сол ныш к о

      Сашка стоит перед ним, и свечка на возвышении в затылок светит.       Сол ныш к о.       Взглядом стеклянным уставился на него. А во взгляде не то, что усталость: плачь жертвенный, горечью пропитанный блеск.       Сашу война проглотила с головой и рассудком вместе. У него пред глазами трупы, трупы солдат: стаскивает в могилу общую руками своими, за шиворот да за плечи тянет, закопать по-хорошему времени не хватает. Стоит вот так в поле, а слезы в глазах застыли вечным отблеском судьбинушки тяжкой. Саша в поле один: и вовсе не воин. Голова болит тяжелая, и над нею пули свищут, высоко-высоко. А сам он маленький здесь, в землю врастает, растворяется лужей крови по дереву, в чернозем утекает начисто.       Саша не помнит лиц, лишь пару-тройку голосов и запах костра на привале. Фразу чью-то девичьим, кажется, голосом, что он на солнце похож, на зимнее. Помнит запах спирта и бинты на телах на чужих кровью залитые, в чернь смолистую, гуще некуда, разве что — ночь. Помнит чью-то улыбку уставшую, но такую, что солнышко точно перед ним сияет, не в зеркале отражается, руку подает широкую, подбирает его из кустов подбитого.       У Саши раны не заживают, и память не возвращается. Саша помнит разве что как они парнями на фронт уходили. Лишь. Их же была почти целая дюжина, все друг друга с детства, кажется, ведали. Боец не заметил потерю отряда? Или это отряд под землею лежит, снизу, закопанный абы как. Саша смотрит под ноги и теряет равновесие. Над полем дымка туманная, отражается тканью шелковой. Наверху облака белые проплывают, а на нем мундир черный, мушкет на груди лежит. А глаза — две бездны зияют. Взглянешь — пропадешь.       Кто-то подходит и руку подает, головой своей свет загораживает, сияет под лучиками — медь позолотой блещет: солнышко.       У Саши в спине громыхает выстрел, и закладывает уши. Он падает снова — с ног сбивается — лицом точно в землю. А та чернющая, как пустота: душит и на зубах хрустит; вязнет болотистой тиной и на дно его утягивает, глубже. Он поднимает лицо, и вновь безмолвие. Поле белое-белое, а Саша тонет сапогами черными в снегу, и следов ничьих в округе не видно. Форма тоненькая, ноги облипли мокрые, мороз подбирается тихонечко, кости ломаются светом пронзительным и под тенью январского упрека. Тишина стоит непокорная, назидательная, а пальцы не гнутся, красные-красные от холода, почти как рябина спелая, сжимают намертво автомат. Саша веки сомкнет испуганно, хотя на лице же — равнодушие терпкое. Саша знает, он свое отвоевал уже, и стреляться-то не с кем. В округе следов нет ничьих: просторы мертвые, пугающий день. Солнце стоит над макушкою зимнее, как Саша прямо, не греет совсем, лишь печалью-тоской обдает. А в руку упрячешь снег — и запахом талых вод заиграет капель. И звезд на небе — не сосчитать, хотя ныне одна лишь виднеется — красная, металлическая.       У Саши звон в ушах, и чужие лица неразличимые. По ту сторону холмика слышны выстрелы и чей-то глухой совсем крик. А он в поле один одинешенек, озирается по сторонам, понять не может. Кажется, если сильнее сжать — и упадешь в апрель. А там же май не за горами уже, греет лучиками летними, и кусты цветут облаками сиреневыми, пурпурными: ватными. Саша на кровати приляжет, больной, несколько лет неспавший.       Так вот лежит и песенку напевает тихонечко. Фальшивит, в ноты не попадает. И про кого — неизвестно, одному Богу ясно, наверное, ежели тот есть вообще. У Саши ни надежды, ни смелости. След на груди от крестика, свечка у изголовья постели. Он не вспомнит уже ни работы, ни друзей: настоящего. В его голове одна единственная: война, и сам он — солдат мертвый уже, а руки — пена морская, кровью облитая. Лицо — точно такое же — белое или еще белее. Глядит стекляшками своими ввысь, а солнце за тучи прячется, растворяет своей пеленою, вечер разбавляет худой и холодный, ночь за собою волочит темную — глаз выколешь, и легкое лопнет под жижой болотистой тины… наверное. Лежит и не заплачет, никогда больше. Только если в плечо и тому, кто вспомнит. Только бы не сейчас…       — Сайдед, ты помнишь войну?       Сашка стоит перед ним, и лампа настольная в затылок светит.       Нимб.       Сол                         ныш

к

о.

      А говорит — губы не движутся. Голос раздается в динамиках, битым стеклом по вискам больным наперебой.       — Саш, я не помню… честно.