дорожки на лице Цинмина. Ханьши обеспокоенно сложил брови "домиком", и Цинмин почувствовал, как сердце сжалось ещё сильнее. Старший бог времени слишком искренний и чистый в своих намерениях, а младший всегда искал глупый подвох. Он все ещё остаётся тем обиженным ребенком. — Ты скоро уйдешь? — тихо шепчет Цинмин. — С чего ты взял, Цинмин? — Происходящее сейчас не может быть реальностью, я не мог забыть все происходящее в реальности от одного кошмара, в котором ты...— юноша сглотнул, — этот кошмар был слишком длинным, чтобы быть просто сном. Слишком ужасным и реалистичным. — Хочешь сказать, что я сейчас - только твой сон, Цинмин? — со странным спокойствием мужчина задал этот вопрос. Цинмин был частично прав, это все происходило во сне. Только Ханьши был вполне себе реален, желая увидеть Цинмина в последний раз. — Да, — звучит тихий ответ. Цинмин с щелчком закрывает веер, протягивая руку и приподнимая веером подбородок Ханьши. — Цинмин? — Ханьши вопросительно посмотрел в глаза упомянутому, что прошептал одно лишь слово. Извини. Беловолосый ощутил, как его губы осторожно накрыли чужие, но Цинмин почти сразу остановил свои действия, наблюдая за реакцией мужчины перед ним. Если Ханьши сейчас отстранится, Цинмин его не осудит - такие размышления, конечно, глупы, ведь это сон праздника поминания усопших, так что ему и контролировать действия другого бога времени. Вопреки всему, Ханьши не отстраняется, только смотрит изучающе. Он никогда не замечал за этим ребенком подобных наклонностей, но и судить за них не собирался. Увидеть его еще раз, провести с ним хотя бы один день - уже хорошо. Не видя презрения и похожих эмоций во взгляде Ханьши, Цинмин чуть отстраняется, чтобы провести языком по тонким теплым губам. Становится почти смешно оттого, что у губ Ханьши легкий привкус полыни, будто он сам недавно съел одну из зеленых помпушек. Однако, Цинмин совсем не против подобных совпадений; знакомый вкус заставляет прикрыть глаза, успокаивает, и хочется верить, что ничего ужасного правда не случилось. Что сейчас просто один из теплых вечеров, когда Ханьши сидит в неизменных зарослях бамбука, а Цинмин тренируется под его внимательным взглядом, а потом, уже подуставший, садится рядом со старшим. Интересно, Ханьши позволил бы устроить голову на его коленях? — Да, — доносится до ушей Цинмина, который в непонимании смотрит в глаза цвета зеленого чая. Ханьши за все это время даже не шелохнулся, — ты спрашивал, позволил бы я тебе устроить свою голову на моих коленях. Конечно позволил бы, тебе нужно было просто попросить, Цинмин, — бледной рукой Ханьши проводит по темным волосам младшего, будто успокаивая, а Цинмину жутко хочется отвернуться — он не ожидал, что задумается настолько, чтобы задать этот вопрос вслух. Цинмин уже было открыл рот, чтобы что-то ответить, но лист, что отпал с ветви дерева, которое находилось сзади Ханьши, плавно пролетел через мужчину с мелодичным звуком, будто осколки стекла упали на чистейший лёд. — Ханьши! — Цинмин пытается схватить старшего за руку, откидывая свой веер прочь, пытаясь обнять старшего за талию и прижать к себе. И никогда не отпускать. Но руки проходят сквозь чужое тело все с тем же мелодичным звуком, звоном, и Цинмин резко открывает глаза, видя перед собой потолок собственной комнаты и сжимая в руке только иссохшую ивовую ветвь. Он чуть было не не сломал, очень сильно сдавил. Дрожащей рукой праздник поминания усопших берет отпавший ивовый листочек. Трепетно, осторожно. Цинмин ещё должен вернуть это хозяину и будет даже рад, если его потом мягко упрекнут за неосторожность, наверное, первый раз в жизни. А потом младший не побоится попросить устроить свою голову на коленях Ханьши, перед этим украв ещё один поцелуй. — Прости, Цинмин. Я снова должен исчезнуть, в этот раз навсегда. Не злоупотребляй вином, как в прошлый раз. — Уйти в этот раз навсегда? — Я настоящий.