***
Сейчас он едет в другой город в небольшую командировку из-за одной «Особы», что до конца дней не увидит света дневного в его лаборатории, отрабатывая свой новоиспеченный красный диплом и знойное буйство пустотелых амбиций родом из прогнивших насквозь стен университета. На лице Инженера мрачной печатью лежит ворох вновь всплывших воспоминаний, спутавшиеся с его «важными» мыслями… На улице ливень, темная и одинокая фигура растворилась в серости неба, объятого свинцовым тучами. Капли барабанят по холодному металлу навеса, шпалы и рельсы чернеют и блестят в свете вспыхивающих, разрезающих неоном молний. Тяжелая трель грозы, по которой он держит хронометр клубившихся мыслей, та исполняет оду вновь нахлынувшей мигрени, оплавляя набитую стекловатой голову. Казимиру очень хочется выйти из-за навеса, отдавшись проникновенному холоду, гордо задрать нос, устремить взгляд в непроницаемое небо, попытаться дотянуться-достучаться до неба и найти там спасенье от своей головной боли, бросившись с перрона. Он не сделает этого, — тело его вероломно, совсем не подчиняется, не откликается на противоестественные позывы в те моменты, когда хочется с разбегу кинуться с балкона, когда стоишь на самом краю, поддаваясь навязчивым мыслям бросить все и себя в том числе под проезжающие вагоны, когда всякий раз ловишь собственный взгляд, застывший на кромке лезвия ножа, прилипшей к запястью. Инженер не считал себя самоубийцей, и считал самоубийство слишком тщедушным, слабым и высшим проявлением жалости к себе, вместе с трусостью, не подозревая и отмечая, что ему не хватает мужества, чтобы даже подумать наперекор своей картине мира — усомниться в установленных им аксиомах. Совсем ничего не меняется, расписание никогда не было, цифры для отчетности, а машинисты словно маршутчики избирательно останавливаются, где побольше людей. Только третий оказался стажером, не посвященным в лучшие традиции скверной профессии. Затрапезная электричка с пожелтевшими стенами, засиженными и подранными сиденьями, людей мизерно мало, лишь особи предположительно мужского пола, свободно владеющие нью-кроманьонским. Ими Инженер брезгует, хотя ему глубоко всё равно на них — его черные дыры через призму толстых рыбьих очков смотрят на отсыревший лесочек, ободранный людишками, страждущих тепла в свои сырые халупы. Вон собственно их земля обетованная с перекошенными ухабистыми полубараками и сломленными временем домишками с такими же серыми людьми. Очаровательно. Ливень был верным спутником, спускаясь все ниже и чернея в стальном небе, оббивая вагон шквалистым ветром и водой, летящей осколками зеркала. При всей своей мизантропии, что властною тенью стояла за гением, Инженер любил наблюдать за живыми людьми: за тем как снедаемый предвкушением блондин восклицает односложными словами, складывая их в примитивные фразы; за спящим и пьяным наркоманом с огненными волосами. Ему нравилось смотреть за тем, как играют на их фальшивых лицах настоящие, но такие одинаковые эмоции, сведущие свое происхождение к первобытным истокам; наблюдать, как двигаются их грубо сточенные стальными струнами руки, как ими помогают себе выразить зачатки мыслей. В окне ему машет женщина с ничего не выражающими глазами и пустой улыбкой, такая жалкая, что не стоит её обижать, стоит помахать и ей. Не смешно ли махать рукой в ответ глубоко отчаянной и больной женщине, что ждет свой последний «вояж»? Каждый кто смотрит на него попадает в капкан неказистых очков с рыбьей линзой и заношенной оправой, починенной наспех изолентой, каждый видит в нем несуразного растяпу, «доброго малого», присваивает ему лучшие качества — исполнительность, миролюбивость, скромность — что угодно, чего хотели бы видеть в человеке рядом с собой. Никто не видит глубоко ненавидящего себя и все человечество в целом, с тяжелыми комплексами, неподъемным эгом, душащим его амбициями и целями, которых никто никогда не сможет оправдать, будь он трижды гением, не ощущает высокий высокомерия пьедестал, воздвигнутый незаурядным интеллектом с хребтов убитого сердца ранимого ребенка, закованного у самой границы с бессознательностью. Никто не замечает, как этой личности очень хочется быть «своим человеком», «просто свой в доску», быть любимым и любить, как ломая себя вдвое и втрое, играет то, что хотят другие видеть в нем, закрываясь в собственном мире идей, не мешаясь с шелухой мгновенных желаний остальных, как получает противоестественное удовольствие для любой здоровой и не очень психики. Картину рушат неуклюже вошедшие, шатающиеся вместе с электричкой люди: юноша с кирпичом-телефоном и жирной цепью на шее, мужчина с кобурой на плечах, несший уже им же раскладываемую подставку для синтезатора, что в руках пианиста, замыкал этот цирк не менее нелепый «вожак стаи» дегенератов. Пианист играет мотив из агрессивной игры с импортных игровых автоматов, как поговаривали «коллеги» — с Японии. Темная лапа из искусственной кожи вскидывает руку, призывая закончить увертюру, и гордо поднимает голову. Их глаза спрятаны за темными солнцезащитными очками, точно клоуны — время близится к зиме и солнце до их дыры не добивает совсем, гнушаясь выставить на свет их топи мусорных болот и серые хрущевки с не менее серыми людьми без душ и ума. -Здарова, отец. На слове «отец» он задирает пустотелую голову еще выше, словно кривляется, словно ребенок во дворе, воображающий, хохлясь и пыжась показаться «крутым», восхищаясь самим собой. Инженеру хотелось сделать вид, что не заметил этот передвижной цирк, но его «маска», топя снисходительность глубже, робко бросает: -Здравствуйте И темные омуты с шоколадной каймой сморят на шута сверху-вниз, с прищуром, оценивая: солнцезащитные очки, за которыми трусливо спрятаны глаза, совсем значит паршиво врет и играет «роль», высокий ворот почти до самых ушей, очень труслив и закрыт, так хочет казаться большим и серьезным дядькой, что рядит светло-серый пиджак на два размера больше, который на ссутулено-узких плечах висит, будто на детской вешалке; волосы укладывает так, что воском волосок к волоску. Смешно, как он до животного ужаса хочет удержать маску, что едва не спадает с кончика носа. В собственном взгляде отвращение приобретает горький привкус укора, с которым отличник, пионер и просто хороший мальчик смотрит на прогульщика, хулигана и лоботряса. Сейчас они смотрели в упор друг на друга, знакомясь, будто далеко не в провонявшейся паленным маслом электричке, будто в далеком поле среди ковыля, шепчущего охладевшими и мертвыми душами, стоят напротив друг друга так близко, в считанных метрах, и так непостижимо далеко. Два костра в абсолютно сером и мертвом поле пожирают омертвевшие души от холода, пока один из них не съест другого… Незримо и неощутимо было чувство, с которым смотришь на совсем незнакомое тебе отражение в зеркале, которое должно быть твоим и не может быть таким, с которым в исступлении бьешь скривившиеся в безумии зеркало на тысячи меньших, дразнящих тебя самодовольным оскалом… «Лидер» цирка приглашает жестом женщину пышных форм, с засаленными волосами опаленные краской на концах, в очках — раз «вожак» трус, значит боятся все в знак солидарности — её совсем не женские тонкие губы бесформенно расползаются в ухмылке, отштампованной для всей их «банды». Самый младший несолидно зачесал уголок губ, тот, что обвешен пушками с интересом сморит на предстоящую реакцию действий их хулиганки. Она приоткрыла пальто, лацканы черного трипперного плаща, словно створки пустой шкатулки из рыхлого дерева, являя обнаженную грудь ему то ли пугая своим одряхлевшим и заплывающим жиром тело, то ли наоборот предлагая эту пышную грудь и нечто большее следом… На лице Инженера не дрогнуло ничего, ни один мускул — он видел таких дев сполна в морге, когда брал препараты для экспериментов. Странно, что «маска» не исказилась в требуемом лице, будто внутренний холод вечной ночи добрался и до ее фальшивого света. Никто из задир-переростков не ожидал такого безразличия, ожидая и желая видеть все, что угодно от ужаса до восхищения. Но никак не бесстрастность и будничную отстраненность. Женщина, с долей досады и разочарования выдохнула, на что её, будто бы ободряюще по-доброму похлопал «Лидер» по плечу, давая знак — «достаточно». -Ну что мультик видел? — его сил хватало, чтобы нагнать интонацию по устрашающе, удерживая голос ровнее: Бабло гони! «Лидер» со своей шайкой, словно так не и выросшие хулиганы, шастают по электричкам в поисках очкариков вроде него. Было это развлечением или подкреплялось какой-либо потребностью, Инженера не сильно волновало — ему хотелось рассмеяться в лицо этому «ребенку», отобрав «конфету». -Эаэ, так я ничего не видел. Я даже н-не смотрел, я на самом деле… Ну у меня… глаза закрылись. «Маска» сражался с цепким задушевным холодом, будто сейчас только вытащив с пыльного ящика необходимый образ, будто в её идеально отстраенном ходе работы произошел сбой. Но отчего же? Из-за пристального взгляда «Лидера шутов», ощущаемого через темные линзы? Вздор какой! Лидер, будто дешевый дилетант на сцене театра, оглядывается на своих зрителей, ища в их глазах покровительства. Видимо ему было достаточно всеобщего недоумения, чтобы продолжить этот дешевый и клишированный «концерт» из двух актеров, списанный с бандитских фильмов. -я говорю деньги давай, нам с ребятам кушать нечего. Как жалко и смешно «вожак» побирается, махнув на своих «ребят» для пущего эффекта. Даже в школе хулиганье не оправдывало своих действий. Этому коротышке на фоне своей «свиты» либо не можется свершить задуманное силой, либо не хочется, но он до сих пор думает, что получится запугать «ханурика» своим глубоким и хриплым тембром и гротескным бандитским образом. -У меня…э-а-э, вы что совсем. Могу вам вот э-а-э буте… Есть предложить, вот вашим коллегам, у меня еще там есть и бутербродик женщине Он откровенно смеется и глумится на их «кушать нечего», ряженные в черно-белые костюмы, разрезающие желтые стены бельмом на глазу. Но легкую сатиру никто из дегенератов не увидел сквозь темные очки, и не менее темные умы не оценили, не поняли. «Маску» теперь он контролировал, чего почти никогда не делал, они опустили его, сами не ведая того, до такой степени втоптали, что теперь он тоже «боится» не удержать игру, хотя ни разу себе в этом не признается. -Я говорю деньги плати Ещё раз и тверже, будто сначала, будто воспроизводит, наверно, свой каждодневный ритуал перед зеркалом утром и вечером — репетировать грозного нехорошего дядю, бандита с подростковой ломкой в голосе, когда дыханье уходит в узкую иссушенную пиджаком грудь, наверняка сплетенную из птичьих ребер. Фи, как пошло об этом думать… -Я там откусил, но не страшно… Вот женщине дайте, ну чтобы она поела чуть-чуть Конечно, женщине необходимо, раз с путан у дорог перешла на поберушку по электричкам. Пусть будет ещё омерзительнее, пусть жир горит на ней клеймом, пусть вся расплывется хлебным мякишем в грязи, куда её выбросят, когда та станет не нужной. -Значит платить не будешь Раз угрозой не получилось, так будем катаньем, и вот это взрослое дитя смиряется, что его «роль» не возымела большего эффекта на незаурядного «очкарика» — не испугали пистолеты, тревожная музыка, строгие костюмы, не свернул хриплый баритон его внутренности в кулак. В чернеющих глазах, самая глубина которых иссечена нездоровым блеском, будто искры фейверка сумасшествия, смотрящие ему в душу, перетирая в пыль внутренности, забираясь в тщательно скрытое за черной призмой, тщательно охраняемое и недосягаемое. Гнев зарождался в груди, где черной змеей вился липкий страх, — как говорят американцы: если долго смотреть в пустоту, она начинает смотреть на тебя. На что ему также по-детски мотают головой, как Жулька-выброжулька жадничая «конфету». Досада развязывает руки гневу — лапы из кожзаменителя хватают за грудки клетчатой рубашки и тянут к выходу, попутно разбивают стекло в раздвижных дверях, срывая теснящиеся в груди эмоции, распирающие до хруста костей. Бьет в такт беснующемуся сердцу о металлические стенки вагона, обвисшее тело «ханурика». Где-то в глубине души, жалея «очкарика», делает это ради восстановления пошатнувшегося авторитета, как лидера самой жестокой, отмороженной и безжалостной преступной группировки города и страны. Гнев спадает быстро, как и зародился — холодно и мстительно отбирает термос, в котором еще теплится чай. С глаз долой и сердца вон… Вышвырнул на перрон, спуская рычаг торможения, грубо выкидывает бесценный для хозяина черный дипломат, даже не заглядывая туда, наверняка там нудная книга о ремонте эскалатора или взятии интегралов. Зарвавшийся очкарик едва не теряет равновесие, оказавшись на устойчивой поверхности, его фигура скрывается вдали, прочь от сорвавшейся с места электрички. Будь этот «ханурик» не ладен — выругался про себя Лидер, отпивая отобранный чай, довольно неплохой оказался, отдающий чем-то щемяще родным с дивным запахом лаванды… Бандит гонит прочь странное чувство, заставляющее его снова вернуться к взгляду темных глаз с бурлящим на дне пожаром, вернуться мысленно, навстречу электрички, с которой только что скинул их обладателя, бежать взглядом по блестящим и скользким от дождя рельсам отливающие грязной синевой хмурого неба, что отпечаталось в мутных несоразмерно толстых линз сломанных очков, на секунду в электричке эти очки отсвечивали так, словно нет глаз, словно вместо них две огромные и ничем незаполняемые дыры мертвецки холодных в безмерной глубине; заставляет безуспешно мчаться душой за уходящим человеком, которому он проиграл морально, опустившись до грубой силы. Первый кто не побоялся отработанной до мелочей манеры поведения, приевшийся и удерживаемой «бандитом» от души, как можно дальше, отсрочивая неизбежное. Паршиво чувствовать себя слабым перед человеком, обличающем в себе само безразличие и бесстрастность к его угрозам. И он мчится дальше и прочь тенью к стремительно тающей вдалеке спине, которую только что вбивал до вмятин в сталь; резко останавливается, когда та исчезает, словно дурной сон в сине-черной линии горизонта, рвано дышит и дрожит ссутуленными плечами под нещадно хлыстающем ливнем. Снова собирается с озябшей и примятой поездами травы, снова рватся до упущенного им сейчас. Найти это недостающее и необходимое, как диктует то чувство, будто бы сейчас вспомнил от чего же каждую ночь ему горько и холодно, будто с рождения чувствуя себя обделено-неполноценным, найдя причину тому, что изо дня в день пытается забить в сокровенную и недостижимую часть души избегаемую разумом… -а термос? И паспорт? Раз побираются «покушать» значит его чай они решили допить, жаль только термос, что всегда был с ним еще с «золотых» времён института. Большая шпана, что так и не повзрослела, додумалась мастерски украсть паспорт, хотя его мог он обронить, покупая билеты. «Особу» он встретил в тот день, — одинокую на вокзале. Как все женщины, она в глубине души кошка — хвалят ластится. Но долго их общение не состоялось, ибо не любил он женщин совсем, да и не было никогда с ним рядом женщины. Любовь к особе фальшива, «Особа» была зачата и убита им. Милый образ девушки с роскошной копной пшеничных волос золотым венцом, обрамляющий совсем кукольное лицо, её характер был под кальку списан с матери и него самого, рисуя и ненавистный, и до одержимости любимый образ. Но в тот день, глубоко за полночь в лесу Инженер себя обнаружил с трупом, как две капли воды с «идеальным». Жаль, что она умерла — его руки по локти в её крови. Снова гибидроциклофенодол вдарил в воспаленный мозг, выбивая последний ополот разума, снова он исполняет желания безудержного подсознания, пытаясь помирить с ним рассудок. Ведь нет ничего хуже, чем поругаться с самим собой. До сих пор сжимает охладевший и коченеющий труп, в исступлении раскачивается всем корпусом. Её он не оставит здесь — нельзя такую хорошенькую одной в лесу оставаться. Его дрожащие руки срывают цветок и заправляют им растрепавшиеся локоны за ухо, что-то в это жесте было глубоко интимное и не характерно для него нежное. «Особа» будет живой всегда в своем белом саване-платье, как и сейчас жива в сумасшедшей голове — и в это Инженер твердо верит своим нездоровым рассудком.***
Понедельники никто не любит, но Инженеру на них абсолютно все равно. Хриплый и глотающий буквы Виктор Сергеевич всегда декларировал по удобному поводу «Понедельник начинается в субботу», одну из немногих книг которую этот подхалим и лизоблюд осилил, если это «случай» имеет место, значит сегодня Евпсихеев уйдет последним перед охраной, что сторожила ночью, сменяясь к утру. Ведущий работник, пусть и не оцененный по заслугам, никогда не опаздывал ни на долю секунды, но и не горел желанием нестись в первых рядах на работу, приходя за час. Его работа была с ним всегда, и об этом никто не должен знать — им нужно верить в силу «государственной тайны», в его чистоту перед законом и руинами идеологии. За годы работы Инженер приносил незаметно домой сначала собственные расчеты химических уравнений, после списанные колбы, пробирки, реактивы, что-то бралось случайно, а что-то с помощью хитрых и окольных схем. Нет, это не воровство, ведь все идёт во благо, — во всяком случае куда лучше, чем неопытный стажер переведет столь ценные кислоты на свою имитацию бурной деятельности. Похоже на оправдание, но учёный никогда ни перед кем искренне не оправдывался даже перед самим собой, слишком гордость приперает в таких случаях. Постепенно вещей скопилось слишком много для маленькой и захолустной однокомнатной квартиры… Со школы его не боялся и не гнушался лишь один единственный человек — местный сумасшедший и бык осеменитель по совместительству — Игорь Катамаранов, что их связывало остается загадкой и поныне. Может быть, что только Катамаранов где-то на уровне подкорки понимает Инженера, потому что отчасти сам тронулся умом… Но они думали или делали вид, что дружны, и как друг детства Игорь — «бешенный» помог найти глухой и никому не нужный подвал среди системы подвалов под жилыми домами. Время у них такое, что со школы готовили к так и не случившийся ядерной войне, репетируя каждую неделю эвакуацию, ношение противогаза и повторяя правила принятия «лекарств» от лучевой болезни. Теперь их поколение пожинает плоды истерии холодной войны в полном объеме, где единственными позитивными моментами для себя Инженер нашел заброшенные бункера и НИИ… В свете красных ламп среди пробирок, мензурок всех форм и размеров, пипеток, чашечек петри, капельниц Шустера и прочего. По левую руку учёного газогенератор Киппа, в самой руке пробирка с бензальдегидом, в другой же бродящий сахарный раствор, рядом уже ранее полученный раствор конденсируется. Дальше осталось дело за малым сварить варево с его новой разработкой. Он хочет совместить приятное с полезным: сражается со сном таким незаконным образом, сыворотку пора использовать на человеке, в крайнем случае на себе. Опыты на крысах показывают прекрасные результаты даже спустя месяц непрерывных наблюдений. Инженер работает над проблемой повышения умственных способностей существ, обладающей высшей формой развития центральной нервной системы. Он неудовлетворен силой собственного гения, считая скудным и ограниченным, мало отличающим его от остальных людей. Инженер желает вознестись над всем миром в абсолютизме собственной гениальности, совсем позабыв, что он, как и все, обыкновенный человек с физиологическими и духовными потребностями. Гордость подобно сварливой жене, душила его, запрягая в поводья за мутным светом славы и всеобщего признания, страждущая получить желаемое его руками подчиненные опустошенной голове, из которой вытеснили все мысли, не относящиеся к работе, изорвав душу, и её выбивая из груди, оставляя зияющую дыру, которую не заполнит ни одна похвала, ни одни слова «поддержки», и ни одна женщина не даст ему столько любви, даже если бы не было такой непоколебимой ненависти в нем… Как бы Инженер не доказывал собственную непогрешимость, но этика для него мертва, и его моральный облик, изуродован до непонятных ошметок плоти совести, так и не пройдя всю войну с самим собой. Нельзя получить из истины ложь, нельзя дважды ошибиться и быть правым. Лично его первая ошибка в движении «против»: бесконечно самоотвержение, втаптывание в незыблемое дно болота «идеалов», не привязанных к реальности, ненависть ко всему белому свету и людям, на нём живущих, одержимость желанием превзойти всех вся, гнушаясь тем самым до капризов раздутой гордыни. Следом же, в слепой вере самому себе, своей «идее» он, робко ступив на подошву холма, мнит себя на вершине горы. Во многом можно сослаться на социопатию, но увы и ах, она не врожденная. Тут совсем жалко себя Инженеру — хочет себя защитить, — таким его сделал мир, дорогая мамочка, одноклассники, одногруппники, коллеги — кто угодно, да только не он ли ковал свою жизнь? Инженер стискивает зубы до желваков на лице, кусая и оттягивая ремень на руке, вторая рука дрожит с пустым шприцом и сияющей каплей сыворотки на конце иглы. Оно жгло его изнутри со всем мраком в глубине дыры грудной клетки, текло по паутине кровеносных сосудов, опаляя их, снедая и стремительно идя к центру — мозгу. Очки глухо падают на стол, он кашляет кровью тяжело и задыхаясь так, что в уголках уставших и воспаленных глаз блестят неуловимые слезинки. Цель оправдывает средства — так убежден ученый в своих изыскания и страданиях. Инженер будет танцевать на трупах, на могилы глупцов сплевывая желчь, ликуя и воспевая дифирамбы своему триумфу над родом людским. Особа мумией глядит на него, сидя с бесстрастным лицом, с которого ни косметикой, ни сывороткой, ни солью не снимешь смерти печать. Лишь ее остекленевшие глаза видят скорчившегося от боли Инженера, сумасшедшего и больного, слепо идущего бесценным для него иллюзиям. Когда-то темной и немой ночью он принес ее обезображенное тело в свое убежище, желая и веря, что сможет ей дать собственный разум, переродить и перекроить её по собственному подобию. Но впервые на его лице замер животный ужас, когда девушка воскресла меньше чем несколько минут и с праведным гневом смотрела в его дыру. Той ночью она умерла от собственных рук, выхватывая со стального подноса скальпель, её обескровленная рука запустила глубоко в перешитую шею хирургический нож, безвозвратно кромсая стремительно уходящую жизнь. С тех «Особа» просто «красивая куколка» для отвода глаз после сумасшедших снов, как сейчас... В разрозненном разуме едва остались обрывки тех снов, но четко помнил того «Шута» в поезде с его: «здорова, отец!» и как он быстро исчез, оставив с загадочным «встретимся во мраке». Вздор какой! При всем своем уме, возможностях и воли Инженер так и останется недочеловеком, лишенным души. И здесь нет его вины, душу маленького, ранимого и доброго мальчика разбила, играя жребием, судьба. Даже тот «шут» — не выросший ребенок немыслимо человечнее него при всех огрехах бандита: воровстве, рэкете, пустом насилии и убийствах. Инженер его возненавидел, будто бы «с первого взгляда», тот вбирает себя все то, чего так не хватает Казимиру, являясь диаметрально противоположным ему, и при этом совсем похож по духу. Если капнуть глубже, ненависть — обратная сторона любви. Нет, чушь, думает про себя учёный. Смешно, не правда ли, думать о таком? Инженера бесило это «делаю все, что хочу — мне все дозволено», этот человек не ограничивал себя законами, совсем как он сам… Бандита будто бы мироздание выкроило из мрака: черный свитер по самые уши, выгоревшие спички вместо ног, ночи призма на глазах, волосы из платиновой черни очерчивали жестко бледное лицо — выплавлен из того же незыблемого материала, что и Инженер, только на преступника души не поскупились… У него есть что хранить за тысячью тенями своего существа, отсюда и рождается почти животный страх — утратить, потерять свою сущность. Лишиться того, что дает ему видеть жизнь во всех её красках сквозь глухие черные очки, не быть слепым на сердце, в жертву такому дарованию пал разум. «Лидер» добивается всего силой, даже там, где можно изящно обойти словами, предпочитает отбирать и разрушать, совсем не способен на созидание, не может быть, как тысячи послушных овец в НИИ, на заводах и фабриках — быть как все. ОПГ Железные рукава словно потерянные мальчишки во главе своего «Питера Пэна» с наганом в дутых перчатках из кожзаменителя и стыдливо спрятанными глазами за темными очками.***
Инженер готов рвать и метать в темных подвалах, слыша выстрелы пистолетов. Они посмели вторгнуться в его «святая святых», принеся с собою грубое оружие, создающие так много пустого шума, принеся и складируя будто на алтарь деньги — они покупают своего бога — за время и чужие невинные жизни, оставляя мощи лежать ровными пачками на железных полках рассортированных по разным номиналам и валютам. Читаю молитву, исповедуются, пересчитывая купюры, получая блаженство «очищения». Им нужны только деньги… Совсем перед закатом, растворяясь в уходящей непроницаемой черноте, упоенный неизбежностью, дышащей ему в спину смерти. Всех его «особенных» и успешно прошедших эксперимент крыс скосила смерть-чертовка, которую он так зазывал в гости своими ошибками, будто бы предал своих питомцев своими пустыми стремлениями, лишенные сомнений и терпения. Сыворотка давала временный эффект, усиливая интеллект лишь на два месяца, подобно наркотику она опаивала и обманывала мозг, разрушая его, заставляя биться в предсмертных конвульсиях, — вспыхнуть ослепительно лишь раз и потухнуть навсегда… Ему совсем не хочется умирать лабораторной крысой, которой отчасти стал по собственному желанию, теша себя несуществующую для него самоотверженностью, веря и примеряя ореол славы и власти. Не хотелось вспыхнуть пустому морю, не хотелось умирать глухо и слепо. Он никому не нужен, как и его маска. Сам он со своим невозможным характером, амбициями, цинизмом, эгоизмом и сущей бесхребетностью. Маска тоже никому душу не грела — слишком фальшивая даже для общества, строящегося на принципе маленькой лжи. Она слишком слабохарактерная, пассивная и невыносимо нудная. И лишь тот «шут» приблизился к нему слишком близко, обжег холод пустоты, разрушая серую монохромность, одним своим существованием кроша личную философию жизни, снося с деткой легкостью монументы идеалов об его же абсолютизм разума, срывая и втаптывая его гордыню до ядовитой зависти в сквозной дыре груди, раскладывая пасьянсом самообман гения. Если сегодня он умрет, то вместе со своим отражением… У мироздания очень скверное и извращенное чувство юмора — вместо того, чтобы создать что-то совершенное и цельное, она кромсает свое детище на два обрубка: один бездушный гений, лишенный всяких моральных принципов, другой же дурачок с непомерно большим сердцем. Они сгорят заживо оба, вместе с их богами и страстями, выжигая и предавая чистому огню всё… Его смерть дешева и бесценна одновременно. Две канистры бензина в руках учёного, он щедро поливает зловонную лабораторию с дохлыми крысами, валяющиеся на битом стекле пробирок, издеваясь они отсвечивают в темноте бетонного подвала, перекроенную и забальзамированную им мумию, едкие запах кислотных луж. В чужом подвале не жалея льет на деньги, вспыхивающие сразу, трепыхающиеся и качающиеся от легких касаний языков пламени. Он даст этому городу преступника, которого заслуживает эта дыра: убьет ребенка за темными очками, раскрошит и порвет белой птицей нежную душу. Этот город будет гореть, как и рассудок учёного, каждой ночью сжигаемый этим черно-белым человеком. Они вместе станцуют танго с ножом, их разбитые руки переплетутся на окровавленной рукоятке, борясь за жизнь, порхая на бетонных руинах под отблески разбитых окон и остекленевших глаз. «Лидер» появляется быстро, точно слепая мышь в капкан. Мышь, воображающая себя кошкой, бежит за хрипло смеющийся смертью со шприцом. Рассекает кровавые лужи, в которых мутно играют их призрачные отражения, дразня и рисуя темные образы сгоревшими зеркалами, обнажая похороненные в себе воспоминания. Охрипше его окрикивают, по темным подвалам эхом разбиваются выстрелы злополучного нагана. Бежит слепое «отражение» в лабиринте подвалов, лестничных пролетов и коридоров, достигая конца совсем в полушаге, бандит не видит, как учёный, ломаясь изнутри, путает и сбивает, сумасшедше дразня «Здорова, отец», тормоша спящий гнев под посеревшим пиджаком, и все никак не решается до конца свершить задуманное … Это цепь из бетона и арматуры трехмерным лабиринтом перед ним предстает, где «Лидер» — слепая мышка с обрубленным хвостом, бежит пытаясь выиграть у того, кто выстроил специально для него ловушку.Три слепых мышки, три слепых мышки, Смотрите, как они бегут, смотрите, как они бегут. Они все бегут за женой фермера, Которая отрезала им хвостики разделочным ножом. Вы когда-нибудь в жизни видели такое зрелище, Как эти три слепых мышки?
Сшитый из теней человек «побеждает», пройдя весь лабиринт, он стоит перед Инженером весь запыхавшийся, хрипя, глотает воздух сожженой ночи, весь в саже и копоти, во вздрагивающей руке наган, в котором осталась одна пуля. Взводит оружие, не глядя, сбито скачет его сердце в тесной костяной клетке, очки съехали на нос, волосы спадают на лоб непослушной и взмокшей челкой, серебристо-голубые глаза смотрят без толики страха, лишь на сама краю каймы пробивается горечь сочувствия… Точно в лоб устремлен наган, уничтожить гениальный ум одного ущербного «урода», поджегшего дом с невинными людьми, ради собственной прихоти, гордыни и слабости, оправдывая всё маниакальным бредом собственных «идей». Сердце бьется медленнее, будто утихнет совсем в вакууме тишины между ними. «Шут» дышит отчаянно со свистом глотая воздух, совсем близко к глумящейся крысе, его дополнении, или он дополнение её?Выстрел...