Forgiveness

             Нью-Йорк казался ему болезненно ярким, вычурным и слишком неспокойным. Он светится, искрился тысячами огней самых разных цветов — от ярко алого, кровавого почти, до мрачного, похоронного белого, что резал глаза. Туда-сюда, не взирая на поздний час, сновали люди. От шума звенело в ушах, а от пестрости и порой аляповатости обликов рябило в глазах.       Канада никогда не любил большие города. Слишком шумные и оживленные — кажется, что и дышать в них тяжело. В своей столице он не жил. Нет, очень часто бывал, все-таки Оттава — его сердце, но обустроиться предпочел за городом. Природа, тишина и далекие холодные звезды над головой. Ну разве не прекрасно?       И, наверное, сейчас мужчина сидел бы спокойно в пригороде, занимаясь работой или лениво читая вслух, если бы не одно «но» — старший брат.       О встречах Америка просил не так часто, в конце концов, до брата ему дела особо никогда не было, однако сейчас он с гордостью в голосе сообщил, что дело «благое, срочное и ты мне нужен, приезжай, блядь».       Ну, вот Канада и приехал. Постучал. Прошел в гостиную и уселся на диван.       Молчание давило на плечи нервирующим напряжением. Наконец, США заговорил:       — Итак, — деловито сложил руки в замóк, — ты должен помочь мне избавиться от самой мерзкой, самой ужасной личности на свете. Он представляет опасность для нас всех. Он не достоин ходить по той земле, которой обладает.       Канада устало вздохнул:       — Оставь Россию в покое. Он хороший человек и совсем не похож на своего отца-тирана. За почти тридцать лет тебе стоило бы это понять.       Америка закатил глаза. Возможно, он понимал — его брат прав. Но признавать Россию — признавать свое поражение перед таким сильным соперником. Это недопустимо — Штаты слишком много крови пролил, слишком много трудился и из кожи вон лез ради той высоты, на которой находится сейчас. Отдавать свою Корону он не намерен.       — Нет, дорогой брат, не оставлю. Россия — помеха, а от помех надо избавляться. Я уничтожу его, и ты поможешь мне с этим.       Нада усмехнулся:       — С чего бы это?       — А с того, что уж лучше так, чем мы с русским уничтожим мир. Будь уверен, я сотру его в радиоактивный пепел, только вот пострадают от этого абсолютно все, — Америка улыбнулся, в своей манере хищно и насмешливо. — Ты ведь этого не хочешь, да? Это будет только твоя вина!       Канада прикрыл глаза. Черт бы подрал ядерное оружие и Россию с Америкой. Их ядерный потенциал настолько велик, что они могут уничтожить мир пару-тройку раз. И Нада прекрасно понимал это.       «Уж лучше кто-то один, чем все? Всего лишь жертва, всегда кого-то приносят в жертву!»       Он выдохнул:       — Я согласен.

***

      Мерзко. Тошно. Не правильно.       Канада смотрит на брыкающегося Россию с сожалением в глазах, стирает катящиеся по его щекам слезы, пока Америка не видит, и горячо, отчаянно шепчет — прости-прости-прости.       Россия крупно дрожит, кусается и дергается, словно в припадке. Руки неприятно, до кровавых синяков, трет веревка. Лицо — в крови. России обидно и больно, он винит в происходящем себя и невнимательность, но все еще не теряет надежды — вдруг вырвется и сбежит, вдруг этого можно избежать? Россия шипит от переполняющей его злости, покрывает братьев благим матом и просто орет — не поймешь, что именно, голос его сипит и дрожит от рыданий, скрыть и подавить которые просто не получается.       Ему, черт возьми, страшно!       В комнату входит Америка. На лице его— улыбка, словно он уже победил, и она не гаснет даже под влажным, озлобленным взглядом младшего брата — не так он это представлял. Не хотел обрекать РФ на страдания, которых он не заслуживает.       — Приступим.       Канада в полной мере понимает — его брат мудак. Последняя сволочь, готовая топтать других для собственной выгоды.       Не правильно. Мерзко. Тошно.       Но всегда кого-то приносят в жертву.       США переворачивает Федерацию на живот, и тот утыкается лицом в подушку. Дергается, что-то мычит едва разборчиво, кусая наволочку, и силится пнуть нависшего над ним мужчину.       Не стоило — думает Канада, когда слышит шлепок. Америка никогда не отличался терпением и человечностью. Он хотел чего-то — он это получал. Не важно — каким способом. А еще он был гораздо сильнее русского — у того ребра, кажется, вот-вот порвут нездорово бледную кожу. Его в плед завернуть и откормить, а не… это.       Он же совсем еще ребенок! Едва-едва встал на ноги как суверенное государство, едва-едва оправился от отцовской смерти и едва-едва привык к постоянным обвинениям во всех смертных грехах.       Канада думает — надо было отказаться. Плевать на мир, он не может смотреть на страдания России. Тем более не может — участвовать в этом.       США раздвигает российские ягодицы и, выдавив на пальцы какой-то крем для рук, завалявшийся в одном из ящиков, проталкивает два пальца. Разводит их — на манер ножниц, растягивая узкие стенки. Честно, мужчина с радостью бы забил на это, но тогда — насухую и без растяжки — больно будет и ему. Федерация только мычит и тычется лицом в подушку — ему чертовски больно и стыдно, хочется кричать, но он позволяет себе лишь рыдания — позориться окончательно не хочется сильнее.       В какой-то момент Америка решает — ему уже будет не так больно, значит пора. Он вытаскивает пальцы с хлюпающим звуком, тянет таз русского на себя, заставляя его прогнуться в спине сильнее (Канада позволяет себе отстраненно заметить, что у России отменная, привлекательная гибкость и даже какая-то грация) и приставляет к сжимающемуся анусу член. Смазывает его тем же кремом и вводит сначала головку, словно растягивая начало, а затем входит полностью.       Россия кричит. Член оказывается слишком крупным, а в сравнении с плохо растянувшими его пальцами — пугающе большим и… горячим? Он не уверен. Ему кажется, что все тело горит, что его касается раскаленный добела металл. Так ставят метку — серп и молот выжжен на запястье Федерации, в качестве напоминания об отце, только вот это не то. Метка, которую ему ставят, — не просто принадлежность. Метка, которую ему ставят, говорит о позоре и слабости. От нее никак не избавиться и не скроешь с глаз — она отпечатывается в сознании, вспылывает перед глазами, показывая — смотри, как ты ничтожен.       Америка смеется, с больным восторгом вслушиваясь — в чужие вскрики, шлепки и хлюпанье крови. На простыни расплылось алое пятно, и Канаде вдруг показалось, что его мутит — так тошно на это смотреть.       — Хей, — США поворачивается к брату, — твоя очередь. Я хочу сделать еще кое-что.       Он выходит и поднимается с постели, а Россия, потеряв опору, медленно опускается, словно надеется избавиться болезненных ощущений. Ноги у него дрожат и разъезжаются. Он все еще рыдает, издает тихие хрипящие звуки — сил кричать уже нет. Его уже заклеймили, пометили, словно вещь.       Ему уже и жить незачем — кому он такой, грязный и опороченный, нужен? Теперь он слаб, а Мировое сообщество этим воспользуется. Российская Федерация только что умер, пожалуй.       Канада сглатывает. Ноги его тоже совершенно не слушаются, деревянеют, но он, не желая усугублять положение и России, и себя самого, притягивает чужой таз к себе, поддерживая. Он совсем не возбужден, в отличии от брата, у которого встал от одного вида связанного врага, но он может заставить себя подумать о чем-то возбуждающем или, может, о громких стонах Америки и российском мычании, когда первый, оттянутв назад мальчишеские кудри, толкается во влажный рот, успевая сыпать какие-то проклятия и самодовольно шутить.       Нада понимает — он должен. Жертва есть жертва. Всегда кем-то жертвуют — это в порядке вещей.       Он входит аккуратным слитным движением, стараясь причинить как можно меньше боли. Кровь и остатки крема служат хорошей смазкой, только вот… противно. И тошно. Канада толкается неторопливо, понимая, что быстрого темпа не выдержит сам, и горячо, едва слышно шепчет — прости-прости-прости. Только вот знает, что его не простят. Он не заслуживает. Россия, должно быть, и видеть его не захочет. Но мужчина поможет, когда США уедет. Они сейчас за городом, в небольшом домике — что-то вроде летней резиденции, но тут никого не было уже добрый десяток лет. Сам Россия домой отсюда не доберется.       Штаты с полурыком-полустоном изливается на лицо Федерации и глядит на него с какой-то трогательной улыбкой — словно перед ним маленький забавный ребенок, замаравшийся в креме.       — Эй, russki, я никому не скажу об этом, — и Канада, и Россия непонятливо хмурятся. — Если будешь утверждать, что дядя США такой плохой и трахнул тебя, все подумают, что ты хочешь внимания и не поверят. Придется тебе справляться с этим позором самостоятельно, sweetheart. И папочке не пожалуешься.       РФ сверлит американца полным желчи взглядом и шипит, почти выплевывая слова:       — Пошел нахуй, подонок.       Тот только усмехается, то ли едко, то ли как-то зло — не разберешь, и выходит из комнаты, по пути приводя себя в порядок.       Как только дверь закрывается, Канада натягивает штаны и выбегает, стыдливо пряча глаза. Россия даже успевает подумать — останется тут связаный и трахнутый, да помрет с голоду. Ну, смерть не так плохо. Он переворачивается набок, сопя и ругаясь, потому что задницу саднит невыносимо, и… и ничего. Он чувствует — в груди разрастается огромная черная пропасть. Россия позволяет себе зарыдать — громко, истерично и задыхаясь. Осознание бьет и по гордости, и по достоинству, и вообще по всему, до чего дотягивается. Хочется лежать и никогда не подниматься — так стыдно прикасаться к своим старым вещам, потому что он, Российская Федерация, теперь новый — попорченый и опозореный. На нем стоит самое ужасное клеймо из всех возможных.       Растрепанный Канада вбегает в комнату, словно ураган — сносит на своем пути какие-то предметы и запинается, словно ноги его совсем не слушаются. Мужчина слышал, как начиналась чужая истерика и знал — он обязан быть рядом.       Горсть таблеток рассыпается по тумбе. Стакан и заживляющая мазь оказываются рядом. В таком состоянии Россия просто не даст себе помочь — он и со связанными руками дергается, извивается и заливается слезами, не в силах остановиться. Страшно представить, что будет, освободи ему руки, но Нада с горем пополам перерезает веревку. У Федерации на запястьях — кровавые синяки и царапины, лицо у него теперь в слезах и сперме, кровь превратилась в тонкую корку, практически отвалившуюся — махинации Америки с лицом парня имели агрессивный характер.       РФ взмахивает руками, вертит пальцами, пытаясь привести онемевшие, перетянутые конечности в норму, но не может долго зацикливаться на этом. Он уже не кричит, но слезы все еще сыпятся крупным хрусталем из глаз и не собираются останавливаться.       У Нады сердце кровью обливается, и он аккуратно разворачивает Россию к себе лицом. Заглядывает в красные влажные глаза и вновь шепчет — прости-прости-прости. Он не верит, что его простят, он этого все еще не заслуживает, но он останется и будет рядом — пока самому России это нужно. Мужчина ложится рядом, настолько близко, что чувствует на своем лице неровное дыхание, и нежно улыбается.       Слова находятся далеко не сразу, поэтому он молчит какое-то время, вглядываясь в красивые черты лица русского. Он оказался удивительно прекрасным — мягкие изгибы, светлые кудрявые волосы. Очаровательные рыжие веснушки и бездонные голубые глаза. Было в России также что-то грациозно кошачье, словно манера поведения в нем — от кошки. Жаль, что сейчас он не выглядит, как хищник.       Вздох:       — Знаешь, Россия, — мужчина нервно усмехнулся. — Мне тяжело говорить, если честно. Я… я даже не знаю, что вообще должен сказать. Но, знаешь, мне… Прости. Ты можешь начать ненавидеть меня, можешь ударить — я разрешаю! — или поплакаться в мое плечо. Делай, что хочешь, — лишь бы полегчало. Но я останусь рядом, пока тебе тяжело.       И опять — прости-прости-прости. Как мантра.       Федерация смотрел на него почти потеряно, словно Канада только что прыгнул вместе с ним на рельсы. Глупо. Но так… необходимо, черт возьми.       Он слабо улыбается самыми уголками губ, не спобоный на что-то большее, и прерывает чужую горячую, влажную исповедь:       — Прощаю. Я прощаю тебя, Канада.       Так кого принесли в итоге в жертву?