Вишнёвый рай

Топот смолк, и в поле пусто… Ночь опускалась на притихший старый дом, на сонную степь кругом, на вишнёвый сад. Отшумели поспешные сборы, отзвенели бокалы, отпели-отплясали своё цыгане, укатила в сторону зари разноцветная кибитка. Ермолай Лопахин лёг в гостевой комнате, в той самой, где провёл и предыдущую ночь. Голова его кружилась — не то от вина, не то от всего этого бестолкового, суетливого, невозможно долгого дня, который только вот теперь закончился. «Да, такие дни раз в столетье бывают», — самодовольно подумал Лопахин. Двадцать лет, двадцать долгих и трудных лет он шёл к этому дню. Двадцать лет отделяли босоногого деревенского подростка, битого пьющим отцом, от богатого купца, уважаемого человека, нового хозяина родового гнезда помещиков Гаевых-Раневских. Только горький был привкус у сладкого шампанского, у сладкого чувства довольства собой. Только в одном за эти двадцать лет и дня не прошло, в одном ничего не изменилось, будто все двадцать лет с места не сходил. …С утра… да нет, ещё с вечера ждал их… её ждал. Ночь не спал, ворочался, всё слова подбирал, речь целую заготовил. А как увидел — все слова растерял, рот раскрыл, будто дурачок деревенский. Какие уж там речи, когда любовь… Любовь Андреевна. Любушка. Вошла… нет, впорхнула под мрачноватые своды старого дома — светлый шёлк, светлые кудри, модная парижская шляпка. Звенели блестящие браслеты, звенели и голос, и смех. И запах, пряный, колдовской, незнакомый — французские духи… И вся она — чужая и прекрасная, будто влетевшая вдруг в окно редкая тропическая бабочка. Тут-то Лопахин и понял, что для сердца двадцать лет — не срок. Ясно помнил он, будто вчера было, эту комнату чистой и светлой, и саму Любовь Андреевну — юную барышню, стройную и светловолосую, в белом, кажется, платье, похожую на цветущее вишнёвое деревце. Ручки её нежные на своём лице, вытирающие платком кровавую юшку, помнил. Тоненький был платочек, батистовый. «Не плачь, мужичок, до свадьбы заживёт». Не зажило. …Ясно помнил, как после бежал через поле, забыв про синяки, взъерошенный и счастливый, хоть и не знал тогда и слова такого — «счастье». Бежал за стремительно катящимся к горизонту солнцем, как Иванушка из сказки за Жар-птицей. Кажется, все следующие двадцать лет бежал. Не догнал. Упустил. Улетела Жар-птица, и тьма опустилась на землю. Топот смолк, и в поле пусто… Слова потом вернулись — всегда был говорлив. Он-то говорил, да она-то его не слушала. Ну, что там, в самом деле: торги, дачи, железная дорога? Когда у неё — Париж, любовь… * * * Лопахин почти уже спал, когда тихо скрипнула дверь гостевой комнаты. Так тихо, что и не понял, что это дверь открылась, а не вздохнули старые стены, за день нагретые солнцем, а к ночи остывшие. Тусклая белая фигура на пороге казалась сном или призраком. Только запах был настоящим. Да, пахло заграницей и модной лавкой, а Лопахину казалось — тёплой землёй, сухой травой, сладкой вишней… И ещё раньше, чем пробудился разум, так же сладко и больно заныло сердце. Много женщин было у Лопахина, но такого, чтобы от одного смутного силуэта вся душа переворачивалась — такого с ним не бывало никогда. Впрочем, силуэт недолго оставался смутным и бесплотным. Раневская подошла совсем близко. Да, почему-то от её сорочки действительно пахло сухой травой. За последние годы Лопахин стал совсем городским и, кажется, только сейчас понял, как давно не дышал степью и как стосковался по родной земле, не меньше, чем Раневская, хоть никуда из России и не уезжал. Другие запахи стали ему привычны: железной дороги и дорожной пыли, дыма и копоти, присутственных мест и казённых бумажек — векселей и заёмных писем… денег, да, денег — этот запах особенно в него въелся, не вытравить. А там — кабаков, рестораций, весёлых домов с отдельными кабинетами… …А её волосы пахли духами. Мягкие русые пряди коснулись его лица, когда Раневская наклонилась к нему — поцеловать. Это было, как сон. И тонкая изнеженная рука с прохладными кольцами, гладящая его по щеке, которую он поймал и покрыл поцелуями… Ни одной из своих женщин он не целовал рук, ни к одной не тянулся, как росток к солнцу. Он лежал, словно оцепенелый, пока она расстёгивала ему рубашку, стекая поцелуями с горла в ямку между ключиц, ниже — на грудь, ещё ниже… Когда дотронулась губами до живота, Лопахин дёрнулся, как от ожога, понимая, наконец, что это всё — взаправду. Не снится, не мнится, а наяву. Он сел, притянул её к себе, целовал долго, покорную, ласковую, горячую, желанную и желающую, сбывшуюся. Держать её в руках, нежную и шёлковую, было, как… сказка. «Вот и поймал ты, Ермолай Алексеевич, свою Жар-птицу. Не сгореть бы теперь…» Да хоть бы и сгореть! …А он ведь ещё жениться собирался. На Варе. Смешно. * * * Много мужчин было и у Раневской. С молодых лет — да и теперь — она оставалась достаточно привлекательной, чтобы ею увлекались, и достаточно легкомысленной, чтобы увлекаться самой. И такой же поразительной оставалась её юная девичья готовность вечно выбирать не тех. То, что говорил вчера этот полузнакомый человек, ускользало от её понимания. Раневская, оглушённая Россией, родными местами, старым домом, где прошло их с братом детство, едва слушала Ермолая Алексеевича. Одно только осозналось: он хочет срубить вишнёвый сад! Какая дикость! Да он варвар, этот безумный господин! Уже и рот открыла, чтобы возмутиться, да так и осеклась. Не потому, что узнала и вспомнила господина Лопахина (хоть он что-то и говорил такое, будто он их семейству знаком), а потому, что увидела вдруг его глаза. О, эти глаза она узнала! Горящие, лихорадочные, смотрящие и невидящие — как у курильщиков опиума, и такими глазами он смотрел на неё. И не понять, не почувствовать зов этого взгляда Раневская не могла. Как не могла и не отозваться. Вечный женский инстинкт, много раз толкавший Любовь Андреевну в объятия, бог знает, кого, не изменил ей и сейчас. Сколько раз Раневская ловила на себе подобные мужские взгляды! И тот, что остался в Париже, тоже смотрел на неё так. Правда, было это лишь вначале. Но ведь было, было же! Прокуренный зал дешёвого кафе — и через весь зал восхищённый обожающий взгляд молодого незнакомца. Спустя невозможно долгие и краткие месяцы их связи Раневская уже понимала, что причиной могло быть что угодно — поздний летний вечер, удачный дебют (он был начинающим актёром, этот юноша), лёгкое вино или кокаин — подчас… Как мало они были похожи — тот нищий молодой французский актёр из южной провинции, кудрявый, с жаркими карими глазами, и этот русский мещанин, русый и светлоглазый, столь быстро разбогатевший, так нагло сорящий деньгами… да, пожалуй, вот эта молодая наглость и жадность к жизни были у них общими. Только проявлялись они по-разному: попойки в мансардах Монмартра, опиумные вечеринки, актриски и натурщицы у одного — и купленный за баснословную цену никому не нужный вишнёвый сад у другого. И — признайся себе, ему, кому угодно, Любовь Андреевна, — не только от вина пьяны его глаза, не только от вина загорелись твои. Только под этим горячечным восторженным взглядом ты чувствуешь себя юной, будто умылась живой водой из этих родниковых глаз. И перед тем, как вернуться в Париж, в пыль и копоть, в нечистоту, хочется тебе сбросить хоть на миг с себя кожу, чтобы обнажилась вечно юная твоя душа. Вот потому она и трогала его тело с каким-то совсем животным наслаждением. Да, верно сказала вчера Раневская, что всегда была ниже любви… А любовь ли это? Просто он ещё молод, несмотря ни на что — чист, и она ему желанна. А женщина только в такие минуты жива. * * * Ещё только проглянул зябкий похмельный рассвет, ещё предутренний сон мутной пеленой окутывал утомлённые веки, а Лопахин уже понял — всё. В доме было тихо, так тихо, как бывает, когда его покидают без возврата. Ермолай Алексеевич не стал суетиться. Доспал до солнца, до прихода рабочих… да, сам же вчера их нанял… Прошёлся по комнатам. Постоял, особенно в той, бывшей Любушкиной. Что-то холодное и тяжёлое оттягивало карман. Лопахин сунул туда руку и нащупал связку ключей. Долго и с недоумением смотрел на них, потом нервно засмеялся. Господи, на что ему теперь эти ключи? Птичка его упорхнула из почти подаренной золотой клетки… Да и удержали бы её, диковинную птицу из селений райских, с её звонким смехом и лёгким дыханием, какие-то замки? Смешно. Лопахин размахнулся и швырнул об пол тяжёлую связку. Удар железа о дерево прозвучал громко, как выстрел. А Ермолай Алексеевич смеялся, запрокинув голову. Всё. Теперь — всё. Ключи эти ему больше не нужны. Топот смолк, и в поле пусто. И ему самому здесь делать больше нечего. Она не вернётся. Звёзды не меняют своих орбит, а Жар-птица не вьёт гнезда. Так… побыла рядом малое время и улетела… опалила огненным крылом, теперь уже вовеки не заживёт. Можно ли с душой выжженной жить? Кто-то, наверное, может… Пистолет он, кажется, прихватил в кабинете со стола, случайно. …Как ни был стар и глух Фирс, одинокий выстрел среди чёрных безлистных деревьев он услышал. Хоть ему и показался его отзвук тихим и слабым, будто оборвали струну. Вишни здесь больше не цвели.