Васильковое поле

— Таких, как ты, знаешь ли, без памятника и поминок хоронят. Сплевывает на землю и смотрит из-под челки с ненавистью, обидой нелепой, детской; пряди то в синий, то в белый, а вместе — рябит; образ его, возвышенный и резкий, из линий черных карандашом угольным, мажется по стене, теряется порой в тенях и кончается там, где начинается полоса от закатного солнца. Чанхи — кровь из носа в рукав рубашки белоснежной — уголками разбитых губ улыбается, и болью пронзает до основания шеи; охота на ведьм в двадцать первом веке, а он даже не рыжий. Веснушками, правда, обсыпало под сентябрьским золотом, крошки такие сусальные, налипшие, то ли правда листва иссохшая, то ли — поцелуи уходящих летних дней. Но алым смазывает их цветущий образ, очерчивая царапины и потухший взгляд глаз цвета каштана спелого, разбитого. — Таких, как ты, собакам на съедение бросают, — ногой затаптывает из сумки Чанхи вылетевший лист, всего лишь домашнее задание, такое неважное сейчас, а стоившее: бессонной ночи. — Вот и ты меня хоронишь, — вздыхает устало, — без памятника и поминок. Спасибо, хоть сам присутствием почтил. И это заведомо проигрыш, потому что — удар по бедру, носок ботинка острый; разряды тока до кончиков пальцев, но почему-то смешно так. Вот его, Чанхи, листвой осенней засыпает, что не нужны и горсти земли, которыми фигуру щуплую закидают с последними не для его ушей словами. Что там насчет белых лилий вишенкой на торте? В будущем он станет им удобрением, пока же — разложение на тротуаре, мешается с плавящимся асфальтом и оставляет само существо свое с частичками кожи и клетками крови на проезжей части. — Грязный педик. Енджэ злой, губы тонкие поджаты так, что буквально — в ниточку. Вытащить ее бы и прошить Чанхи насквозь, сшить мышцы разорванные и сердце разбитое, надежды глупые и растоптанные, да хоть что-нибудь. От него же, такого сжатого и резкого, не убудет, если однажды сжалится и ударит не по ребрам трещащим, а коленям, стопам, хотя бы не лицу. Потому что щеки краснеют не от смущения; костяшки сбиты при неловких попытках отбиваться; мальчики-цветочки не дерутся и не плачут, они смиренно терпят, пока об них ноги вытирают и насмехаются над бледными соцветиями — и яркими влюбленностями в других мальчишек. Тех, от кого цветет васильками, налитыми утренним солнцем, и незабудками по ладоням и за ушами; на щеках и чуть выше бровей подснежники, они редкие и сезонные, но если постараться, даже сентябрем драгоценным или октябрем дождливым увидеть можно; случайно под челкой соцветие уловить и спешно срезать, потому что страшно, волнительно и опасно; потому что глаза цвета неба весеннего смотрят с ненавистью, губы кусают до состояния Чанхи, мозаичного и потерянного. Да как же это так? Хоть немного поплачь, чтобы повод был пожалеть тебя. Енджэ, наверное, понять даже можно. Отрывками из семейных разговоров и шепота одноклассниц, порой — доверие от учителей, — но Чанхи смиренно собирал паззл, от пыли кусочки обдувая и складывая в картину, где мальчишка улыбается, а не разбивает другим носы, руки ломает, запястья тонкие, кожу носком ботинка стирает нежную. Тяжело это — не принять себя, да? Чанхи полегче: патологический лгун. Истории одна другой ярче и неправдоподобнее, где побои лишь от лестниц со ступенями высокими и крутыми, покрытием скользким-опасным, а перила лишь металлом врезаются в ладони, оставляя кровавые дорожки. Лететь сверху вниз не страшно, когда знаешь, сколько ступеней в общем — семнадцать — и каждая позвонком пересчитана. Сколько их, лестниц этих было? Отец числам не верит и спрашивает, кто обижает, но Чанхи не маленький и ответ его пожизненный — архитектура. Просто совпало так, что шнурки развязаны и ноги слабые, внимательности по нулям,  падение — неизбежно. И вот бы хоть раз — невовремя фантазирует — там руки Енджэ. Но именно они толкают его во впалую грудь, предавая горизонтали. В кашле заходится и смахивает слезы с глаз; Сон курит мерзкие сигареты, крепкие самые, а дымом — в лицо. Окурки об выставленную руку, так что микрокосмос и маленькие солнца созвездием большой медведицы. «На тебе так заживает хорошо все, Чхве Чанхи. Как на собаке. Ты просто псина, ты понимаешь это? Не больше, чем псина» «Понимаю» Но парадоксально качает головой и дует на свежий ожог, думая, насколько близок к небесам секунду каждую времени, когда они с Енджэ так близко, что губы его, обветренные-сухие, поцеловать можно. Нельзя. Сломается окончательно куклой фарфоровой, оброненной с полки самой высшей, куда для сохранности поставили, а по факту — не уберегли. Мальчишки так легко в глаза чужие проваливаются, пусть даже они цвета каштана. И новой дорожкой крови по подбородку дается улыбка: — Тебе сирень идет бесконечно, знаешь? Его рука дергается и сама соцветий нежных касается, что расцвели над ушами и по щекам, затеплились в уголках губ, торчат и мнутся под толстовкой, и даже на бедрах, где у Чанхи параллелью разрастается космос гематом. — Я ненавижу сирень. — А я васильки, незабудки и ландыши, веришь, — плечами пожимает и думает, что сил наверное, пока он лежа на нагретом асфальте — побольше. — Но не мы выбираем, кем цвести. — Не учи меня, — бросает резко и отворачивается, и кажется, сейчас с замаха ударит сильнее, доломая хрусталь скелета. Но нет, лишь рюкзак пинает, и десятки раз физика подкленная разлетается по улице листопадом, последствием осени; тонут формулы в лужах, подчиняясь собственным законам, пока Чанхи: смех в рукав. И вкус крови на прикушенном языке. — Сирень хоть пахнет приятно, а ты? Молчу, молчу. Пальцами зарывается в волосы свои цвета сока малинового, подсмывшиеся немного, но с повышенной насыщенностью от рубинового заката, что лучами последними по стенам и губам их, щекам, запястьям. Как не убегай, Енджэ, но нить багряная от мизинца до мизинца не порвется, это что-то настолько же врожденное, насколько: Любовь к тебе. Сердце Чанхи замирает, и это совершенно нормально, потому что взгляд Енджэ долгий и пронзительный, злой все еще, но чуть менее, точно шторм с девяти баллов на пять спадает (вот бы штиль хоть раз застать). Кидает на колени платок белый, розами синими расшитый, инициалы в углу мулине и пару капелек золота. — Смотреть тошно, хоть кровь сотри. Не сдерживается и хмыкает. — Надо же, тебе не все равно, как я выгляжу. — За соцветия обидно. Достались такому, — он тянет слоги и повышает голос, будто боясь, что Чанхи расслышет плохо. — Убожеству. Чхве с удовольствием мажет своей кровью, пальцами выводя неизбежности со знаком бесконечности. — Ты тоже цветов сирени не заслужил, но я не избиваю тебя. Лишь крики в спину. Енджэ всегда ветром — уходит резко, настолько же, насколько нападает;  но меж лопатками его все те же букеты нежные, лепестки по четыре на бутон. Семена в легких и кашель, который родителей ночами будит. Как же это смешно. Сам себя убивает каждый раз, как Чанхи заставляет кровью давиться. Могилу им на двоих роет, и знаешь, Сон Енджэ, она же по предсказанию твоему без надгробия будет; души без отпевания; о них не вспомнят спустя годы, потому что вспомнить нечего будет, так, клумба с холодными оттенками мелких кустов. Как прекрасны глаза цвета васильков утром росистым. Как ужасно любить концентрат ненависти в них, выцеживая яд по капле в собственное криком надорванное горло. Космос гематом ноет и требует млечный путь мази с полки холодильника. Чанхи мальчик послушный и подчиняется даже граффити галактик на бедрах. Кому угодно. Даже изломанному Сон Енджэ.