Разновласка

Он был рожден не таким, как все. Он был рожден морозной прохладой. Он был рожден палящим пламенем. В его глазах зиял самый настоящий бушующий океан, что был вот-вот готов поглотить в пучину своей глубины. В его глазах прыгали искристые солнечные зайчики, мешаясь с глубиной кария. Он был рожден особенным. Но как бы все это ослепительно-сказочно не звучало, нужно признать, что рожден он был сквозь муки. Мать особенного поглотил страшный недуг, соскребая под себя когтистыми лапами опасности и отчаяния. Никто толком уже и не верил в чудо, что могло спасти его. Уповая надеждой, беловолосая королева нашептывала лишь слова утешения, пока же по щекам ее струились горячие слезы, а худенькая, дрожащая ручка скользила по собственному же животу. — Ты будешь жить, малыш, я верю. Ты особенный. По королевству уже который век слагали легенды о чудном цветении, что могло излечить любой недуг. Говорили, что лепестки его будто смастерены самым чутким ювелиром, ведь их голубизна манила и цепляла взор. Но стоило лишь дотронуться до стебля, покрытого бархатистой коркой будто инея, то тело пробивало неистовым жаром, усыпая каждую частичку тела пеленой пламени. Палящего пламени. Было решено пустить по миру тысячи путников, ведь этот цветок был последней, хоть и угасающей с каждой секундой, надеждой. — Мы нашли его! Вот он! Королева будет спасена! Цветение и правда помогло женщине излечиться, и на свет родился мальчишка с чудесными волосами цвета талого снега и лепестков алых весенних роз. В его жилах текла кровь той самой свежести и палящего пламени. Оно было способно вершить чудеса, возвращать время вспять, делая любого дряблого старика вновь цветением сил и молодости. Но это лишь временный эффект. — Шото, — шептала женщина, пропуская шелковистые цветные пряди сквозь пальцы. На губах сияла счастливая улыбка. — Тодороки Шото, — маленькие ручонки потянулись к матери. От одной из них веяло прохладой. От другой– кутало тепло. Но счастье длилось недолго… По миру бегали слухи о неком Энджи. Этот мужчина был самой настоящей загадкой. Поговаривали, что он обладает силой, что не мог познать никто. Людям было страшно даже мысленно касаться идей на счет его власти над чем-то несоизмеримо прогнившим и злым. Энджи было мало всего этого. Послышался, режущий умиротворенный ночным сном слух, детский плачь, а за ним грохот стеклянной двери, выходящей на балкон. Мальчишка был похищен… Сцеплен в мертвую хватку когтистых лап зла и желания вечной молодости сил. С тех пор Шото никто не видел… Короля и королеву раздирало горе. На протяжении 4 лет были попытки поисков сына. Но все они были безуспешны. Будто след простыл… *** Маленькие детские ножки тихонько шлепали по деревянному полу. Лишь на носочках. Ведь Шото совсем не хотелось разбудить… Отца. Шажок за шажком, и деревянная затворка окна тихонько скрипит в ночной тишине, заставляя маленький носик поморщиться от не очень приятного звука. Темное глубокое ночное небо словно поглотило мир вокруг, в том числе и Тодороки, заставляя буквально погрузиться в пучину его неизведанной искристой темноты. И вот оно. Издалека, со стороны чего-то непознанного мальчишкой, наконец ввысь поднимаются… Яркие фонарики, как детский разум уже и привык называть эти буро-оранжевые точки. Они будто сотни, тысячи, миллионы звезд плывут по небесной глади, зияя, приковывая взгляд разномастных глаз к себе. Он не силах оторваться от созерцания чего-то столь особенного и чудесного. — Они для меня? Такие красивые…– срывался шепот с бледно-розовых губ, по которым пускалась улыбка все шире и шире. Самая искренняя и настоящая улыбка, что только могло излучать детское личико. Сердце Шото каждый раз переполняли непознанные эмоции, когда он видел фонарики, заставляя то забиться со скоростью света, а дыхание сбиться из-за переполнения счастьем. Ведь фонарики были лишь на его день рождения. Ведь фонарики были лишь для него. *** — Отец, а почему мне нельзя выходить на улицу? — раздается тихий голосок в тишине вечера, отталкиваясь о стены и рассыпаясь еле слышным эхом. Пара нежных маленьких ручек были вытянуты навстречу мужчине с ярко-бирюзовыми глазами и кроваво-красными волосами. Лишь по кончикам пальцев одной руки прошлась пелена инея, а по другой– парочка еле заметных язычка пламени. Стоило лишь сложить маленькие ручонки между собой, как по комнате усеивается желтоватое свечение, лучиками пускающееся по закуткам и углам, пока детский голосок тихонько напевал уже до боли разученную песню, засевшую в голове навечно: — Солнца яркий луч, Путь найди во мгле. Я прошу верни, что так желанно мне. Раны исцели, Жизни свет пролей. Я прошу верни, что так желанно мне… Энджи, самодовольно ухмыляясь, протягивает большую мозолистую ладонь навстречу свечению ладоней Шото. Лицо его, некогда морщинистое, приобретает вновь молодые черты, а по телу вместе с глубоким вдохом пускается прилив бодрящей силы. — Желанно мне… — Мир опасен, Шото. Люди алчны и прогнившие изнутри. Они погубят тебя. Так что тебе нельзя выходить отсюда, сын. Слышишь меня? — мужчина хмуриться.– Никогда и ни за что, –чеканит он каждое сказанное слово грубым басом, заглядывая точно в глазенки напротив. — Да, отец, я понимаю, — не без доли грусти в голосе отвечает мальчик. В детской двухцветной макушке засело лишь одно «ты никогда отсюда не выйдешь». Юноше приходилось с ранних лет мириться с тем, что всю свою сознательную жизнь он проведет здесь– в башне, которая в высоту словно пару могучих тополей, взмышающийся в небесную гладь– не сделав ни шагу за ее пределы. Так сказал отец. *** — С днём рождения меня-я-я, — протянул особенный, приставляя указательный и большой палец к стене под прямым углом. Худые руки были по локоть измазаны в масляных красках самых различных цветов — « Отмою, не страшно». Деревянная кисть была зажата между зубами– руки заняты– отчего слегка румянистую щеку пачкала все та же краска. Но ему плевать. Это его страсть. Страсть, заключающаяся в плавных мазках кистью по любой поверхности, не важно какой. В аромате масляных красок, что ему так по душе. В растертой между пальцев рук засохшей гуаши. В алых стеблях, что пускались по стенам его комнаты в каждый уголок, путаясь и с другими узорами.Он порой и сам не понимал, что это за загогулины такие. Просто доверял руке, что сама по себе вела, держа кисть, за которой оставался мягкий след краски. В орнаментах, что он пускал собственноручно чуть-ли не до высоченных потолков комнат. Ему это нравилось. Нравилось после работы всматриваться в свое творение, красующееся на стене. Эта страсть приелась к нему еще с ранних лет. В одно утро он рывком понял, что комнаты места, где он живет, уж больно скучные и неяркие. Ему это не понравилось. Сперва были попытки выводить узоры угольком, что он стащил с камина, на поверхности деревянного пола, за что был наказан, ведь «что за чертовщину ты творишь, как это теперь отмывать?». Со временем же Энджи понял, что Шото не угомониться. «Я хочу краски, отец. Масляные. Хочу рисовать. Позволь мне это сделать хотя бы в моей комнате. Там пусто и неуютно. Стены будто голые». — Хм, — разномастные глаза бегали по стене, на которой развернулось его очередное творение: юноша с красно-белыми волосами, сидящий на пушистой зеленой траве в ночной глуши, освещаемый лишь фонариками, плывущими по темному небу. — Нет, — покачал он сам себе головой, соглашаясь с собственными же мыслями. Снова вскочив обратно на деревянную поверхность табурета, делает еще пару мазков кистью в области, где усыпаются те самые фонарики. — Теперь все, — пропускает по губам еле заметную улыбку. Хотя в глазах его бегают искорки неподдельной радости и гордости за свою очередную работу. Проводит тыльной стороной ладони по носу, пачкая его зеленой краской, на что лишь тихо ойкает. Взгляд бегает по строчкам, уже заученным буквально наизусть. — Что ж, читать одну и ту же книгу в 5 раз очень даже увлекательно, — бубнит сам себе Тодороки, перелистывая страницу. Пропускает циклом через легкие глубокий вздох. Мысли явно путаются, перебираясь уже наскучившим сюжетом книги и идеями о мечте. Мечта, что таится глубоко в сердце еще с совсем юных лет. Мечта, что забита грубыми гвоздями, перемотана цепями и замками. Оковами этой самой злополучной башни и идеологии отца о том, что мир опасен и бла-бла-бла, его там загубят. Шото слабо в это верится, ведь, часами сидя на подоконнике у окна, сжимая пальцами его деревянную поверхность, он самолично наблюдал за внешним миром. Хоть и скрытым за высокими скалами, что окружали башню со всех сторон. Мир не казался таким уж и опасным. А люди… Он никогда никого не видел, кроме Энджи. Но это все равно не дает ему поводов судить так же, как и он. Все же где-то глубоко на периферии сознания до сих пор воротит детский разум, что так манил мыслями о побеге и прочих коварностях. Но Шото тут же отгонял эти липкие мысли. Не хотел расстраивать отца? Или боялся? Мечта о фонариках. Он однозначно знал… Нет, он однозначно чувствовал нутром, что они как-то, да связаны именно с ним. Не даром же их он видит лишь в свой день Рождения. Он хотел увидеть их ближе. Понять, откуда они. Хотел… — Шото! Юношу буквально вырывает из потока мыслей бас Энджи, что раздается сразу после скрипа люка в полу (Вход в башню был лишь через него. Ключ от него лишь у самого Энджи, что не могло не расстраивать Тодороки). Вдох. Выдох. «Сегодня я ему скажу» — Отец, нам нужно поговорить, — противно поддергивать уголками губ, строя улыбочку, когда при виде Энджи строиться лишь мелкая неприязнь где-то в закутках души. — Шото, я ужасно устал. Не сейчас. — Нет, отец, нужно именно сейчас, — Тодороки и сам удивился своей уверенности в этих словах, от чего на секунду осекся, но после, не дождавшись ответа, продолжил.– У меня ве-е-едь сегодня день Рождения. — Ну? — И мне исполняется 18… — Да ну? Я все еще воспринимаю тебя, как малого ребенка, — Тодороки пришлось пропустить мимо ушей колкость отца, сказанную с едкой ухмылкой, во благо своему же плану. — И я хотел бы, ну, понимаешь…– он переступает с ноги на ногу, похрустывая пальцами рук– его извечная привычка, когда нервы явно дают по газам.– Я просто подумал, что… — Шото, хватит мямлить! Ты же знаешь, как я это не люблю! — грубый рык отца выдергивает Тодороки буквально из себя же, и он дергается, взглянув на Энджи. — Я бы хотел посмотреть на фонарики. — Что? — Ну, фонарики. Вот, — юноша указывает пальцем на стену с собственным творением, краска которого еще не успела досохнуть, поэтому слегка поблескивала на свету с окна. — Опять ты стены гадишь,— щурится Энджи, окидывая рисунок придирчивым, колким взглядом. И тут же замирает, будто в голове его точно что-то щелкнуло. — Стоп, — Шото передернуло о того, как голос его стал вдруг ниже и будто грубее. Хотя, казалось бы, куда еще. — Ты хочешь сказать, что хочешь выйти отсюда? — Да, я хотел… — Нет, Шото, — рубит мужчина, делая жест рукой, указывающий на то, чтобы Тодороки заткнулся. — Но, отец!.. — Нет! Тодороки вдруг замолкает, будто проглотив слова, что так хотели вырваться наружу, вместе с языком. — Ты не выйдешь отсюда, я уже тебе это тысячу раз говорил. Поберегу я тебя за тебя же, если ты этого делать не хочешь.– он вдруг выдыхает, потирая переносицу.– Мне нужно снова уйти по делам, сын. Лучше тебе подумать, что ты действительно хочешь на свой день Рождения.– Шото еле заметно кивает, чувствуя, как в груди его расползается дыра разочарования. *** Черепица глухо тарахтит под грубой подошвой кожаных ботинок, пока сердце колотиться где-то в горле. Прохладный ветер обдувает лицо, трепая локоны пшеничного цвета. Вдох. Прохлада пускается по легким. Хватаясь за железный штык, торчащий из крыши, Бакуго легким движением, скользит по гладкой черепице к краю. Выдох. — Вау, — алые глаза бегают по размаху королевства. Все буквально у него на ладони, когда он на такой высоте. Это будоражит, пуская по венам адреналин, а по губам самодовольную ухмылку, пропитанную гордостью за самого себя же. — Чего застрял, Плоужен?! — гыркает мужчина с каштановыми волосами. — Погоди, — шикает Кацуки, поднимая указательный палец.– Привыкаю к виду, что буду видеть каждый день с окна собственной царской комнаты, — ухмыляясь продолжает он.– Все, привык. — Хорош самовольничать, нам нужно поторопиться, — недовольно молвит второй мужчина с бледно-голубыми волосами по плечи. Их шайка, в составе Томуры Шигараки или же Тенко Шимуры– искусного убийцы, способного буквально задушить в два счета жертву, не обращая особого внимания на силу, проворность, резкость и наконец статус; он считал, что многим людям не место на Земле, что они не достойны жизни, а в особенности богачи со дворцов; Кая Чисаки– не менее искусного вора. За его спиной немало глобальных краж, что до сих пор вводят правительство и стражу дворцов в недоумение; и наконец Кацуки Бакуго. Он, как и Томура, посчитал нужным оставить свою личность в тайне, прозвав самого себя же Плоуженом. Веревка тихо-тихо потрескивала под тяжестью тела, туго привязанного на нее, что лишь подбавляло в кровь сгустки адреналина. План их заключался в тихой краже буквально сокровища всего королевства– диадема пропавшего принца. Трое безумцев-рискованных-воров решили, что надежнее всего это будет сделать с крыши. Проделав отверстие в крыше нужной им комнаты, они (ладно, все было решено за Кацуки, что повергло его в небывалое бешенство, но что поделаешь) стянули на талии блондина тугой узел, проверили его надежность, гыркнули на него пару раз, мол, выбора нет, тебе не нужны деньги? А уже сейчас Плоужен все ближе к стенду с диадемой. Буквально вытяни руку– и она твоя. Чисаки, страхуя блондина, крепко держит веревку, машет ему рукой, указывая на диадему, на что тот лишь беззвучно фыркает, мол, заткнись, сам разберусь. Хватает «сокровище». — А-пчхи! Бакуго не сдерживает своего порыва «пошалить». — А будь здоров, — бодро произносит он стражнику, что потирал нос после чиха. — Спасибо, — отвечает тот, все еще стоя спиной к висящему на веревке блондину. А потом, будто очнувшись, подрывается с места, оборачиваясь. — А?! Шалость удалась. Веревка тут же резко дергается вверх, поднимая Бакуго, что едко ухмыляясь машет рукой, в которой искристо поблескивала диадема. — Какого черта, Плоужен?! — запыхавшись набегу, кричит Томура, явно недовольный самовольничеством алоглазого. — Заткнись, зануда, так веселее! — хватая ртом воздух, что бил в лицо потоками, самодовольно шикает тот. — Ты всю стражу на уши поднял, а могли свалить по тихому! — Да ладно тебе-е-е! Адреналин бил в голову, а скорее по голове. Ловко прыгая со спуска скал на другой, с одного бревна на другое, с одного валуна на другой, шайка стремительно отрывалась от стражи, что и по сию минуту преследовала их. Шум копыт, кажется, все дальше. — Ха! Мы оторвались! Но тут… Тупик. Перед лицом будто в секунду появилась высокая скала, на которую забраться было бы достаточно затруднительно. — Дальше куда?! — Подсадите меня! Томура и Кай переглянулись сперва между собой, а после кинули одновременный взгляд на Кацуки. — Что? — Сумку, — протягивает Чисаки руку, на что алые глаза Плоужена округляются в недовольном изумлении. — Чего?! Не доверяете мне, ублюдки?! Двое посмотрели на блондина скептическим взглядом. — Дожили, — выдыхает он, протягивая кожаную сумку, в которой и лежала украденная диадема. Ступая на плечи «напарников», Бакуго был все ближе к краю скалы. Хватается за него руками, потягивается, наконец становясь на ноги. — Помогай теперь ты, — хрипит Кай, протягивая руку Кацуки. — Прости, заняты руки, — ухмыляется Плоужен, выуживая ту самую кожаную сумку из-за спины и вертя ею у лица темноволосого. Вор он и есть вор. После, едко усмехнувшись, подмигивает и пускается снова в бега, скрываясь за кустами. — Плоужен! — только и слышит от гневный вопль. Приятно. Шалость снова удалась. А за ним топот копыт совсем близко. А вот это уже не очень приятно. — Черт! — гневно вскрикивает он, чувствуя буквально затылком приближающего стражника на белоснежном коне. Пробегается взглядом, не сбавляя скорости, по округе и резко сворачивает в глубь леса, что ввело стражника в минутный ступор. Отлично. Вдох. Выдох. И еще. Часто дыша через рот, озирается по сторонам, крепко сжимая дрожащей рукой сумку. Слышит стук собственного сердца где-то в голове. Он оторвался. Чудно. В надежде хоть на минутный отдых, откидывается спиной на стену позади, покрытую ветвями плюща. Но тут же сбивается с ног, почти падая назад. Стены позади не оказалось, а растение буквально висело шторой. — Какого?!..– еле устояв на ногах, вскрикивает блондин, хватаясь за ветви. Сдвигает их в сторону, открывая перед собой что-то невероятное: высоченная башня, окруженная скалами. Маленькая речушка, струящаяся поодаль от каменной стены строения. Трава зеленее и пушистее, нежели где-либо. Казалось вот само олицетворение девственной природы. Не зная куда деть свое недоумение, делает пару неуверенных шагов, открыв рот в безмолвном шоке, бегая взором по каждой детали местности. — Что ж, –наконец выдыхает он, подергивая плечами, будто пытаясь прийти в себя. Каменные выступы башни оказались пригодными для того, чтобы хвататься за них руками, беря упор на ноги о них же. Так постепенно Бакуго и забрался к открытому окну таинственного строения. Запрыгнув в него, ступает на пол, пуская в тишине помещения звон бляшек на своих ботинках. Оглядывается по сторонам, в надежде на то, что никого здесь толком и нет. Пожимает плечами, мол, ну и чудно и выуживает диадему из сумки. — Вот мы и остались наедине, — довольно шепчет он, окидывая сокровище хищным взглядом алых сапфитов. И дальше боль в затылке, гул, темнота и резкая тишина. Тодороки, тяжело и испуганно дыша, держится за рукоять пошарпанной сковородки, которой он только что и приложился по затылку незнакомца, обеими руками. Глаза наполнены лишь неподдельным испугом, что рвался наружу, заставляя грудь вздыматься под частым, нервозным дыханием. Он смотрит точно на тело, лежащее буквально перед ним на полу. — Какого черта?..– шепчет он сам себе, наконец осмелившись склониться над телом. Аккуратно, точно боясь, подцепляет рукоятью все той же сковороды блондинистую челку, отбрасывая ее в сторону так, чтобы было видно хотя бы часть лица. Острые скулы, слегка румяные щеки, светлые прикрытые ресницы, еле заметные веснушки, что пускались по острому носу. Шото показался он симпатичным.