Дух свободный и сердце чистое, и тело здравое, и все дары божии при этом хотят сохранить. Но не сохранят, и за сим последует конь бледный и тот, коему имя Смерть, а за ним уже ад… Ф.М. Достоевский
Войну не застать было дома. Война не мог править с трона, ему надо было постоянно находиться в гуще событий, подписывать кондиции, проводить парады, поражать заграничных властителей собственным великолепием и военным даром (которого не было, потому что Война не подразумевает военный дар, лишь кровавую кашу). Красоваться верхом – как и положено всаднику. Никогда на коне рыжем, чтобы не возникло подозрений. Но у кого надо, все равно возникали, конечно. Голод подумывал о том, чтобы запретить масонов как наиболее близко подобравшихся к разгадке сущности братьев. Чума с ним не соглашался. Но, кажется, лишь из принципа: всегда указывать Голоду на его место. «В этой эпохе ты, братец, самый бесполезный и самый ненужный из нас. Ну какой, так тебя и разэтак, нынче голод? Какой хиникс пшеницы за динарий? Они торгуют теперь по всему миру, осваивают новые способы землепользования, не станет зерна в Империи – так из Бразилии, так ее и разэтак, привезут. На меня еще есть какая-то надежда. А ты – пустышка, тьху!» И смеялся развязно. Безобидный, всегда молчаливый Смерть не вступался за брата, но Голод видел по глазам: что-то там себе думал. Что он думал, Голод узнал много позже, когда Чума помер от холеры в своей разлюбезной Польше. Чума – от холеры. У Смерти было убийственное чувство юмора. Голод, в общем-то, соглашался с Чумой в том, что он бесполезен. Но помимо запрета масонов, которые ему просто очень сильно не нравились, как и все тайное, недоступное личной инспекции, он все-таки кое-что делал для того, чтобы не даром носить мундир. Например, потихонечку задвигал в угол проект Войны по освобождению крепостных. Война любил, чтоб его любили, носили на руках, шли за ним в огонь, поэтому и подумывал добыть себе еще народной любви таким экстравагантным способом. Голод умел смотреть дальше. Кажется, среди братьев исключительно они двое со Смертью это умели. Вот только Смерть никогда ни во что не вмешивался: законы людского мира были таковы, что ему все и так подносилось на блюдечке… Голоду же приходилось служить, выслуживаться, изобретать способы быть хоть немного полезным Великой канцелярии, не уронить высокое звание всадника, не посрамить черных своих крыльев. И он старался не посрамить. С крепостными он выдумал знатную штуку, жаль, не похвастаешься никому: Война обиделся бы и решил, что его подсидели. Освобождение в самое удачное время, после заграничных походов Войны, привело бы к росту общественного благосостояния. К составлению капиталов. К освоению новых – как бишь Чума говорил? – «способов землепользования». Допустить такого Голод не мог. Чем бы он занялся, если бы страна разбогатела да расцвела? Признал бы свою несостоятельность и попросился под крылышко Войны? На это пойти ему было нельзя. Все-таки была еще у него какая-то гордость. Пока он интриговал у Войны за спиной, Смерть постоянно терся рядом и поглядывал на Голода какими-то совсем уж тихими сострадающими глазами. Точно видел, что Голод затягивает удавку не только на шее брата, но и на своей собственной. Голод даже вызвал его на разговор. Спросил со всей возможной резкостью, хотя не был резок, как Чума, и братьям хамить не умел: – Если ты хочешь что-то мне сказать, говори. Если я что-то делаю не так… Пожалуйста, объясни мне сейчас, пока я не наворотил дел. – Не могу, – мягко сказал Смерть. – Ты же знаешь, мне по чину не положено. Он поправил всегда идеально сидящий вицмундир, смахнув с ленты несуществующую пылинку. Потом, очевидно, не выдержав страдающего взгляда, сжалился, решился. – Тебя скоро повысят, дружок. Войне пора в отставку, я его отправлю на покой самым нежным образом, никаких заговоров и убийств, не переживай об этом. Но подумай сам, как ты будешь смотреться в роли Войны? Плохо, бездарно, без огонька. Так что не снимай с себя регалии Голода, не ведись на лесть, не считай себя хорошим стратегом, не влезай в те конфликты, в которых не уверен. Продолжай делать, что делаешь, в этом больше смысла, чем в войнах Войны, на мой взгляд. А еще… скажу вот что. «Голод» – это только одно из толкований, братик. Помни, что ты еще и Суд. И зачем тебе нужны весы, не забывай никогда. Это была самая длинная речь, которую Голод когда-либо слышал от Смерти. И почему-то вызвала она в нем не умиротворение, а приступ дикой какой-то утробной тоски. От тоски этой он порывисто шагнул к брату и заключил его в объятия, поцеловал в напомаженные рыжеватые вихры. – Ну будет, будет, – тихо шепнул ему Смерть. А потом добавил в своей обычной манере говорить просто и веско о вещах самых чудовищных: – С тобой я тоже буду нежен, обещаю.***
Когда предсказание Смерти сбылось, он подумал раздраженно: «Ну вот, говорил же, раньше было надо масонов запрещать!» Теперь ни с масонами, ни со всякими прочими тайными обществами сделать уже ничего было нельзя: расползлись по всей Империи, попрятались по углам, сидели, как мыши под веником, интриговали всячески. Но готовы были уже из-под веника повылезать, что особенно Голоду не нравилось. Он посчитал даже сперва, что это какие-то игры Войны: большая часть интриганов была как раз из братниных любимцев… А что, если Война догадался о его планах на крестьян – и решил освободить их руками своих бывших однополчан, да еще и конституцию ввести? Конституция, пфуй. Это было по части Чумы, а не прочих всадников. Глупость, как и все чумные проекты, записная. Война же был самовлюблен, но не глуп… Так что Голод остыл и прекратил мучить себя паранойей. Масоны и заговорщики завелись сами по себе, как плесень, решил он по трезвому размышлению, никто их искусственно не организовывал. И вина Голода была только в том, что отвлекся и не вытравил раньше. Война же… Что Война? О мертвых либо хорошо, либо никак. Голод не любил длительных путешествий. Но все же, узнав о его смерти, впервые за долгое время развернул свои черные крылья – и сорвался с золотых плеч ангела Петропавловского собора. Затенил собой низкое закатное небо, а потом постлался в Таганрог широким мощным летом. Чтобы успеть прежде Смерти поцеловать брата в навечно закрытые глаза. Позже, в темном коридоре, взял Чуму за белое растрепанное крыло. – Ты никогда меня не поддерживал, брат. Ни с масонами, ни вообще. Но мы теперь, без Войны, сироты, мы слабее. Сейчас они, – он кивнул на бродящих впереди, в освещенном множеством свечей кабинете, царедворцев, имея в виду не их, конечно, а людей в целом, – могут взять на щит проекты Войны, устроить революцию сами по себе, без нас, да еще и крепостное право отменить снизу… – Ну так что же? – сытым басом спросил Чума. – Революция – это бойня, бойня – это раны, раны – это болезни. Моя вотчина, так ее и разэтак. – А то же, что ты к этому иметь никакого отношения не будешь. Стало быть, и цель службы мимо, и награды, и выслуга… – Так. Ты чего добиваешься, верста казанская? – Чума грузно поворотился к нему и воззрился солово. Подумал, выудил из памяти еще одно веское ругательство, припечатал радостно: – Ворона ощипанная! Голод проигнорировал ворону, но крылья все-таки, помявшись, спрятал за спину. – Подыграй мне, братик. Сделай вид, как будто тоже хочешь на трон. А потом не хочешь. А потом снова хочешь. Так мы их разобщим, и они передерутся нам на радость. Давай с этим сперва разберемся, а? Потом я, уж так и быть, соглашусь на холеру. Только не во всех губерниях. И не сразу. Лет через пять, идет? – Хм. Холера, говоришь? Ну, допустим, идет, – усмехнулся Чума. – Только как же это я вид делать буду, если короновать у нас в Канцелярии твердо решили тебя? «Царь Голод», говорят, звучит гордо. А с Чумой никакие титулы не вяжутся… – Просто не подписывай ничего, – легко посоветовал Голод, который очень хорошо разбирался в бюрократических и канцелярских тонкостях. – Нет подписи – намерение недоказуемо. А все остальное я за тебя устрою. Он попытался было обнять и Чуму, но тот отмахнулся: «К Смерти иди с нежностями своими слюнявыми». Смерть, маленький, рыжий, стоял на подоконнике в комнатушке, где умер брат, и ночной таганрожский ветер трепал его рваные бледные крылья.***
«Помни, что ты еще и Суд», – сказал ему Смерть. И он помнил, но как же тяжело это было. Каждый божий день он мечтал, чтобы зрение у него стало, как у Войны, умевшего видеть в людях лишь оловянных солдатиков на полях своих баталий… Он даже на невеликий ум Чумы согласился бы, на всеобъемлющее равнодушие Смерти... Только б не это. Не приходить в кабинет или в допросную, не разбирать бесконечные бланки дел, не выписывать в столбики звания да имена, не выносить, и выносить, и выносить приговор за приговором. Приближенные, собранные его волей в следственный комитет, думали, конечно, что судят они, но это он на самом деле водил их перьями. И решал только он. «Помни, зачем нужны весы», – сказал ему Смерть. Не хиникс пшеницы за динарий отмеривать, ох, не его. Голод чах. Смерть был доволен и сыт. Вечером декабря он славно поживился на льду – и не собирался поститься. Голод думал даже, что не сам устроил тонкую интригу именем глупого Чумы, а попался в ласковые тенета Смерти. Но если это было и так, Голод все ж таки считал себя правым. Не допустил революции, не допустил перемен – и впредь не планировал их допускать, если Чума со своей эпидемией не завалит все дело… А что до убитых и приговоренных к казни… Это все было не его, в этом он понимал еще меньше, чем в войнах. В следствии вот понимал. А в том, что делать потом с осужденными, терялся и вяз, как в варе. Так что был только рад, когда летним вечером к нему пришел Смерть, подлез под руку, в бумаги заглянул. Фыркнул трагически: – Пятеро? Только-то? Голод похолодел. – Я шучу, шучу. Прекрасно знаю, скольких решено казнить, не зря ж хожу в комитет, пусть и нечасто... – успокаивающе шепнул ему Смерть, улыбнулся простовато: – И не расстраиваюсь, что мало. Так или иначе, все моими будут. Что, побыть там вместо тебя? – Да. Пожалуйста. Я сам хотел попросить. – Понимаешь ведь, что их на мой счет запишут и в выслугу пойдут не тебе, а мне? – Понимаю. Но не могу. А ты только рад будешь. – Верно, буду. Смерть вернул ему поцелуй в макушку. Он иногда делал так, только нельзя было понять, от любви ли это – или от бесконечного, бескрайнего знания обо всех судьбах мира, включая свою собственную. О его собственной Голод, помолчав, и спросил: – Что теперь будет, Смерть? Чувствую, чего-то я не просчитал. О чем-то не подумал. Может, не так уж недальновиден был наш Война? Может, знал что-то, о чем я не знаю? – Войну убрали. Тебя оставили. Тебе недостаточно? Голод уронил голову на руки, закрылся крыльями. – Мне недостаточно. – Ладно, – Смерть, как и в первый раз, сжалился над ним. Сел на ручку кресла, погладил по длинным маховым перьям. – Война просто слишком рано все это затеял. Поэтому и понадобился ты с твоей паранойей, чтобы не допустить… преждевременного развития событий. Но ты не бойся, на тебя в верхах никто не сердит. Все идет правильно, своим чередом, просто времени, оказывается, надо немного больше. Ты не застанешь развязки, милый маленький братик. Но будь покоен: она будет кровавой, голодной, чумной… Она будет славной для всех нас четверых. Я не буду пировать в одиночестве, позову братьев, сниму печати, и ад будет следовать за мной. – Правда? – слабо улыбнулся Голод. – Правда, а сейчас спи, Суд Неправедный, спи. Помни, я тебя не обижу. – Тебе, – сказал он чуть слышно, когда Голод все-таки уснул над своими бумагами, – даже толком не расскажут, как я обижу их. И глаза у него при этом разом утратили всю свою детскую нежность.